Вся платформа, лестницы, пространство перед турникетами занято людьми. Первые сидельцы заняли места в двух электричках метро, которые стоят с двух сторон. Ещё есть служебные помещения вверху, занятые первыми пришельцами с детьми. Там можно обмыть ребенка, видимо, есть подогрев воды. Кому не хватило элитных мест, живут на платформе. Можно взять с собой кошку, собаку. Волонтеры привозят изредка еду для животных.

Метро в контексте безумия

Михаил Ковсан

Из письма Марии Ольшанской.

Михаил! Если коротко и сжато, то так.

Я и пара соседей договорились пойти в метро после третьего подряд ночного авианалёта, когда можно было просто сойти с ума от ужаса. Взяла с собой подушку и кусок полиэтилена, чтобы сесть на нём на полу. Мне повезло, в тот день некоторые люди уехали, бросив ненужное. Рядом со мной оказалась парочка студентов, им было некуда деться. Они уже были с опытом, посоветовали найти что-то бесхозное и сделали мне подложку из картонного ящика. Я нашла ватное толстое одеяло. Место выбрала у колонны, чтобы установить подушку удобнее. Уже потом появился спальник, пара пледов, все тёплые свитера, чтобы подложить под себя.

Туалет там типа вокзального сортира — 6 дырок в полу, отгороженные перегородками. Это большая проблема для пожилых и малоподвижных, у которых не гнутся колени.

Трижды в день волонтеры привозят горячий суп. Нужно иметь свою миску и ложку. Для питья с двух сторон платформы фонтанчики с водой. С двух сторон есть розетки для зарядки телефона и подогрева воды в личном чайнике или общественном, который пока ещё дышит.

Вся платформа, лестницы, пространство перед турникетами занято людьми. Первые сидельцы заняли места в двух электричках метро, которые стоят с двух сторон. Ещё есть служебные помещения вверху, занятые первыми пришельцами с детьми. Там можно обмыть ребенка, видимо, есть подогрев воды. Кому не хватило элитных мест, живут на платформе. Можно взять с собой кошку, собаку. Волонтеры привозят изредка еду для животных.

Комендантский час с 6 вечера до 6 утра. В это время перекрыт единственный вход в метро. Только какой-нибудь особо опасный случай может поднять створки, закрывающие вход во время КЧ. При мне такого не было. В верхний вестибюль пускают бомжей. Их велено пускать, но держать в порядке. Иногда они отрабатывают уборкой верхнего вестибюля. Чтобы не скучали и понимали.

Для детей привозят более разнообразную еду, включая молоко. Если привозят много, достаётся другим. Я ела только суп, поскольку в холоде иногда просто необходимо согреться. Тем более мой дом недалеко. И я могу попить чай дома.

Когда заболела, иногда ночевала дома. Сейчас ночую неделю: принимаю антибиотики. Приходится выбирать между болезнью и страхом налёта.

Всё еще много детей. Когда их зовут первыми получать еду, скачут мимо как табунок маленьких пони.

Когда, зайдя впервые, я увидела юную мадонну с младенцем на руках, думала закричу, забьюсь в истерике. Там были беременные. У нас на станции не было родов, на других были.

Вне комендантского часа все или домой ходят, или в супермаркеты. Или где-то попасть на раздачу гуманитарной помощи.

Дважды приезжала скорая в метро. Первая забрала женщину в психушку, вторая тоже забрала женщину, с чем не знаю. Ещё приезжала скорая к моей соседке по лежанкам: она была сильно простужена. Но в итоге вылечилась там, ей домой далеко, а транспорт не работает. На сегодняшний день все кашляют, все простужены, кроме детей — те больше двигаются даже там. Такое ощущение, что инфекция висит в воздухе толстым слоем.

