С ним самим на том этаже так, тихо, одно от другого паузами слова отделяя, не разговаривали никогда, потому что вообще один на один с ним там не говорили. За всю службу приглашали лишь несколько раз в составе группы из нескольких человек во главе с тушей, когда им нечто общее особо важное поручалось исполнить. Но преступное, столько неприятностей в жизни ему причинившее воображение!

Ну, погоди в контексте безумия

Михаил Ковсан

Нервно скрипнув, дверь отворилась, и первый шаг, самый невыносимый, стал неотвратим, за ним второй, третий, на четвёртом дойдёт — туша соображала неспешно — на пятом положит руки на стол перед собой, будто без рук не способна подняться, на шестом в полтора захода зад от кресла начнёт отлипать, на седьмом не совсем прямоходяще воздвигнется, на восьмом — кабинет генеральский огромный — скрипнув позвонками, разогнётся во всю свою двухметровость, на девятом раскроет пасть и зарычит бессловесно — такой очень редко бывает, обычно ленив и не любопытен, как любой русский во время быстрой езды и медленного сидения в кресле — на десятом он по стойке смирно замрёт и, отключив слух от грохота и рычания, в котором слова не различимы, представит, как четверть часа назад туша протискивалась сквозь дверь из кабинета, услышав слова очень негромкие, очень членораздельные и в высшей степени ядовитые, крошечными еле ощутимыми булавочными уколами проникавшие сквозь толщу жира прямо в мозги, где воспринимались с трудом.

Туша эти слова на свой язык переводила, и получалось, что они были про его, туши, мать, про его неверно истолкованные пристрастия сексуальные, про то, не жмут ли погоны, про дачу и про жену и ещё про одну женщину, которую ему наряду с матерью в таких беседах назойливо вспоминали, про сына, которому пора из-за бугра давно возвращаться и не куда-нибудь, а в армию рядовым и прямо туда, надеюсь хоть это вы понимаете. Именно здесь хотелось туше хоть какой звук издать, мол, да, конечно, хорошо понимаю, только не надо, он мальчик больной и не привычный, но звук у туши не получался, сам собою как-то заглатывался, куда-то в желудок спускаясь, чего он очень боялся: поносы замучили, врачи, лекарства, конечно же, помогали — за такие-то бабки — но когда ему ясно, без обиняков намекали на сына и на погоны, он очень терялся и боялся, что добежать не успеет.

С ним самим на том этаже так, тихо, одно от другого паузами слова отделяя, не разговаривали никогда, потому что вообще один на один с ним там не говорили. За всю службу приглашали лишь несколько раз в составе группы из нескольких человек во главе с тушей, когда им нечто общее особо важное поручалось исполнить. Но преступное, столько неприятностей в жизни ему причинившее воображение! С детских лет оно было незаурядное, так что без труда, не слушая, представил, что туша орёт, хотя разобрать было никак невозможно, но содержание рёва зная прекрасно, сообразил: на этот раз смерч пройдёт стороной, грозой обойдётся, а что погоны жмут, зная, как дела обстоят, новой звёздочки ни ему, ни другим не видать, но без него — деться некуда — не обойдутся. Придя к этому заключению, попытался выловить в рёве, переходящем в визг, намёк на то, что случилось, но ещё было рано, и пока он представил, что там творится, куда сына туши грозили отправить.

Грохнуло, дрогнуло, взвилось, осыпалось, притихло и улеглось — занавес подняли, стена упала и внутреннее пространство обнажилось бесстыже: всё наружу, всё перепуганным глазам на потребу. Там, в развалинах привиделась туша. Кроме баскетбольного роста он был ужасно широк и тяжёл, всё в нём висело и выпирало: щёки, жирная мясистость физиономии, груди, жопа, живот, бока, обходить его надо было внимательно, чтоб не задеть, когда случалось, это было не просто.

Ощутив дрожь не от рёва и визга, а от того, что привиделось, оглушённый, стал размышлять о том, о чём размышлял всегда, постоянно, когда ничего не отвлекало. О том размышлял, как было бы замечательно с этой службой клятой развязаться навеки, сохранив связи, нажитые с прицелом на будущее, следуя по стопам великих предшественников, которые, отдав кесарю кесарево, вернулись к любимому делу — писанию, и сочиняли кто детективы, кто триллеры, кто биографии великих наших разведчиков, а то и их великих шпионов.

На шпионах туша стала трясти свой стол неподъёмный, по крайней мере, одним человеком, какой бы ни был он тушей, никаким усилием не движимый, что означало: крещендо, секунда-другая, и, ощутив бессилие, трясти перестанет, ещё полминуты дурного рёва и визга, и он сумеет выловить, что же случилось и насколько это серьёзно. А пока было пару мгновений помечтать о доме не большом, двухэтажном, где-нибудь на природе, в кабинет заглядывают ветви сирени, если весной, зелёно-белая хвойно-снежная прелесть, если зимой, жёлто-красное осенью, ну, а летом буйство цветное сплошное. На столе готовая рукопись, всё проверено, заверено, как принято, как положено, и он о своём вкладе в нынешние великие мгновения истории вспоминает. Уже не юн, но по утрам пробежка по окрестным местам, в доме спортзал, потом с женой садятся за завтрак, ночью — понятно, с эрекцией всё в порядке, не по возрасту даже, раз в неделю-другую обед с сыновьями от первого брака, оба солидные бизнесмены, первая жена — об этом старался не думать — где-то там в эмпиреях, ничего плохого он ей не желает.

