Люду Ниткину поначалу жалели — неприкаянная, не справляющаяся с этой своей бестолковой жизнью, ходит, вон юбка с заплаткой (беспощадный женский взгляд легко замечал то, что Люда считала надежно замаскированным) — давали взаймы. Но она забывала о своих долгах. Если ей напомнишь — испугается, поклянется отдать, у нее это искренне, и к тому же ей стыдно, но потом она отвлечется и снова забудет. Всех новеньких сотрудниц отдела сразу же предупреждали: Ниткиной денег не давать.

Человек искусства

Рассказ

Дмитрий Раскин

Люда Ниткина работала в шестом КБ практически с самого его создания, села за свой стол еще юной девушкой и совсем скоро уже встанет из-за стола, чтобы принять поздравления от начальника отдела «в связи с уходом на заслуженный отдых». Сидела она тихо, можно сказать, незаметно, сливалась со своим столом и шкафом, стоящим возле. Это мимикрия у нее такая. Как инженер-конструктор она была не очень («очень не», если честно), ей не поручали ничего серьезного и зачастую использовали как курьера, если надо отнести бумаги в дирекцию или же куда-нибудь в цех. Ее вполне устраивало. Настоящая жизнь Люды Ниткиной была не здесь — в театре. Народный театр дворца культуры нашего района. Там она звезда. Там она никакая не Люда Ниткина, а Любовь Горлицкая — под таким псевдонимом она играла Раневскую в «Вишневом саде». Спектакль стал лауреатом фестиваля народных театров. А на премьеру пришел весь отдел, и даже сам начальник отдела Смалько Петр Никитич. А Ивыныч, начальник шестого КБ, был ее постоянным зрителем и потому снисходительно относился к ее профессиональной беспомощности. Острил только, впрочем, весьма благодушно: «Эх, не создана ты, Людочка, для наших будней, для серой нашей повседневности». Но она действительно не создана. Смотрела на эту самую повседневность, на свою жизнь в повседневности, как через мутное, давным-давно не мытое стекло. Да и что она там могла увидеть? Брошена мужем с грудным ребенком, ютится в общаге (она родом из маленького городка, что в самом глухом углу нашей области), тянет как может своего бестолкового, вечно простуженного Вадика, вечно нет денег, вечно приходится занимать. А театр — там она Любовь Раневская и Офелия, Катерина и Гретхен, Мария Стюарт и Зоя Космодемьянская. Аня Бородина (ее подружка, сидит в КБ за столом напротив и тоже играет в этом театре) вообще-то считала, что Люда всегда играет саму себя. Точнее, не саму себя даже, а ту, какой она себя видит, какой хотела бы быть, потому ей и удаются роли трагические и героические. Правда, объективности ради, Аня признает, что есть у Люды в «актерской палитре» еще одна краска — жалость к самой себе. Но… тут Аня становится «еще объективнее» и признает, что Люда действительно играет, а она, Аня, нет. Люда, не понимая толком ни пьесы, ни роли, играет, а она, Аня, все понимает, все о пьесе и роли прочла, но ее способностей в конечном счете хватает только на «кушать подано». Несправедливо, да? А Шура Карпова (тоже трудится в их КБ) в голову ничего такого не брала и просто играла в этой труппе то, что ей давали.

Люду Ниткину поначалу жалели — неприкаянная, не справляющаяся с этой своей бестолковой жизнью, ходит, вон юбка с заплаткой (беспощадный женский взгляд легко замечал то, что Люда считала надежно замаскированным) — давали взаймы. Но она забывала о своих долгах. Если ей напомнишь — испугается, поклянется отдать, у нее это искренне, и к тому же ей стыдно, но потом она отвлечется и снова забудет. Всех новеньких сотрудниц отдела сразу же предупреждали: Ниткиной денег не давать.

