Я, словно в каком-то забытьи, вдруг обнял её и страстно, исступлённо стал целовать её всю — каждую клеточку этого бесконечно любимого мной существа! — каждый изгиб чутких, нежных, трепещущих в необыкновенном волнении пальчиков, уголки милых губ, мягкие впадинки около шеи… Всю, всю её я хотел одарить мгновением волшебства, которое открылось мне!

История одного любящего сердца

[Дебют] Александр Шульман

Любовь на крыльях ангелов Добра и Зла
 несёт нам свои дары.
Но как же трудно их воспринять!
Сердце жаждет лишь первого ангела. —
Но нет рая небесного на земле…
И только мужество — да поможет! — безумцам,
зовущим её в надежде обрести счастье.
Из Бехария Колонфского

Чудесный, чудесный сегодня день!

Сплетаясь в небе прихотливой восточной вязью, серебряная дымка облаков бежит куда-то вдаль. Чуть слышен нежный стрёкот кузнечиков в поле. Ветер лениво перебирает зелёные кудри маковок леса. И всё вокруг хорошо! хорошо! хорошо!..

Август, прозрачный и тёплый, последним поцелуем уходящего лета словно шепчет миру «До свиданья!» — и долгим прощальным эхом спешащих к южному морю птичьих стай наполняет тишину.

Хочется счастья и любви… Но пока чаша сия меня минует, можно любоваться и просто хотя бы вот на этот восхитительный пейзаж.

Жизнь моя немного странна. — Или я в ней странен? — Точно не знаю.

Мне не хочется быть «как все».

Вроде я отлично понимаю, что надо наконец взяться за ум и бежать, бежать вверх по этой бесконечной лестнице, ведущей к славе, богатству, связям в «высшем обществе». Но скучно… И как-то не то чтобы боязно, а непонятно и тоскливо на душе от этих правильных мыслей. Ведь я — поэт! Кажется, это так.

Хотя я почти никому и не показывал своих стихов. — Только самым близким и родным мне людям. И ей однажды…

Должен Вам признаться, я очень влюбчив, но — в себе. Не знаю, как это сказать лучше… Понимаете: меня привлекает почти каждое хорошенькое личико в толпе — «ах, ножки, ножки!» — ну и так далее. Но таков уж я: как только милая девушка улыбнётся в ответ моему внимательно-вопрошающему взгляду, в голову начинают лезть всякие дурацкие мысли, как то: «А будет ли нам хорошо вдвоём?»; «Какова она будет лет через пятнадцать — двадцать и буду ли я любить её тогда?»; «А может, не здесь меня ждёт судьба?».

Ну и, как Вы догадываетесь, почти всегда прохожу мимо.

И кто я после этого? — Да, да. Именно, он!

Но что же делать? Изменить себя я не могу, пробовал много раз — безрезультатно! Не смотреть на них, запереть своё сердце на ключ и жить отшельником — тоже.

В общем, «хоть я бешусь, но я живу». Порой печально, а порой — как, например, сегодня — почти счастливо. И даже бывал, как ни странно, по-настоящему влюблён. Особенно однажды…

Знаете, — вспоминать об этот горько, обидно, но почему-то и легко. Словно сердце за грустной пеленою слёз чувствует, видит что-то неповторимое — тот лучик солнца, который не изгладить из памяти моей даже и самому времени.

…Я познакомился с нею до банальности просто. Она сидела в весеннем цветущем парке на маленькой зелёной скамейке и что-то читала. Что-то из истории Франции: Людовики… Фронда… Ришелье… — Правда забавно?

Где-то рядом бесконечные ряды машин, бизнесмены спешат делать деньги. Все куда-то бегут, торопятся, кипит людское море…

И тут — она! Светлые вьющиеся волосы, грациозная фигурка, в маленькой удивительно нежной ручке книга — и тишина, и Франция… О, Paris!

Но даже не это главное.

Я как раз шёл по соседней аллее (куда? — не помню; да и какое это имеет значение), когда она почему-то вдруг перелистнула две-три страницы, отняла взгляд от книги и глянула на меня из-под ресниц просто, ясно; и что-то такое трогательное, по-детски наивное и милое было в этом взгляде, что сердце моё дрогнуло. Я остановился и, преодолевая робость, подошёл к ней:

— Увлекаетесь историей?