На этот раз до внуков домечтаться он не успел. Как всегда в таких случаях, под конец не слишком членораздельно: Штирлиц, твою мать, что в подобном контексте было страшным ругательством, не лишённом, однако, доли самобичевания, всуе поминая ни в чём не повинную курскую или рязанскую бабу в платочке. В порядке обратном тому, как воздвигалась, сгиб-разгиб, туша осела, за полтора раза в кресло попала, скрипнула, взвизгнула и замолчала. После чего показала рукою на стул, вынула листочек из папочки и протянула. Из этого понял: блестящая идея об издевательстве вражьих нелюдей над немногочисленными пленными, в результате страшного стечения совершенно непредвиденных обстоятельств попавших в нацистско-милитаристские лапы, была изгажена говнюком Витькой, другом детства, с которым ходили в литстудию, писали стихи, первыми читателями коих сами и были, с которым вместе к девчонкам ходили и много чего те-де-и-те-пе, говнюком Витькой, настоящим, не поддельным, с рожденья хохлом, вечно приговаривающим: «Не мала баба клопоту, купила порося». Будет тебе и баба, будет тебе и порося. Он вытащил его из журнального говна, взял на работу, самолично погоны надел, Витька-говнюк, на свежую голову всё проверявший, впервые в жизни — и надо же, именно сейчас — облажался.

Всё было прекрасно. Уловив, куда дует ветер, проявил инициативу — в случае успеха жди звёздочку — дал отделу задание, сам мозговал, сочинил пару абзацев, потом сто раз читал-перечитывал, и, когда всё было готово, дал Витьке, который в сотворении шедевра никак не участвовал, чтобы — был подлинным мастером — выловить блох. Парочку, надо должное отдать, уловил. Но! Витька-засранец, держись! Сейчас ты, падло, получишь за всё, включая Таньку, которую в десятом классе, сука, колечком, у сеструхи спёртом, переманил. Оказалось, к добру, но кто тогда это знал. Попытается что-то сказать — моментально отрезать: «Время не лясы точить — время внимательно слушать». Господи, если ты есть, на небе или ещё где-нибудь, не по грехам ты караешь. Одна буква. За что? В подписи ихнего сраного президента, будто бы тот, комик-гомик-жидёнок, а не он, подполковник Гречишкин, с началом славных дел этого Петра низкорослого главный фейковый мастер страны почти не заходящего солнца, сочинял документ, где в инициалах вместо О стоит А. Нормально, по-русски Александрович. А по-ихнему, на недоязыке надобно Олександрович. Чтоб все вы сгорели со своим О и своим президентом!

А может, ничего и не кончилось. Кто знает, что за буйством туши последует. При такой охоте на ведьм иди знай кого ведьмой назначат. Иди знай, кому дадут новую звёздочку, а кого отправят обратно, заниматься литературой, если не дальше. Сочиненьица. Стишочки, романчики, повестушки. Кто это читает? Кому это надо? На что это влияет? Хотя… Какого чёрта клятые эти Натановичи обитаемый остров свой сочинили, такое будущее нам напророчили. Надо бы за экстремизм запретить. Но это исключение, правило подтверждающее. Литература — сопли, фигня. А вот то, что выходит из-под его золотого пера, вмиг по миру разлетается, тысячами голосов повторяется, в мозги гвоздями вбивается. Без имени автора? Придёт время — узнают. Дайте только дожить, такие воспоминания накатает, такое non-fiction — только держись! Живые запрыгают, мёртвые в могилах перевернутся.

И тут в ответ на глупые, несбыточные мечты буйная фантазия душу видением отравила. Среди ночи почему-то он в кабинете, хотя отмазал себя и своих от казарменного положения, которое, выслуживаясь, туша решила ввести, отмазал, ссылаясь на то, что они должны творчески думать, а без крепкого сна на месте привычном и регулярного секса у мужиков голова не работает — не стоит, соображая, переводя, себе объясняя, туша тогда заключила. Среди ночи врываются в кабинет те, кто среди ночи всюду врываются, берут его под микитки, ведут наверх, к тому, кто тихо и внятно, слова тщательно пережёвывая, одно от другого настоятельно отделяя, туше про жизнь объясняет, и тот объявляет: «Отныне, присно и во веки веков вы, подполковник Гречишкин, мастер фейковых новостей, муж жены и отец сыновей, объявляетесь ведьмой, иностранной агентшей нежелательных на нашей великой бескрайней Родине организаций». А он мотает головой, словно бык, отмахивающийся от мух и слепней, и неожиданно для себя вслух произносит: «Ну, Витёк, погоди!»

Нет, права была покойная мама, сто раз права. Надо думать поменьше. Тем более воображать!