У нас опять слышна стрельба. А я хотела поискать спички в дальнем супермаркете. В супермаркетах пока есть еда. Я набрала себе одноразовых каш и супов в пакетиках. Для меня это предпочтительнее, чем что-то готовить. Сосиски-сардельки есть пока. Даже мясо, но зачем оно мне? Приготовлю кастрюльку, а съем ли при нашей жизни? У меня месяц даже холодильник был отключен. После полутора суток отсутствия света после первого авианалёта.

Место в метро я запомню, когда вновь станет транспортом, мне захочется стать там на колени и вспомнить всех, рядом лежавших, с кем вместе страдали, ждали звонков и болели;

белую собаку с удивительно умным лицом за следующей колонной, ближе к центру платформы;

пса и кота очаровательной семейки с двумя детишками за колонной поближе к выходу, кот любил поспать в сумке, а пёс ждал кота поиграть, проходящие мимо останавливались и улыбались;

под эскалатором жил огромный ротвейлер, которого невзлюбила маленькая собачонка с другой стороны платформы, заливавшаяся лаем, когда он проходил.

Многие женщины принесли молитвенники и читали вполголоса.

Это была удивительная жизнь, где страхи смешивались с надеждами.

Мария

А высоко-высоко над головой ни шагов, ни машин, над головой — душу вынимая оттуда, где она есть, визжат-верещат самолёты, ракеты в цель направляя: война.

 Поначалу страшно быт заедал. Нервно, тоскливо и — дико скучно. Ну, сколько можно пялиться в этот экранчик, тем более с перебоями, и слушать дикие новости, словно на Марсе война. Кто с кем, кто против кого, за что и зачем — идиотизм наверху здорово угнетал. Театр абсурда? Ионеско-Беккет? Если бы! Не театр. Абсурд на сцене хорошо с лёгкой ухмылочкой наблюдать, особенно если в антракте бокал шампанского с какой-нибудь изысканной фруктиной в дорогущем буфете. Самолюбие тешит: и цена, и фруктина, и абсурд. Иное дело метро, в котором не ездят — живут. Все вместе, душа нараспашку. Абсурд совместного оседлого бытия в месте, назначенном совместному передвижению в урбанизированном пространстве.

Так вот. Приспособились, перезнакомились, хозяйством разжились, стали в гости ходить, дни рождения и прочие формальности отмечать, и, главное, праздновать, праздновать, праздновать: несмотря и вопреки живы, живы и жить будем долго, умрём вместе с любимыми, которые рядом, которые вдалеке, в которых влюбимся, когда поднимемся по эскалатору и входную дверь распахнут, вдохнём воздух без примеси гари, и будет бесконечная чистая голубизна и буйное огромное солнце, оранжевое, как апельсин, который, очистив, сжуём и струйки сладкого липкого сока потекут по подбородку, весело его щекоча.

И скучно быть перестало. И времени на всё хватать перестало. Много чего перестало. На часы стали смотреть: сбегать куда, только налёты, увы, не по графику, враг попался совсем безалаберный, ни хрена не умеет, никакого порядка.

На земле — хаос, под землёю — цыганщина. Разноцветица одеял, спальных мешков в тени кибиток, по бездорожью в вечность летящих. Повсюду страсти роковые и от судеб защиты нет. О, говори хоть ты со мной, подруга семиструнная. Гадание — по руке, на гуще кофейной — кипятком метро обеспечивает в избытке. У входа курятся дымки — трубки, сигареты, на треножнике воскурения: пифии пророчат, жрецы вялотекущим величественно-мудрым гекзаметром их наркотические наития перелагают. Все здесь беженцы, выглядящие, как цыгане, смотрящиеся беженцами, улыбающимися и хихикающими. Под землёй и не на кладбище, потому любой пустяк вызывает взрыв смеха и радости. Таракан появился. Бежит по тараканьим делам, суча лапками. Какое вам дело до таракана? Так нет, сбежались, целое представление, бенефис тараканий, только раз, по пути из Ростова через Харьков в Варшаву, словно атомная война уже совершилась, гриб, радиация, всё, что положено, и он, наш таракан, выжил, между нами, как некогда Мицкевич, живёт, бежит и сучит. Живите, ромы, счастливо, долго, по возможности беззаботно и весело. Это все поэты — жиды, весёлые люди — все ромы.

