Буча? От названия реки, слово по русскому датчанину Далю: «диал. устар. коренная вода в яроводье, быстрина и глубь, от вскрытия до межени»; метафорический перенос: значения современные — переполох, тарарам, суматоха; синонимы топонима — Бабий яр, Сребреница, Мариуполь и далее на множестве языков в эпохах ближних и дальних.

Эксклюзивная ностальгия в контексте безумия

Михаил Ковсан

Объявление: продажа дач в Буче

В эпоху культуры цифровой, электронной, вкусов турецко-египетских роль дачи эпохи письменно-книжной, вкусов пригородно незатейливых существенно изменилась, однако этот феномен совсем не исчез, сохранился, может, в первую очередь, в виде ностальгии по русско-имперскому явлению уникальному, явившемуся ярко и весело под благовест века Серебряного, чьё похмелье в богоизбранных местах продолжается и сегодня. В других странах такого ведь не было, нет и не будет: эксклюзивная ностальгия.

Дача: долгие чаи, длинные разговоры, множество гостей, постоянных, случайных, чтение вслух, нежданно-негаданно короткие отношения, краткие размолвки, нелепые объяснения, лёгкость одежд и мечтаний, парное молоко, поселянки парные, очарованность и дурман, близко к городу и народу — но не город и не народ, близко к новой жизни — но не она, ко всему очень близко — однако не то, хотя и этого очень немало.

Дача: улочки, переулочки, тупички. Тянутся, прячутся, вьются. И сами участки, и между ними пространство — всё аллеи тёмные, дышащие учащённо, поющие соловьино.

Дача: незабываемо, никакими войнами, никакими «Прощаниями славянки» из души не истребимо, рай, в который, увы, не вернуться.

Дача — прелесть, дача — прекрасно.

Потому — как не прельститься, как не купить в Буче леса две десятины, тем более матери семейства наследство поспело, лес выкорчевать, построить дом пятикомнатный, посадить сад-огород, деревья-цветы, наделить детей грядками, жить полгода жизнью летней и дачной, привезя из города мебель, фортепиано, книги и прочее, очень нужное, не очень и совсем бесполезное. Купили в 1900-ом году знаменательном, через три года железнодорожное сообщение началось, и юный дачник — грех себя цитировать, но если очень редко, то можно — «приезжал по недавно построенной железной дороге. У вокзала, до нынешних дней благополучно дожившего, прибывших ожидали брички, кареты: кучера водружали чемоданы, портпледы, саквояжи и прочее. Не идти же пешком, неся поклажу в руках? По воскресеньям по прибытии поезда играл оркестр». Вторым классом взрослый билет — 44 копейки, детский — четвёртая часть. Рядом дача соседей с бильярдом, куда уже взрослеющий дачник ходил поиграть, минуя старый дуб, грядку ананасной клубники, фруктовый сад, кусты белой и красной смородины, крокетную площадку, собачью будку, большие качели и огромную многоствольную плакучую иву. Дача — конечно же и театр, в котором господин Агарин участие принимает; это, разумеется, псевдоним. Длилось дачное счастье и длилось, но всему хорошему, как и плохому, приходит конец.

Сборы кончаются,
Парочки прощаются,
До чего короткая военная любовь.
Гей, песнь моя, любимая,
Буль-буль-буль бутылочка зелёного вина.

В 1918-ом дача сгорела: «Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй». Такая вот проза.

Двенадцать минут нынешней мирного времени медленно ползущей электричкой от Бучи, через двенадцать лет: Ирпень, четыре дачи: поэта, его брата, Асмусов и Нейгаузов. Год столетия Болдинской осени: «Пир во время чумы». Недавнее самоубийство Владимира Маяковского, у которого, по свидетельству Л. Вышеславского, поэт выискивал предсказания. Ещё не ведали, что появился поэт в Ирпене, счастливо тревожном острове в море раскулачивания, в знаменательный день 22 июня, чтобы среди прочего над Днепром нейгаузовского Шопена услышать.

Ирпень — это память о людях и лете,
О воле, о бегстве из-под кабалы,
О хвое на зное, о сером левкое
И смене безветрия, вёдра и мглы.