Ямочка дрогнула на её щеке. Она дёрнула плечиком и, хотя порядком смущённая (лицо так и вспыхнуло алым огнём), храбро ответила:

— Да. Я вообще-то на филологическом в университете учусь.

Она чуть подождала и вновь вопросительно взглянула на меня.

— А как Вас зовут? — Я сел рядом с нею, стараясь держаться как можно увереннее. Кажется, мне это удалось: в её взгляде смешалось живейшее ко мне любопытство, удивление и даже какое-то восхищение моей смелостью.

— Юля. Юлия Николаевна Альметова, — почему-то добавила она и вдруг улыбнулась. Что-то кольнуло мне в сердце.

«Неужели мой дом… тепло и уют… в этих нежных руках» — яркими живыми точками сквозь сознание неслись бессвязные, нелепые и всё-таки удивительно приятные мысли.

Я подхватил игру:

— Александр Яковлевич Гольдин. В будущем… Нет, не люблю

загадывать. Пойдем в кафе?

Что-то доверительное легло между нами — я это чувствовал и уже не так отчаянно волновался. Она на мгновение задержала ответ, видимо про себя что-то решая, и — протянула руку.

— Пойдём! Только не хочу в кафе. Пойдём бродить по городу. Я люблю. И сегодня день такой чудесный. Да? — И снова этот взгляд-стрела в самое сердце.

Что со мной сделалось в тот момент — не знаю. Помню только, изобразив на лице некое подобие улыбки, я машинально кивнул, она подхватила меня под руку и мы «пошли гулять». Но что творилось в моей душе — известно, наверное, только Богу…

Однако вскоре я пришёл в себя и, кажется, довольно остроумно и весело рассказал ей о нескольких забавных приключениях, случавшихся со мной. День незаметно клонился к закату, а мы всё бродили по тёмным уже улицам большого города, и ни я, ни она не хотели прервать сказку этого вечера.

Юля. Юленька!.. Даже теперь, стоит мне только произнести это имя, сердце проваливается куда-то в безмерную, холодную и злую пустоту — и на душе так скверно! Так что Вы уж простите мне, пожалуйста, это бесконечное «она».

Но я, кажется, непозволительно уклонился от темы.

…Незаметно мы очутились возле её дома. Ю. сказала, что живёт на квартире у старенькой и, как она смеясь заметила, «о-очень строгой бабушки». (Родители Юли жили совсем в другом городе и, когда дочка поступила в университет, сняли ей здесь небольшую комнату.)

Дом, в котором жила Ю., был простой, ладно сбитый мастерами, может, ещё прошлого века, но до сих пор крепкий — деревянный и одноэтажный. Такие нередко ещё можно встретить в старинных волжских городах. В ветхости его было что-то даже привлекательное. Во всяком случае, мне тогда показалось, что он, хоть и снисходительно, но с пониманием, как всякий мудрый старик, глядел на нас сквозь глазницы своих в строгом убранстве окон. Мы подошли к нему ближе.

Я смотрел на Ю. Странно: мы были знакомы всего несколько часов, а я уже почти не чувствовал того лёгкого холодного ветерка непонимания, который практически всегда нет-нет да и пробежит между малознакомыми людьми. Что-то удивительно светлое и располагающее к себе было в этой ямочке, по временам вздрагивающей на её щеке, в этом тёплом с лукавинкой взгляде, в этой манере чуть дольше выделять особенно, видимо, любимые «а» и «о» в некоторых словах.

Расставаться не хотелось, и мы так, ни о чём, проговорили ещё добрых полчаса на ступеньках её «домашнего» крыльца. Тёмно-синее спокойствие ночи незаметно охватывало город.

— Ну, пока? Баба Лида не любит, когда я поздно возвращаюсь. Да? —

Ах, эти милые глазки! Они говорили мне совсем о другом.

— Ты ведь уже большая девочка и можешь иногда позволить себе

сходить к друзьям. Давай я поговорю с твоей бабушкой? У меня есть конфетка для неё. Увидишь, я ей понравлюсь. А заодно объясню, что теперь ей не стоит волноваться.

— Может, не надо пока? Давай в другой раз, — пугливо дёрнулась нижняя губка, но тотчас юный задор сверкнул в глазах Ю.