Какая скука, о чём вы? С утра концерт симфонической музыки: Бах Бетховеном погоняет. Днём — танцы народов мира: испанский, грузинский, канадских индейцев. Вечером — свист, художественный, а вы думали, что такого уже не бывает. Бывает. В метро во время потопа, можно сказать, почти что всемирного, и не такое бывает.

Почему Ной построил корабль? Потому что в его времена ещё метро не построили. Если бы было метро, он со всем семейством, чистыми и нечистыми, а главное с голубем, его превратил бы в ковчег. Кроме людей здесь собаки и страхи на поводках, кошки и мысли, сами гуляющие по себе, к месту новому привыкая, в клетках грызуны: крысы, хомяки, сомнения, душу терзающие, банки с рыбками и мечтами, волнистые и не волнистые глупости бездумно повторяющие попугаи, воробьи и порывы мужества с воли залётные. Никто не удивится, встретив белку, день-деньской без задних ног крутящую колесо и с ума не сходящую или паясничающего, юными комплексами раздираемого медвежонка. Недалеко от этой метрошной станции зоопарк, так что не удивительно, если ещё кто-то появится, хотя мелкую живность, говорят, вывезли в спокойную заграницу, ну, а слону, тигру, пожалуй, и крокодилу — прямой путь сюда: грациозно, саблезубо, слезу пуская, добро пожаловать в метрошный ковчег! Всех без буквы z в мозгах, на шкуре и на одежде здесь принимают. Впрочем, «принимают» — ошибка. Никто никого никак не зовёт и не регистрирует: пришёл — заходи, ушёл — доброго дня! Ночью никто не уходит: КЧ, к ночи как раз — самый аншлаг. Занавес поднят. Что представляют? Вестимо, пир во время чумы, а вы надеялись — водевиль? С этим немного вы опоздали. До того — сколько угодно. Теперь… Может, когда-нибудь и поставят. Если да, то, пожалуй, не скоро. А пока что бабахает то утром, то ночью, то вечером, а то днём. Никакого порядка. Бардак.

Бардак наверху. Под землёй, в ковчеге, в метро благодать. Только холодно. Чистые с нечистыми мирно живут, не враждуют. Волк с овцой, пантера с козлёнком, телёнок со львом, гопник с профессором — в точности по пророку. Наверняка именно это он и провидел, станцию метро Шулявская, приличной глубины залегания, бывшая Завод «Большевик». Сам завод давно, конечно, в руинах, ещё до того, до обстрелов тяжёлой артиллерией и ракетами из акваторий морей Чёрного и Каспийского, которые туды-сюды бороздят корабли или, попросту говоря, сюды-туды ходят без дела: пассажиров не возят, рыбу не ловят, унылый морской бесконечный пейзаж собою не веселят.

А здесь редко, раз в несколько дней неизвестно почему поезда начинают ходить, публику не веселя, но развлекая. Походят-походят чуток и исчезают. Наверное, нормальную жизнь репетируют, не позабыть бы. А то на радость Вольке (уже не пионеру) вырвет Хоттабыч (уже не старик) из бороды соответствующий волосок — войне конец, а метро не работает. Какой же мир, когда не ходят метрошные поезда по раз навсегда проложенной траектории во вселенной?

Многие по станции ходят туда-сюда и обратно, то есть, сюда-туда, звук их шагов гулко набухает под сводом. Ходят, дефицит движения компенсируя, глядя прямо перед собой, стараясь по сторонам не смотреть, разве что ненароком зыркнут, не удержавшись. По сторонам, привалившись к стенам из мрамора (естественного или искусственного от возраста станции напрямую зависит), не слишком обособленно частная жизнь происходит со всеми вытекающими последствиями, звуками, запахами и прочим дивертисментом, чего со временем перестали стесняться. Только зря смотрят прямо. Глянешь в сторону, на банку трёхлитровую с рыбками: гуппи, меченосцы, прочее разнообразное плавниковое разноцветие, и тотчас представишь, что там на поверхности, до краёв залитой разнообразным безумием. Отчего? Откуда? Один сирый, однообразный, от Наполеона лишь рост, в историю собравшись войти, в неё вляпался, говорят, полнозвучно вступил, от чего сильно запахло.