…

И осень, дотоле вопившая выпью,
Прочистила горло; и поняли мы,
Что мы на пиру в вековом прототипе —
На пире Платона во время чумы.

…

И это ли происки Мари-арфистки,
Что рока игрою ей под руки лёг
И арфой шумит ураган аравийский,
Бессмертья, быть может, последний залог.

Такие дачные места, такая русская литературоцентричная география не пригородного значения, о даче Чоколова, дрожжевого фабриканта, отобранной у буржуя и переданной ещё не расстрелянным украинским писателям под дом творчества, не говоря. Кого здесь только не видели? Правда, кого? Были здесь все. По малолетству и я заезжал, что наливали, пивал, даже в рот попадало.

Для полноты картины и Боярка неподалёку со знаменитой школой, и сегодня в мирное время исправно работающей, где проживала вся комсомольская рать с Павкой Корчагиным, узкоколейку, назначенную спасти город от холода, возводившая.

И — послевоенные пионерские лагеря: горны, барабаны, линейки, муштра, но и первая любовь и добрая память, пусть не у всех: на всех ни первой любви, ни доброй памяти никогда не хватает.

Такие знаки, знамения удивительные, такая дачная память в разбомблённые дни, наверное, странная.

Дача московская отлична от киевской, а питерская — от харьковской. И всё же дача есть дача, и ведь была дача, была. Чеховское воспоминание о ней лелеять бы, пестовать, как разумные супруги, расставшиеся, но и в разводе тепло прошлого сохраняющие: слишком много тепла не бывает. Но если Бог наказывает… Сон разума порождает чудовищ. Кого отсутствие разума порождает?

«Подмосковные вечера» и очень много чего написано было на даче. Горе на даче не живавшему, не бывавшему, дачи не знавшему: его ностальгия глупа и жестока. Безвылазно она обитает в вонючей подворотне доходного достоевского дома с крысами, пожирающими кошек, которых наголо стриженные пацаны — чтобы вши не заводились — ещё не убили. Им, которым вишнёвый вкус дачи не ведом, по вкусу квасная кровь алая и засохшая тёмная. Их ностальгия не тёплая дачная — зазубренно ржавая ненасытная. Зубья выровнять, чтобы акулы завидовали, ржавчину оттереть, являя блеск ярости, и — за Родину крушить дачи, чтобы не мнили, слизывая с ложечки варенье вишнёвое, клубничное, а то и крыжовенное, смородину с сахаром перетёртую, или — венец творенья варенья — из розовых лепестков. Выходит, дача — синоним кремовых штор, за которыми, как и на даче, не спрячешься от того из подворотни вонючей, сообразившего, что прожил жизнь глупо, впустую, дачную жизнь не познав, а потому, соорудив дворец безвкусный до омерзения, решил дачников вместе с дачницами с лица земли извести. Но коль обитателю тайги, мироточиво мёд ядущему, поклоняешься… Вот Бог и лишает, если чего было лишать.

Поколение без войны? Пропащее поколение!

Потому и пришли бессловесные — кровью залить, выкорчевать, чтобы ничего не росло, ничего не всходило, ничего не цвело.

Буча? От названия реки, слово по русскому датчанину Далю: «диал. устар. коренная вода в яроводье, быстрина и глубь, от вскрытия до межени»; метафорический перенос: значения современные — переполох, тарарам, суматоха; синонимы топонима — Бабий яр, Сребреница, Мариуполь и далее на множестве языков в эпохах ближних и дальних.

Пир Платона во время чумы? Чума? Конечно. Пир? Очень сомнительно. Платон? Ему, как и всему общему прошлому, выстрелили в затылок.

Покарай, Господь, в ком и раньше человеческого было не много, а теперь вовсе ничего не осталось, кто Бучу в жуткий синонимический ряд, словно в кокон проклятия, заключил, по слову псалма

Покарай их, Боже,
за умыслы свои упадут,
за многие злодеянья отвергни:
против Тебя восставали.

Пятеро солдат оккупантов изнасиловали 14-летнюю украинку. Девочка забеременела. На глазах у матери был изнасилован 11-летний мальчик. Женщину привязали к стулу и заставили смотреть, как насилуют её ребенка

(Из сообщений украинского омбудсмена Людмилы Денисовой).