…Это была небольшая, с низкими потолками, но по-своему уютная квартирка. Крохотный коридорчик, налево комната хозяйки и смежная с ней — моей маленькой леди.

Поздоровавшись, я галантно поцеловал бабушке руку, и через пять минут она уже во мне души не чаяла. Первое впечатление: старушка была что называется «себе на уме» — остренький подбородок, недоверчивый, затаённый какой-то взгляд сквозь узкие щёлочки глаз. Но я в тот день был в ударе и по едва заметной тропинке вежливой доброжелательности сумел-таки найти путь к её сердцу, не слишком-то и чуткому обыкновенно. Она даже на несколько минут оставила нас одних в комнате.

— Кое-кто ей, кажется, понравился, — таинственно улыбнувшись, шепнула мне Ю., ставя на стол изящную вазочку с миндальным домашним печеньем. За стенкой на кухне весело пыхтел чайник.

Я взял её руку в свою и быстро поднёс к губам. «Милая моя девочка! Неужели может быть так хорошо?» — подумалось вдруг.

— Какие у нас нежные, чудесные пальчики, — я привлёк Ю. к себе, и она близко-близко коснулась моего лица своими мягкими волосами.

— Но тебе пора. Поздно уже. Саш?!.. — Она жалостливо сложила губки и глянула на меня пленительно и требовательно, как умела только она. Я был побеждён.

— Хорошо! Ухожу. Так завтра?.. Но с Вас, сударыня, прощальный поцелуй! — мы вдруг оба весело рассмеялись.

Она пошла меня проводить, сжала вдруг мою руку и, неловко и краснея, чмокнула в щёку.

— Пока-а! — Быстро хлопнула дверь, и «на губах лишь дым воспоминанья».

Но я был счастлив! — Счастлив в этот вечер, как никогда ни до, ни после в моей жизни! Я возвращался домой на крыльях какого-то нового, доселе неведомого мне чувства…

Да, да! — мой любезный друг. Это была она. Я вижу, как Вы счастливо улыбаетесь. Ведь и Вас хоть раз в жизни посещала эта капризная, несносная, безумная, но очаровательная богиня, которой люди дали такое странное и прекрасное имя — любовь!

Мы стали встречаться чуть не каждый день, и как пели The Beatles: «It’s getting better!» — становилось лучше и лучше всё вокруг. И нам с Ю. тоже, так мне тогда казалось.

Я познакомил её со своими друзьями. Но мне хотелось быть только с нею вдвоём, да и она не проявляла интереса к шумным компаниям. Мы ходили в художественные салоны, концертные залы (Ю. неплохо играла на фортепиано и всерьёз интересовалась классической музыкой) и просто часами просиживали в её маленькой комнатке под крылом гостеприимного дома.

Порой она любила слушать мои софистические бредни. Вот одна из наших тогдашних бесед. Кое-что я подзабыл, но общий тон и характер, кажется, передаю верно. (Я тогда помогал Юле писать работу по философии. Её научный руководитель задал тему для статьи: «Литература, философия и мир вокруг нас». Ю. спросила, что я думаю по этому поводу, и мне ничего не оставалось, как только выдвинуть собственную философскую концепцию.)

— Понимаешь, — начал я (Ю. удобно устроилась в большом бабушкином кресле и — вся внимание — смотрела на меня), — философия, литература и, пожалуй, религия — блестящие в своём роде игры, придуманные человечеством для собственного развлечения, ну и, конечно, для приятного общения одного умного человека с другим, равным ему.

Боговдохновенных откровений я здесь не буду касаться — слишком деликатная тема. И потом, может, там что и есть… — Наши взгляды коснулись один другого, и она почему-то грустно улыбнулась. — А вот философия и литература — две речки, текущие из одного родника к одному морю.

И там и там, по-моему, всё начиналось со скуки и тщеславия. Надоедала свободному греку тщета жизненной круговерти, хотел он славы своей в потомках — вот он и шёл: или поджигать Храм Артемиды, или писать «Метафизику», или доказывать себе и своим друзьям, что «смерть, самая страшная из зол, не имеет к нам никакого отношения — когда мы есть её нет, а когда есть она, то нас уже нет».

Или властитель Рима запирался где-нибудь в потаённом уголке и у ног верной рабыни сочинял «Записки о галльской войне»… Кстати, чтобы поджечь Храм надо тоже обладать недюжинной фантазией, но это — игра низкого ума. А наша тема — высокоинтеллектуальные, тонко организованные натуры.

