Инна Мельницкая: Исход. Рассказы

Loading

Инна Мельницкая

Исход

Это была странная процессия. Мы с соседской девочкой Лидой шли по заснеженному тротуару, а навстречу по затоптанной мостовой неровно, толчками, струилась совсем другая улица. Мужчин — взрослых, здоровых — здесь не было. Шли женщины, шли старики и калеки, шли группами и поодиночке, несли узлы, кошёлки, баулы, везли детские коляски и саночки. Женщина, в кокетливой шляпке и модных ботиках тащила на верёвке корыто с каким-то скарбом. Многие — молодые, и старые, и вовсе без возраста — несли малышей, вели за ручки детвору постарше. Озябшие, сопливые ребятишки цеплялись за материнский подол, за узелки; некоторые спотыкались и падали, их подхватывали хмурые подростки, изо всех сил старавшиеся сохранить самостоятельность и самообладание.

Поразительно: падая, никто из детей не плакал в голос — по улице тёк страшный, тихий плач…

Мы с Лидой брели молча. Чем дальше, тем тяжелее наваливалось на нас непонятное. Это не был страх — вернее, страх был, он присутствовал где-то на заднем плане, но главное, что лишало нас слов, было чувство стыда, какой-то вины: всем тяжко — господи, как нам всем тяжко в этом проклятом плену! — но почему, за что ИМ должно быть хуже, чем нам?

Взгляд свинцово клонился вниз: не хватало духу смотреть в глаза идущим навстречу.

Вдруг Лида дёрнула меня за рукав: среди десятков серых, неуловимо схожих лиц — одно, которое не спутаешь ни с кем! По привычке высоко неся крупную седую голову, чутко выстукивая мостовую тяжёлой палкой, шёл старый слепой массажист. Мы все его знали, он жил где-то неподалёку; его повсюду водила курносая веснушчатая девчонка. Я боялась его — я всегда боялась слепых, но его — больше всех; у него было строгое белое лицо слепого Бога. Мне казалось, что все суровые бородатые лики на бабы Нюниных иконах — это его портреты, только почему-то зрячие. С твёрдого белого лица стекала на грудь волнистая белая борода, серебряным сиянием стояла над высоким лбом седина. Тёмных очков он не носил и ходил, закрыв глаза, подставив свету гладкие белые веки.

Он и сейчас так шёл — и хотя без поводыря шаги его были неуверенны, поднятое к небу лицо было по-прежнему спокойно-неподвижно, как мрамор. Он шёл один, его окружала пустота, такая ощутимая, что казалось — её можно потрогать…

И тут нас с Лидой обогнал невысокий плотный полицай в чёрной бекеше. Мы даже не успели понять, что произошло — подножку он ему дал, что ли? — но старик рухнул ничком, выбросив вперёд беспомощные слепые руки.

Лида — она была ближе — кинулась поднять, помочь, но полицай схватил её за ворот и отшвырнул, как котёнка. Старенькая Лидина шубка треснула, на снегу осталась зелёная рукавичка. Закусив губу, Лида рванулась прочь — полицай наподдал ей коленкой и зло хохотнул:

— Ото не суйся, куда не просят — ишь, какая жалостливая! Себя пожалей — а его без тебя пожалеют, будь спок!

И, довольный, потопал своей дорогой.

Кто-то из ТЕХ поднял старика, кто-то отряхнул ему пальто и подал палку. Молодая женщина с выбившейся из-под платка пепельной прядью подставила слепому согнутую руку и погладила голубоватые безжизненные пальцы.

Сгусток рассосался, серая река потекла дальше.

Нас с Лидой била мелкая собачья дрожь. Я прислонилась к столбу: на столбе, чуть выше моего лица, огромными буквами по белой бумаге — грубым окриком на двух языках — приказ: ВСЕМ ЖИДАМ ГОРОДА ХАРЬКОВА …и в конце — ЗА НЕВЫПОЛНЕНИЕ ПРИКАЗА — РАССТРЕЛ.

Шорох шагов, понурые тени — что с ними будет? Что там — впереди?..

