По распределению Аркашку направили подальше: в Комсомольск-на-Амуре. Но месяца через два он вернулся! Почему — не говорил.Мы думали, благодаря отцу. Его отец был первой скрипкой балетного оркестра Большого театра. Играл замечательно. Однажды у него дома я слышал как он готовился к спектаклю. Извлекал какие-то душу карябующие скрипучие звуки.
Под звон хрусталя и звуки скрипки
Генрих Иоффе
Аркашка Фельдман был в нашей студенческой группе истфака. Небольшого роста, заметно лысеющий, с бегающими сливовыми глазми. Хохмач, анекдотчик. Остановит кого-нибудь на ходу:
Анекдот новый хочешь?
Ну давай.
Во время войны еврей в партию вступает, пишет заявление: иду в бой. Если убьют, прошу считать меня коммунистом, если нет, так нет.
Учился Аркашка хреново, то ли, как мы говорили, котелок у него не варил, то ли просто филонил. А вобщем педагокика была не его стезя. Он в педагогическом оказался по легкости туда поступления. Особенно тяжко ему давались практические уроки, которые нам нужно было давать в старших классах школы на Усачевке.Тут Аркашка трухал в открытую. Для храбрости заходил в «деревяшку» — так называли палатки, где можно было запросто выпить — «принимал на грудь» 150 граммов армянского коньяка, закусывал конфеткой «Ромашка», и после этого шел в школу проводить урок. Но и коньяк мало помогал.
Мы, наблюдая за Аркашкой с задних парт, видели как он, ходя по классу, волочил ногу. Значит трухал.
— Чего бздишь-то? — говорили мы ему. — Ты что, под обстрелом что ли.
— Ничего не могу с собой сделать, — отвечал он, — бздю и все.
Но как-то проносило. Руководитель практики, завуч школы Петр Васильевич Гора смотрел на Аркашку скозь пальцы.
По распределению Аркашку направили подальше: в Комсомольск-на-Амуре. Но месяца через два он вернулся! Почему – не говорил. Мы думали, благодаря отцу. Его отец был первой скрипкой балетного оркестра Большого театра. Играл замечательно. Однажды у него дома я слышал как он готовился к спектаклю. Извлекал какие-то душу карябующие скрипучие звуки. И вдруг его смычек провел такую мощную и красивую мелодию, что я замер. Аркашка и сам неплохо пиликал на скрипке. Хвастался якобы знакомством с нашими виртуозами: Эмиля Гилельса небрежно называл Рыжим Милькой, Бориса Гольдштейна — Буськой. Об Ойстрахе говорил как о соседе по коммуналке. Подвирал конечно, но отец–то вполне мог их знать. И это что-нибудь да значило через связи с дирижерами и другим театральным «начальством». Но вернулся Аркашка уже не Фельдманом, а Аркадием Крячко, присвоил фамилию матери: время было такое, что двери школ, тем более других учреждений для лиц с еврейскими именами были прикрыты.
Уж как-то Крячко Аркашка устроился в школу рабочей молодежи, где–то на окраине Москвы. И тут же сошелся с завхозом школы Тамаркой Марахотиной, «девушкой», у которой уже был 15-летний сын. На содержание Марахотиной и ее сыночка требовались деньги и вот тут-то и вознила завязка всей истории.
Уроков у Аркашки было мало, получал он мало, а у Марахотиной был твердый характер. То, что она требовала от Аркашки, восполняла его мама Крячко, безотчетно любившая своего сына. Делалось это тайно от отца. Мы знали, что он был известным скрипачом. Но, пожалуй, еще более известным (в Москве, да и в стране) он был коллекционером ценнейшего антиквариата — хрусталя и фарфора, а может еще чего-нибудь. Его коллекция стоила очень больших денег. Каким образом деньги из этой драгоценной коллекции аркашкиного папы Фельдмана переходили к аркашкиной маме Крячко и Аркашке, и далее прочно оседали в сумке Марахотиной — не долго оставалось секретом. Но не секретом стали ужасающие скандалы в семье Фельдмана — Крячко, происходившие на этой почве. В конце концов дело кончилось трагедией. Скончалась мать Аркашки. Посчитав отца виновным в ее смерти, Аркашка возненавидел его. Дома перестал с ним разговаривать, часто жил у Марахотиной.
— Таких, как Фельдман, — говорил он — надо в Освенциме содержать.
А Фельдман не горевал. Через пару месяцев женился вторично. Эта жена взяла его под каблук, все ключи от стеклянных шкафчиков с хрусталем и фарфором оказались у нее.
Однажды мы с приятелем Виталием Винцовым приехали к Аркашке на Каретный. Фельдман отсутствовал. Но за столом сидел молодой человек, остриженный наголо, хмурый. О чем-то поговорив с Аркашкой, он быстро ушел, и я спросил у Аркашки:
— Что за малый?
О, ответил он, — это Фрумкин , хитургический корифей больницы Боткина. Оперирует то, от чего другие шарахаются. А платят ему копейки. Между нами, он в Израиль мотануть собирается.
Виталий усмехнулся:
— То-то он поглядывал на фельдмановские игрушки. За бугром с ними самая житуха.
Аркашка промолчал.
Наступило лето. Народ разъехался по дачам, и я потерял Аркашку из вида. Мы тоже должны были выехать на дачу, но меня в этот день вдруг вызвали повесткой в отделение речной милиции. Встретил меня молодой мужчина в штатском, показал удостоверение сотрудника спецрозыска. Чиркнув спичкой и сморщив глаз от сигаретного дымка, сказал:
— Вот в этой записной книжке ваша фамилия на одном из первых мест. Книжка принадлежит Аркадию Крячко. Давайте поговорим о нем. Расскажите все, что о нем знаете.
— Что с ним что-то…
— Это потом, сперва расскажите.
Слушал он вниматеьно, потом довольно долго молчал и наконец произнес:
— Вашему приятелю Крячко и еще двум его подельникам предъявлено обвинение в убийстве двух лиц: отца Крячко – Фельдмана и его второй жены – Лаповской.
Я едва не свалился со стула.
— Как???
— А вот так, ножом… Финским…
На суде мы узнали почти все. Идейным вдохновителем преступления был «корифейный хирург» Фрумкин. Он без особого труда убедил безвольного Аркашку «убрать» ненавистных отца и мачеху, «черным ходом» распродать отцовскую коллекцию и нелегально «махнуть» в Рим. Исполнителя нашел сам Аркашка в гараже своего кооперативного дома. Это был высокий, костлявый мужик, работавший тут после отсидки, 10-летнего тюремного срока. Убийство было совершено в марте в квартире Фельдмана, на машине Фрумкина трупы отвезли к заводи Клязьмы и утопили в проруби. Но весной крутившинся здесь пацаны ужаснулись всплывшим телам и бросились в милицию…
Суд приговорил всех трех — Аркашку, хирурга и костлявого — к расстрелу.