Я вновь посмотрел на неё. Ю. с лукавым любопытством наблюдала за мной, подперев подбородок чуть согнутой ладошкой и немного подавшись вперёд со спинки кресла. «Кажется, я не самый плохой рассказчик», — шевельнулись в груди глупые тщеславные нотки.

— … Но дело в том, что за редким исключением вся философия — лишь игра ума: могучего, великого — назови как хочешь — но лишь его одного. Там нет души, там леший бродит. — Ю. звонко рассмеялась, и дальше меня ничем нельзя уже было остановить.

— «Перводвигатель», «ноосфера», «закон отрицания отрицания»… Словно бы входишь в галерею причудливых и блестящих абстракций. Но всё же не покидает ощущение искусственности этих выдуманных вселенных, их громоздкости и ненужности. Нет, не так. — Они, конечно, нужны, но лишь очень малому кругу людей и им одним. К реальной жизни построения эти имеют касательство чисто условное, исключая разве политику. Аристотель, Платон и Николло Макиавелли оставили немало любопытных строк о природе власти, психологии людей и способах управлять ими…

Умненькая девочка, Вам интересно?

— Да, да! Продолжай, — она немного комично нахмурила брови и сквозь пальчики послала мне воздушный поцелуй.

— …Но, что любопытно, даже в этой точке взаимосоприкосновения антимиров жизни и философии вторжение последней в жизнь неизменно трагично. — Франция второй половины XVIII века. У Вас, сударыня, не возникает никаких ассоциаций?

— Да, монсеньор, то было печальное время.

— Вот-вот. И даже немногие примеры, которые, казалось бы, встают на пути моей незамысловатой концепции, на самом деле лишь подтверждают её. «Голый разум и холодная учёность? — Что за чушь!» — скажете Вы. (Я увлёкся и декламировал, словно перед большой аудиторией.) — «Возьмите любую строчку Розанова или Флоренского. Вспомните хотя бы это:

«Чудак! Да что же ты любишь?

— Мечту мою, — прошепчу я встречному ветру».

Или это:

«Милая! И когда мир кончится, я всё буду стоять с тобой и никогда не уйду. Знаешь ли ты, девушка, что это — «мир проходит», а не «мы проходим». И мир пройдёт и прошёл уже. А мы с тобой будем вечно стоять. Потому что справедливость с нами. А мир воистину несправедлив».

— И я соглашусь и не соглашусь с Вами. Соглашусь, что здесь поэзия и душа, и слёзы, и великая грусть. Но ведь это не философия! Это — литература! Да, так я полагаю. Это тепло, этот задушевный голос далёкого и всё-таки близкого одному тебе только во Вселенной, горячего и чуткого сердца — одно только это и разделяет философию и литературу. Литература — тоже выдуманный мир, но тёплый, и этим гораздо лучше и нужнее людям.

— Чем же? — Ю., казалось, заинтересовал мой рассказ. В её глазах загорелись огоньки несомненного любопытства.

— Вот, например, ты сама рассказывала, что когда болела прошлой зимой, то перечитывала Блока и — «на душе светлей и в сердце радость». Правда, есть в этом какая-то тайна… Сколько времени прошло, а «сквозь пожелтевшие страницы всё льётся музыка души». И хоть на пять минут мы, словно дети, становимся непосредственнее, искреннее что ли. И пусть так и будет.

— А знаешь, ты никогда не замечал — книги бывают «летние» и «зимние»? — сказала Юленька вдруг и, стараясь завладеть моим вниманием, как-то

по-особенному внимательно и нежно взглянула на меня. — Не будешь же ты летом, когда солнышко, теплый песок у реки на пляже…

— Красивые девушки рядом… — подсказал я. Её рука дотронулась моей, и она немного даже кокетливо улыбнулась.

— А что?! Ну так вот: не будешь же ты читать тогда «Житие старца Зосимы, записанное Алексеем Фёдоровичем Карамазовым»?!

— Ужас! Она ещё и Достоевского читает!

— Саш… Не перебивай, — её в лукавых искорках глаза так и сияли. — В крайнем случае — какой-нибудь детектив, а лучше — Чехова, «О любви». Ведь правда? А зимой можно и Достоевского, и твоего любимого Розанова туда — как приправу к долгим скучным вечерам.