Вскоре поползли слухи, что людей из гетто вывозят и в каком-то яру за городом расстреливают — хотя расстрелянным, может, ещё и повезло, потому что позднее просочилось, будто бы детей фашисты просто заперли в бараках Станкостроя и сожгли.

А ещё рассказывали, что некоторым всё-таки удалось спастись. Беглецов укрывали и перепрятывали жители окрестных сёл. Их узнавали по ранней седине и мёртвым глазам…

А мне ещё долго холодными ночами снилось укоризненное лицо Белого Бога и протянутые ко мне обескровленные руки.

Доктор Сегал и Туня Бирбраер 

С вызовом «скорой помощи» у нас всегда были недоразумения: если скажешь «вход со двора, чердак», — думают, хулиганство. Даже обругают иногда. Скажешь «третий этаж» — а дом-то двухэтажный! Скорая приедет, покрутится — и уедет: ложный вызов. Прямо беда! Поэтому вызываешь — и торопишься: только бы успеть всё объяснить, пока не бросили трубку!

Зато с доктором Сегалом — это наш участковый — никаких проблем. Он обычно приходит сразу. Возьмёт вызовы — и сразу к нам. Мы живём рядом с поликлиникой, и потом он знает, что уж если мы вызываем, значит, дело действительно худо. У мамы сумасшедшее давление. Когда говоришь врачам, что у неё триста на сто семьдесят, — говорят, так не бывает. А доктор Сегал знает, что у мамы бывает, поэтому он обычно сразу к нам.

Он приходит, тяжело дыша, — карабкаться по нашей чердачной лестнице дело нешуточное, — вытирает большим клетчатым платком жёлтую костяную лысину, подсаживается к маминой постели и спрашивает:

— Ну, что скажешь?

Мама силится улыбнуться, улыбка получается виноватая; доктор Сегал достаёт тонометр, седлает переносицу допотопным пенсне, и, тиская грушу Рива-Роччи, тешит маму каким-нибудь древним анекдотом.

Я никогда не видела таких больших стариков; всё больше почему-то попадались маленькие, усохшие, или, наоборот, толстые коротышки, а этот — высокий, широкоплечий, костистый и прямой как жердь.

Маме он говорит «ты», и мама принимает это как должное: он ещё отца лечил, когда тот был пацаном. Прежде чем приступать к осмотру, он обязательно потирает — греет — крупные костлявые руки и дышит на стетоскоп: раньше он был детским врачом.

По тому, как он сердито хмурится, сворачивая манжетку аппарата, я понимаю, что дела у нас неважные:

— Ты вот что, — говорит он, — деньги у тебя есть? Сбегай в девятую аптеку, мигом — возьми пьявок. Быстро, одна нога тут — другая там. Не бойся, я с ней посижу. Да, ещё: бинт и вату.

Я скатываюсь по лестнице и несусь по улице. Слёзы сами собой катятся по лицу. Господи, господи, бормочу я, только бы ничего не случилось, только бы ничего не случилось…

Сердце застревает в горле, икры ног жарко немеют, когда я взлетаю на наш чердак.

— Молодец, — говорит доктор Сегал, — я уже так быстро не бегаю. Теперь давай блюдце, воды, — где у тебя сахар? Сейчас мы их поставим. Стопочка или пробирка у тебя найдётся?

Он смазывает сладкой водой у мамы за ушами, осторожно, по одной, выуживает пьявок из чёрного живого клубка, кладёт в стопку и прикладывает к влажной коже. Голодные чёрные бестии жадно прихватываются и повисают по обе стороны лица уродливыми серьгами. Мама сносит всё терпеливо, а меня колотит дрожь от страха и отвращения. Доктор Сегал достаёт из нагрудного кармана пробирочку с белыми пилюльками, кладёт одну под язык, и, чуть шепелявя от этого, даёт мне подробные инструкции:

— Значит так: они насосутся и сами отпадут. Соберёшь их, а тогда ватой её обложишь и подбинтуешь. Кровь будет долго течь, ты не пугайся, так и надо. Зато маме сразу станет легче.