В начале девяностых на заводе стало уныло. Зарплаты не видели по полгода, кто мог, уволился, и никак у руководства не получалось с конверсией. Вот уже один корпус пришлось продать, второй могли уже забрать за долги, базу отдыха в сосновом бору — все сотрудники очень ее любили — директор проиграл в карты. Люду Ниткину угнетали даже не все эти прискорбные материальные обстоятельства, она неприхотлива, как сама говорит, толком так и не узнала вкуса, запаха денег, так чего уж теперь… но люди перестали ходить в ее театр! Отдел больше не видит в ней Любовь Горлицкую. Тут уже Люда начинает ностальгировать по «советским временам».

И вдруг чудо. Ее Вадик, Аня помнила Вадика — бледный худенький мальчик с готовой потечь из правой ноздри (почему-то запомнилось, что ноздря была именно правая) густой зеленой соплей и запекшимися, состоящими только лишь из потрескавшихся корочек губами. Так вот, Вадик вместе со своими приятелями-комсомольцами организовал фирму, занялся импортом компьютеров. И началось: Люда Ниткина теперь наряжается в такое! никто в отделе и не подозревал о существовании всех этих брендов (кстати, и слова такого еще не было в обороте), и даже в «Бурде», несколько номеров которой в недавние еще времена в отделе передавали друг другу посмотреть, ничего подобного не было. Люда подробно рассказывает о свалившемся на нее, Люду Ниткину, счастье. Не видит, не понимает реакции окружающих. Нет, она вовсе не похвалялась. Она просто считала, что даже не вправе лишать своих «девочек» в КБ и отделе радости сопричастности ее счастью. Настолько уверена, что ее любят все.

Вадик, «новый русский», да? В те времена человек с деньгами сам по себе казался загадкой, что, разумеется, не мешало зависти и ненависти к нему. Вадик и играл в «нового русского», но сохранял при этом ироническую дистанцию, не сливался с образом. Претендовал на то, чтобы быть чуть умнее этого столь благодатного для него времени?

Вадик купил огромную квартиру в «торте» (сталинский дом на главной площади нашего города). «Там одна только зала размером со всё наше КБ», — продолжает приобщать коллектив к своему счастью Люда. «Вадик коллекционирует иномарки», — здесь, правда, Люда сбивается, она не запомнила и половины названий его машин.

            Люда Ниткина решила уволиться.

 — Людка, ты что?! — изумилась Аня. — Тебе же полгода до пенсии. Так доработай, чтоб получить какую положено, а не урезанную, не огрызок…

 — А что мне пенсия! — не дослушала Люда. — Да я за одно только посещение салона больше потрачу. — И начинает подробно рассказывать, каким поразительным процедурам подвергается ее тело в салоне красоты.

 — Людка! — протестующий жест Шуры Карповой. — Это ж все не твои деньги. Как ты не понимаешь!

Люда Ниткина, кажется, действительно не понимала.

 — Вадик твой поздно ли рано нагуляется и женится. И как ты поладишь с его женой? И захочет ли она вообще жить с тобой в одном доме? — Шура отчитывает ее, как учительница.

По лицу Люды видно, что она считает слова подруги полным бредом. Она твердо уверена, что будущая жена сына будет ее любить и восхищаться.

 — И если ты, не дай бог, конечно, начнешь жить одна, — Шура вошла в совершенно педагогический раж, — у тебя хотя бы свой кусок хлеба будет. Маленький, но свой, не зависящий от Вадика. Как ты не понимаешь?

 — Неужели? — Люда Ниткина стала вдруг серьезна. Имела ввиду: «Неужели ты, Шура, завидуешь и говоришь из злости?» Люда огорчена. Или же ей всего-навсего показалось сейчас насчет Шуры? И тут же начинает рассказывать о домработнице, которую недавно нанял Вадик.

 — То есть у тебя есть прислуга? — у Ани и Шуры получилось в один голос.

 — А что еще остается? Я же безалаберная, нехозяйственная и плохо готовлю, — умиляется сама себе Люда. — Ее Иришей зовут, наших примерно лет, мы с ней уже подружились.

 — А если с твоим Вадиком завтра случится что? Вдруг грохнут его завтра в подъезде. Что тогда будет с тобой, а?

Здесь Аня дергает Шуру за рукав, но Шуре так понравилось поучать Люду Ниткину, что она уже искренне переживает за свою безалаберную подругу и всем сердцем желает ей добра (в этот конкретный момент говорения, разумеется!) и остановиться не может.