— Я согласен с Вами, умненькая девочка. Но для меня есть всё же и «всесезонные» книги — тот же Розанов, к примеру.

— Хорошо, Александр Яковлевич. Не буду с тобой спорить… Ой! Совсем забыла! Там же чайник! — и она стремглав, позабыв, кажется, и обо мне, бросилась на кухню.

…Это случилось с нами через две недели после той первой — чудесной и роковой — нашей встречи.

Я уже говорил, что мы с Ю. стали как-то сразу необыкновенно близки. Но она казалась мне настолько невинной, доверчивой, хрупкой девочкой, что я не мог даже и подумать заговорить с ней об этом. Но случилось всё как-то вдруг и для меня совершенно неожиданно.

Мы возвращались с вечеринки. Было прохладно, и серый мелкий дождь занудливо стучал в окна засыпающих домов. Даже под зонтик прокралась сырость, и Ю. крепко-крепко прижималась ко мне в надежде хоть немного согреться.

— Баба Лида уехала… На несколько дней, к внуку, — проговорила вдруг она и быстро прибавила, — но я одна не боюсь.

Я привлёк её к себе и поцеловал в щёчку: «Моя храбрая, самостоятельная девочка».

Мы уже подходили к её дому. Какой-то незнакомец прошёл мимо нас, оглянулся и — растаял в темноте.

В доме было темно, но сырость осталась за порогом входной двери. Ю. зажгла свет. Она как-то волновалась и невпопад отвечала на мои, ставшие у нас уже привычными, шутливые замечания.

— Юлочка. Ёлочка. Поварёнок Юлли… Ну, что случилось, м-м? — Я снова привлёк Ю. к себе и легонько коснулся её губ. Она обняла меня в ответ и как-то серьёзно, не по-детски, ясным и широко раскрывшимся вдруг взором заглянула мне прямо в глаза.

— Сашенька… Я… тебя… боюсь, — она выскользнула из моих объятий, но я догнал её, и мы очутились на маленьком диванчике в её едва освещённой светом ночной лампы комнате.

— Но почему? — нежные пальчики Ю. замерли в моей руке. <Другой рукой я быстро, но едва-едва, осторожно и легко провёл вдоль её лица — от переносицы, бровей к уголку дрожащего в каком-то лихорадочном возбуждении рта. Волнение Ю. невольно передалось и мне.> Она не отвечала и только тихо склонила голову мне на грудь.

Я, словно в каком-то забытьи, вдруг обнял её и страстно, исступлённо стал целовать её всю — каждую клеточку этого бесконечно любимого мной существа! — каждый изгиб чутких, нежных, трепещущих в необыкновенном волнении пальчиков, уголки милых губ, мягкие впадинки около шеи… Всю, всю её я хотел одарить мгновением волшебства, которое открылось мне!

Но, полно, любезный читатель… Оставим юных влюблённых в тот миг их первой безумной ночи, когда они были — кажется, так! — счастливы!

Пусть хоть на мгновение страницы повести моей задержат сказку того томительного и сладостного сна.

Вы просите света и огня?! Спрашиваете, что же случилось потом?! — Не спешите. Я расскажу Вам и об этом… Но здесь, теперь, пока я слагаю в сердце осколки этого «потом», побудьте ещё хоть немного в «сейчас» — незабвенном «сейчас» моих воспоминаний.

…Через несколько дней она уехала в свой город. Позвонила мама и просила приехать — заболела Юлина младшая сестра. Ю. её очень любила (она много рассказывала мне «об этом восхитительном ребёнке») и, конечно же, бросив всё, полетела к родным.

Не было её дней восемь. Всё это время мне было как-то не по себе. Не знаю отчего, но в сердце загнездилась вдруг тоска, какое-то ощущение неотвратимости надвигающейся пустоты. Это тем более удивительно, что расстались мы необыкновенно нежно и… трогательно. Да, это слово. Ю. очень трогательно, беззащитно как-то, сквозь слёзы всё махала мне рукой на прощанье, немного высунувшись из окна набиравшего уже ход поезда.

…Хозяйка вернулась перед отъездом Юли, и я каждый день имел счастье узнавать от неё, что «голубка ещё не прилетела».