Пьявки набухают, они уже не чёрные, на них проступает какой-то рисунок; смотреть на это противно и страшно, но ничего не поделаешь. Надо — так надо. Вот уже одна отвалилась, пуская кровавый сок…Бедная мама!

На следующий день он приходит сам, без вызова — меряет давление, говорит маме какие-то ворчливо-ласковые слова, оставляет рецепты и уходит, с самого утра уже усталый.

Он пасёт нас, всю нашу ораву, как старый мудрый пастух: лечит малого Гриньку от поносов и простуд, от глистов и бронхитов, лечит всех нас от разных болячек нашей неустроенной, несытой жизни и главное — он, как может, спасает маму. Ещё нет серпазила, нет резерпина и раунатина, нет препаратов раувольфии, этого благословенного растения, которое приносит облегчение гирертоникам — есть пьявки, кровопускания, горчичники матросским воротником — и доктор Сегал.

И вдруг — как гром среди ясного неба, как снег на голову — сообщение о врачах-отравителях, указ о награждении орденом разоблачившей их Лидии Тимашук — и мир сходит с ума. В очередях за хлебом, за сахаром люди, захлёбываясь, говорят о том, что в каком-то роддоме врачи-евреи прививали младенцам рак, что под видом вакцинаций заражают хроническими инфекциями, ширятся слухи, что арестованы виднейшие терапевты и кардиологи города. Впрочем, нам в это время как-то не до того: у меня и у Ирки вконец прохудились туфли, течёт крыша, у Гриньки в табеле двойки и просто хочется есть.

А тут у мамы вместе с давлением подскакивает температура и я бегу в поликлинику вызывать врача. В регистратуре меня почему-то спрашивают: «Вы кого хотите?» Никогда такого не было: участковый врач — он и есть участковый, нравится он тебе или нет.

— Так наш участковый, — доктор Сегал, — говорю я и слышу в ответ:

— А вы ему доверяете?

А кому же ещё доверять? На нашем чердаке, где нас трое, да ещё больная мама и над диваном портрет отца в траурной рамке, доктор Сегал привычен, как печка или стенные часы…

— Он ещё отца моего в детстве лечил, — говорю я сердито.

— Ну, как знаете, — говорит регистраторша и независимо поджимает губы.

Старик приходит, как всегда, сразу после одиннадцати, и долго не может отдышаться. Сопя, выслушивает маму, измеряет давление, бранится, что у неё хрипы в лёгких, а она себя не бережёт, велит ставить ей банки, чередуя с горчичниками, прописывает какие-то порошки и микстуру, и прощается, — но, вместо того, чтобы, положив таблетку под язык, спешить, как всегда, дальше, неожиданно снова садится и треснувшим голосом говорит:

— У меня, знаете ли, больше нет вызовов. Евреям теперь не доверяют…

Я с ужасом вижу, как краснеют и полнятся слезами выпуклые серые глаза под лохматыми кустиками бровей, и не знаю — просто не знаю, что сказать.

Мама лепечет что-то растерянное, беспомощное, а он, не слушая её, горестно кивает, кивает, кивает, неизвестно чему, и молчит, пристально вглядываясь в стёршийся узор ветхой клеёнки. Потом разбито поднимается, прижимается сивой щеткой усов к синим жилкам на маминой тёмной руке и, тяжело шаркая, уходит.

— Бред, — говорит мама, — бред какой-то!..Господи, что же это творится!..

Через несколько дней я снова его вызываю.

В четверть двенадцатого раздаётся пронзительный звонок — он никогда так не звонит. Я открываю дверь — и в коридор стремительно врывается маленькая женщина ослепительной красоты, в нарядном синем платье с орденскими планками.

— Врача вызывали? — спрашивает она грубым, прокуренным голосом.

— Да-да, — тороплюсь я, — мы доктора Сегала вызывали…

— Доктор Сегал передал вызов мне. Моя фамилия Бирбраер. Туня Ицхаковна Бирбраер — вас это устраивает?

Смятая этим шквалом, я мычу нечто нечленораздельное и пододвигаю ей стул. Мама осторожно приходит мне на выручку:

— Видите ли, доктор Сегал давно уже меня лечит…

— У доктора Сегала больное, старое сердце — это вам понятно? Я забрала у него верхние этажи. Есть ещё вопросы?