И понеслось. Воды хлынули. Мальчоночка, который должен был дырку пальцем заткнуть, это дело проспал, и — клочочка суши не видно. От горизонта до горизонта — вода, сплошное безумие. Хотя, если пораскинуть мозгами, здесь для этого времени сколько угодно, для чего моцион совершающему на рыбок в банке смотреть? Что рыбок в жизни не видел? И не таких. Не чета всяким заморышам-гуппи. Может, он на Красном море с аквалангом среди рифов плавал-нырял или же на Карибах. Там такое разноцветье, что от восторга взрывает.

Когда впервые бабахнуло, в первые дни было радостно-жутко. Ну вот, наконец-то, и вместе с тем — а если в тебя попадут. Так пару дней продолжалось: да — нет, качели вверх — вниз, то плохо, то хорошо, пока вниз покатилось: какого чёрта, ужасно, за что, они совсем одурели? Креста на них нет. Греха не боятся.

Чего греха таить. Многие и не таили. И за грех не считали. Наоборот. Здесь вечный бардак. Там полный порядок. Здесь начальство чуть ли не матерят. Там лижут привычно. Там пенсии в три раза больше. Здесь в три раза меньше. Там возможности — ого-го! Здесь — хорошо на заработки выбраться в Польшу. Такой расклад. Такие выпали карты: шестёрки-семёрки. Принимай и принимай, не рыпайся, в дураках оставайся. Хрен редьки не слаще, но всё-таки. Конечно, Польша почище и побогаче, только все с гонором, все там панове, а ты получаешься быдло, да и попробуй туда попади. А эти — братья, рядом, под боком, но и туда так просто, с бухты-барахты не двинешь. Но если не ты туда, а они сюда — дело другое. Сидишь себе и не чешешься, а оно враз переменилось. Вчера был главный — еврей, по-нашему, жидовская морда, а сегодня — русский, родной, язык ломать больше не надо, у родителей пенсия прыг, у тебя прыг зарплата. Сало-колбасу хоть каждый день покупай и жри до отвала. Зная меру, однако. А то туда-сюда будешь носиться, но от собственного засранства не убежишь!

Носятся плохо понимающие, что происходит, детишки, им легче будет забыть, может, даже простить, хотя, наверное, вряд ли, взрослые им всё расскажут, а если в семье будет могила, детишки и внукам своим накажут убийц проклинать. С метрошными надо молчать: любое слово может их оскорбить, лучше слушать: им, разорванным изнутри, никакими хирургическими нитками назад не сшиваемым, надо боль выговорить наружу, чтобы дымом рассеялась, ушла туда, откуда не возвращаются даже слова. Никогда не говори никогда — несусветная глупость, оттуда не возвращаются ничто, никто никогда.

Потому и говорят метрошно-ковчежные тем, кто пришёл, тем, кто послал, тем, кто не орал: остановитесь! Тихо им всем говорят: «Чтобы вы сдохли».

Не надо за пожелание благодарить. Подыхайте!

Когда наступит весна и всё кончится, и время пройдёт, будут они пользоваться метро, как и раньше? Или будут обходить-объезжать десятой дорогой, особенно свою домашнюю станцию? Или сквозь шумы мирного безалаберного бытия будет Бродский к ним пробиваться:

Мой Телемак,
Троянская война
окончена. Кто победил — не помню.
Должно быть, греки: столько мертвецов
вне дома бросить могут только греки…

И вот ещё, однако, вопрос. Пикассо умер. Кто Мариуполь напишет?