Но вот наступил и долгожданный день. Я пошёл встречать Юленьку на

вокзал, немного опоздал к её скорому — вечная моя несобранность — но счастливо поймал Ю. уже у самого входа в метро.

Я жадно ловил её взгляд. Но как будто он был прежний: та же робкая приветливость, и даже лукавые искорки, по временам вспыхивающие в глубине тёмно-карих глаз, те же.

— Привет!

— Привет! — Мы поцеловались, я взял у неё сумку, и мы поехали домой — «к её милому гнёздышку».

И всё же что-то было не так. Это «не так», как я теперь вспоминаю, заключалось в излишней порывистости движений Ю. И ещё что-то, чего нельзя передать словами, а можно лишь почувствовать: когда Вы видите близкого Вам человека и почему-то, каким-то шестым чувством наверное знаете, что с ним стряслась беда.

— Случилось что-нибудь? — Я взял её руку в свою и взглянул на Ю., пытаясь разгадать причину её тревоги.

— Нет, нет. Всё отлично. — Она улыбнулась, но улыбка вышла какой-то горькой. — Так, дома кое-какие проблемы. Но всё уладится. Давай сегодня никуда не пойдём? Я немного устала с дороги. Да, мой профессор Гольдочкин? — Она озорно подтолкнула меня плечом и побежала вперёд. Я совсем перестал что-либо понимать.

…Эта игра длилась неделю. Может, днём меньше или больше — не хочу сейчас вспоминать. Так вот: у нас с Ю. всё было по-прежнему, и вместе с тем я отчётливо понимал, что неизбежно её потеряю. Это просто сводило меня с ума! Я хотел объясниться — и боялся этого объяснения. Юленька видела моё состояние и оттого страдала, кажется, ещё больше. Но и она не решалась начать разговор. Тут ещё несравненная хозяйка вдруг стала проявлять весьма явное недовольство моими частыми визитами. Наша прежняя дружба была забыта, и я нередко стал ловить на себе её недобрый, исподтишка, старушечий взгляд. Надо было что-то делать.

Наконец я решился.

Вы уже знаете, что я пишу стихи и — что редко кому доверяю свои тайны. Не знаю почему, но мне вдруг показалось: может, в этом всё дело? Может, вместо «я тебя люблю», «жить без тебя не могу» — ненавижу затёртость этих фраз! — подарить Ю. стихи, в которых только она и я… И она всё поймет, и всё у нас будет хорошо, как прежде. Словом, я решил объясниться.

— Знаешь, я тебе не говорил… Я пишу стихи. Есть и посвящённые одной славной маленькой девочке. Хочешь, почитаю?

В тот вечер мы с Ю. возвращались с концерта Московского симфонического оркестра в прекрасном расположении духа. Программа была мастерски отработана музыкантами. Да и музыка того стоила — исполнялись «Времена года» Вивальди и фрагменты григовского «Пэр Гюнта». — Помните? «Песня Сольвейг»… Одним словом, Юленька была весела, ласково надо мной шутила, и вновь ямочки обольстительно заиграли на её нежных щёчках.

Но тут, когда я заговорил о стихах, с Ю. что-то произошло. Как будто отпустившая её было тревога вновь жестоким огнём опалила ей сердце. Она даже побледнела как-то и одними только губами прошептала: «Да…»

Я понял. Да, именно в тот момент я окончательно почувствовал, что между нами всё кончено.

И всё-таки прочёл эти строки: 

Печалью дышит синева небес
в час предрассветный…Пеленой тумана
укрылось озеро. Волшебной дымкой лес
преображён, и звуки как-то странно,
пронзительно чисты… И хочется любить
и быть любимым. <Бросить разговоры,
дела, друзей — которых позабыть
мешает разве горький привкус ссоры
(что, впрочем, не избегнуть всё равно) —
и здесь остаться лишь с тобой одною.>
И просто быть —
мечтать! парить! любить! —
покуда сумрак не накроет нас волною.

Несколько мгновений потом мы оба молчали, и только шёпот ветра в высоких кронах деревьев нарушал эту невыносимую тишину.

— Какие мы всё же… разные… А стихи — это, конечно, прекрасно… — Голос Ю. дрожал, но она пыталась придать ему былую твёрдость. — Давай поговорим дома?..