Вопросов больше нет. Мы смиренно молчим.

Точь-в-точь как старик Сегал, она крепко потирает маленькие, даже на вид жёсткие ладошки, хукает на стетоскоп — не холодный ли? — прежде чем подступиться к маме, и, так же, как он, хмурится, слушая, как ведёт себя мамина болезнь. Впрочем, у неё есть все основания хмуриться: у мамы воспаление лёгких.

Доктор Бирбраер выписывает направление в больницу, но мама с таким отчаянием хватается за Гриньку, так жалко дрожат у неё пальцы, что суровая красавица смягчается:

— Чёрт с тобой, — говорит она сиплым голосом, — оставайся пока дома, но смотри…

— Нет-нет, доктор, вы не беспокойтесь, — преданно заверяет мама, но та обрывает её движением руки.

— Ну да, конечно, — а кто, спрашивается, будет о тебе беспокоиться? Эти твои сопляки, что ли? — и, уже оборачиваясь ко мне, командует: — Вызовешь меня дня через три — то есть старика вызовешь, а я приду, ясно?

С этими словами она устремляется к двери, однако на пороге останавливается:

— Так ты меня поняла? Доктора Сегала вызовешь, ясно? Надо, чтобы вызов на его фамилию…

Просто удивительно, как по-разному звучит у них это «ты».

Я вызываю, как велено, через несколько дней, и она приходит, деловитая, шумная, снова греет руки и жарко хукает на стетоскоп, дотошно выслушивает, выстукивает — и остаётся довольна:

— Вот видишь, хрипов уже меньше. Значть, продолжай то же самое. А ты молодец, — (это уже мне), — доктором будешь!

Потом она приходит снова, но уже не хвалит меня, не щёлкает Гриньку по носу. Она молча выслушивает маму, потом поднимается и говорит:

— Ну, всё. Хрипов больше нет. В следующий раз, если что, вызывайте доктора Бирбраер.

— А доктор Сегал? — спрашивает мама?

— Доктор Сегал больше не придёт, — говорит она. — Никогда не придёт… Я вас спрашиваю, — роняя стул, кричит доктор Туня Бирбраер, — я вас спрашиваю: какое сердце это выдержит?

Сердито высморкавшись, она промокает душистым платочком с кружавчиками яростные синие глаза и слепо толкается в дверь. Грубое солдатское ругательство повисает в воздухе, как белый дымок после выстрела.

Маленький Гринька таращит ей вслед испуганные глаза.

Из книги «Надпись на парапете» (г. Харьков, МПО «Издатель», 1995 г.)

Print Friendly, PDF & Email

8 комментариев для “Инна Мельницкая: Исход. Рассказы

  1. Кажется, на эту тему написано так много, что трудно сказать что-то новое, но автору удалось это сделать: события увидены глазами ребенка, искреннего и непредвзятого свидетеля, и это освещает все особым светом. И написано талантливо. Спасибо.

  2. Жаль только,что ничего подобного не написано про руководство современными еврейскими когрегациями.

  3. Очень хорошо написано. Так и было. Я в тот день, когда было опубликовано «дело врачей,» шёл из музыкальной школы с папкой и вдруг в нашем дворе дети и мужчины с серьёзными лицами стали кидать в меня снежками. Было очень страшно. Спасибо, что вспомнили.

  4. Давно не читал ничего подобного… Прекрасные минтатюры… Умничка, молодчинка! Дай Бог тебе успехов и… любви… То, что придумала эта усатая падла, было почище депортации. И вся эта шелупонь вкупе с юденполицаями успешно использовала его «дьявольское изобретение» до самой кончины державы… Однако и наследники не потерялись. Инночка, детка, пиши. У тебя талант, большое сердце и любовь к человекам… Впрочем, далеко не все её заслуживают…

    1. Какая прелесть! В 2013 году написать обращение «детка» женщине 1925 года рождения

  5. Горькие, печальные и мастерски написанные вещи. Спасибо.

Обсуждение закрыто.