Предательская волна слёз подступила к горлу и не давала мне дышать, голос отказывался повиноваться, и я лишь молча кивнул в ответ.

…Мы прошли сразу в комнату Ю. Мы были вдвоём и одни.

— Закрой, пожалуйста, дверь, — попросила Ю. и тихо опустилась в кресло.

Я затворил плотно дверь и обернулся… «Бедная моя». — Сердце сжалось в комок и вот-вот готово было выпрыгнуть из груди.

Она сидела такая взволнованная, усталая, что-то судорожно сжимая в не слушающихся её руках. Я хотел броситься к ней и целовать эти милые руки и плакать вместе с нею. Но не смог этого сделать… Никогда себе этого не прощу!

— Сашенька… Моя мама… против. — Она произнесла эти слова и посмотрела на меня как-то затравленно, словно выспрашивая у меня защиты.

Но я был жесток. Во мне вдруг проснулся зверь тихой, холодной ярости. Я высокомерно отвёл взгляд и ничего ей не ответил.

Она вдруг заговорила отрывисто, почти бессвязно, как в бреду.

— Так нельзя… Я уже две недели почти не сплю… Вот если бы мы с тобой встретились через годик… или два… Мне ведь только семнадцать, а тебе девятнадцать, а мужчина должен быть старше на пять или шесть лет — тогда он может вылепить из женщины что захочет, и они будут счастливы… Нет, это не ерунда, — она будто отвечала на мои воображаемые замечания, хотя я в тот момент даже если бы и захотел что-то сказать, не смог бы. Меня охватил какой-то панический ужас. А она всё говорила…

— Мама говорит, что нужно быть знакомыми долго-долго, с детства… А мы — мы ведь совсем… разные… Сашенька!.. На вот, возьми свою работу (это была та злополучная философская тетрадь). Мы ведь сегодня видимся в последний раз.

Последние слова были произнесены сквозь слёзы, но уже иным, знакомым мне голосом — голосом прежней Ю. Она словно очнулась от забытья и со страхом смотрела на меня.

Ужас ли на меня подействовал или что другое, но гнев мой утих, и я вновь почувствовал себя в ответе за это беззащитное, ранимое и такое мне дорогое существо.

— Нет, что ты! Возьми. Пригодится ещё! — Я улыбнулся, пытаясь скорее успокоить себя, чем её. — Я уйду… Ты — мой маленький бриллиантик. — Слёзы душили меня, но отчаянным усилием воли я их сдержал. — Тебе ещё встретится парень — и лучше меня! Я знаю… Ну, я пойду…

Но тут вбежала эта старая карга. Она, видно, давно уже пришла и подслушивала с той стороны двери.

— Мне её родители письмо прислали! Никаких чтобы мальчиков! Чего девчонку изводишь?!

Я выбежал вон. Ю. побежала вслед за мной. Я позволил ей себя догнать, и мы остановились друг против друга — Юленька и я…

— Ты хороший… хороший, умный мой мальчик. И лучше тебя я не встречу, — губы её дрожали и слёзы текли по щекам.

— Встретишь!.. Можно я тебя поцелую? В щёчку… на прощание.

<Мне вдруг стало хорошо. И не то чтобы хорошо, как тогда — в нашу первую встречу, или — как в нашу первую ночь — нет, не так. Просто захотелось, чтобы она была счастлива и я был счастлив. И я почувствовал, что так и будет! — У неё и у меня… Захотелось расстаться красиво.>

Она доверчиво улыбнулась и одними глазами сказала: «Да». Я поцеловал её, повернулся и пошёл, дав себе слово не оглядываться.

Жаль, свою роль до конца я сыграть не смог. И вскоре оглянулся. Но на тихой пустынной улице спящего города никого уже не было…

Приложение

 Стихи Александра Яковлевича Гольдина, посвящённые Юлии Николаевне Альметовой

***

Дождь змейкою кружит над полем,
играя в прятки с тишиной.
Как хорошо вдвоём с тобою
нам здесь! Закат тугой дугой
замкнул вечерний купол неба
в короне алой… Как легка
и горяча под шалью белой
в моей руке твоя рука!
И взгляд твой влажный (от дождя ли? —
не знаю) — искрами огня
Творца небес — пьянит и манит!
И так легко сойти с ума!..

***

По клавишам, волнуясь, шепчут руки
какой-то бесконечно старый вальс.
Мне так хотелось бы пленительные звуки
отдать тебе! И, плача и смеясь,
лететь над равнодушной пустотою,
разбить бестрепетный узор дневных цветов!
И за прозрачно-лунной синевою
лишь слушать ночь — мелодию без слов…

***

Тревожно-жёлтые цветы
чуть только пробивают лёд.
Но скоро Мастер сквозь миры
свою подругу поведёт.

На перекрёстке двух дорог —
двух судеб, ночи сквозь покров
пробились робкие цветы!..
И для двоих не надо слов.

Нежней и тоньше аромат
чудесных роз. Но средь толпы —
она… Она! В её руке
тревожно-жёлтые цветы.

***

Рысью с ветки на дорогу
прыгнул зябкий свет Луны.
Иудей, тоскуя, Богу
плачет древние псалмы
струн Давидовых, печальных…
Затаённою иглой
в сердце бьётся отзвук дальний —
давний, вечный, неземной!.. —
Полный трепетной надежды,
горькой правды и мечты!
Но не белые одежды
в нём. — О, нет!.. Любви цветы
юной, сладостной, прекрасной
и живой! — И тем одним,
может, мир спасён… Так страстно
просит странник! Так томим
он огнём святым и нежным,
что небес тревожных синь
тает морем звёзд безбрежным!
И светло, как днём… Аминь!

***

Биенье догорающей свечи
неслышной тенью проскользнуло за стекло…
Как ночь длинна!
Я говорил тебе так много нежных слов. —
Но я один. И ты одна.

Не знаю, что сказать… Наверное, судьба
порвала тетиву игривого божка
в тот самый миг, когда в руке стрела
уж трепетала. — И своим огнём зажгла
сердца и души нам.

Казалось, только шаг
навстречу! И свирель весны
нас унесёт туда!.. —
В страну, где у сосны
журчит, смеясь, ручей
и дом, где нам с тобой

так было бы тепло! —
Где вечером прибой
ласкает чёрных скал шершавые ступни
и музыкой дождя небесные огни
тревожат тишину. Где только ты и я…
Но на дворе зима. Дыханье января
сковало всё… И нет возврата к той земле,
которую, создав, я посвятил тебе.

***

Век противолежит оси моих координат.
Мне непонятен бег его! и цвет! и взгляд!

И губ твоих изгиб презрительный, когда
сказала ты: «Прощай!» И навсегда ушла
бессмысленным волчком кружить поверх стекла
случайных встреч и фраз никчёмных… Мишура
театра масок, дым запретных миражей
нас предали богам толпы и площадей!

И каждый за себя! И рядом никого…
Лишь только холод тьмы и сердца твоего.

***

Плачьте, боги! Плачьте, звезды…
Мир сегодня потерял
голос чудный той, что втайне
я любимой называл.

Плачьте! Нет её на свете.
Черной гостьей за окном
вьётся вьюга. Кто-то третий
встал меж нами… Так о ком
мне теперь грустить? И верить
мне во что?.. И как любить
жизнь, которой окончанье
всем одно дано — не быть.

Дом восходящего Солнца

Солнце восходит, и нежный луч
скользит вдоль синих холмов.
Ах, если б я мог вновь увидеть тебя —
сказать только несколько слов!..

Лишь только на миг увидеть тебя!
Сказать: «Прости!» И тогда
нам снова подарит Солнца восход
нашей любви звезда.

И домом нам будет шалаш из трав
и полевых цветов!
В стране, где Солнце согреет нас,
не нужно нам будет слов.

Солнце восходит, и нежный луч
скользит вдоль синих холмов…
В стране, где Солнце согреет нас,
не нужно нам будет слов.

Эпилог

Милая Юленька!

Я никогда не опубликовал бы эти стихи, если бы не ощущение какой-то недосказанности между нами, чего-то должного быть и не случившегося, что не отпускает меня с той самой последней нашей встречи.

Почему-то я уверен, что и тебе от этого не спокойно. А это нехорошо, и ещё больше причиняет мне боль.

Эта публикация — я верю! — принесёт нам обоим освобождение и поставит наконец финальную точку в нашей истории. Боль уйдёт, а останется лишь то, ради чего ведь и свела нас тогда судьба…

Счастья тебе и прощай! На этот раз навсегда.

Александр Гольдин