К немалому удивлению Ани, Люда не рассердилась на такую Шуркину тираду. Почувствовала, что Шура хочет ей добра.

 — Какое там «грохнут», — снисходительно улыбнулась Люда. — У нас очень надежная крыша.

 — Вот, вот! — Шура дает понять, что считает эту фразу Люды хорошим таким подтверждением правоты своих опасений за жизнь Вадика.

Теперь они видятся только в театре. Люда продолжает свой бесконечный рассказ о сыплющихся на нее благах, Шуру это злит, Аню раздражает. Изредка Люда спросит: «А что там у вас?» Шура и Аня хотели б услышать в ее интонации высокомерие и снисходительность — Шура, чтобы громко возмутится и начать ссору, Аня, чтобы обидеться и замкнуться в себе. Но ни высокомерия, ни снисходительности у Люды нет — она действительно добрая. И ей действительно интересно, «что там у них».

Прошел слух, будто бы фирма Вадика собирается купить их завод. Аня и Шура вцепились в Люду. Та, оказалось, ничего не знает толком, но поделилась с подругами мечтами о том, как она предстанет на заводе в новом качестве. «На триумфальной колеснице, в огне и пламени, да»? — пытается язвить Аня.

Люда вместо того, чтоб обидеться, посмеялась. Попробовала даже продолжить Анину мысль: «Да, именно. И закажу табличку на дверь: «Мама хозяина». Аня удивилась, потому как Люда Ниткина никогда ни иронией, ни юмором не отличалась. Относилась к числу жизнерадостных без чувства юмора и каких либо признаков самоиронии.

 — Людочка, ты уж в таком случае нас не забудешь, правда? — Шура сказала подчеркнуто, демонстративно дурачась, но, по сути, была довольно-таки серьезна.

Люда начала импровизировать на тему этой предстоящей ей ипостаси «мамы хозяина». Какого теперь будет всем тем на заводе, кто ее гнобил, унижал, задирал перед ней нос, а? Аня задала вопрос, оказалось, что Люда говорит о начальнике отдела и начальнике бюро. То есть получается, Смалько и Иваныч, что всегда были слишком уж снисходительны к ее полнейшей профнепригодности, ее унижали?! Аня задохнулась от возмущения. Попыталась ей объяснить. Бесполезно. Люда не слушала, наслаждалась картинкой: она, а перед ней онемевшие и комичные Смалько с Иванычем… Аня негодует, Шуре не слишком-то интересно, а Люда продолжает фантазировать. Но, всласть насладившись своим воображаемым триумфом, она простила бывших своих начальников. Простила по-настоящему. За несуществующие, измышленные ею обиды и унижения, но от души. Простила настолько, что, когда она действительно войдет на завод «в огне и пламени», к этой «теме» уже не вернется. Она в самом деле была добрая.

Всякий раз, когда Аня и Шура обсуждали Люду, у них кончалось примерно так:

 — Нет, конечно, я нашей Людочке только добра желаю, — говорит Шура и тут же перебивает себя, — да у нее и так добра выше крыши! Из всех щелей у нее лезет уже это добро! Но это же несправедливо!

 — Есть вещи, не сводящиеся к справедливости, — морализирует Аня.

 — В какой книжке вычитала? — огрызается Шура. Ее не устраивает не столько даже сама эта мысль, сколько тон. И, возвращаясь к Люде: — И чего это сыночек к ней такой щедрый?

 — А может и не щедрый вовсе, — задумывается Аня. — Может, это для него все равно, что на мороженое ей дать.

 — Да не больно-то она ему на мороженое давала! — возмущается Шура. — Я бы своей матери такого детства не простила. И половины такого не простила б.

 — А что, если Вадик просто великодушный и не злопамятный?

 — Аня, не смеши.

Геннадий Юрьевич, есть у них такой ведущий инженер во втором КБ, объяснял всё это болезненной фиксацией Вадика на матери и попыткой посредством всех этих вещей, которыми он заваливает Людочку, совершить с ней своего рода инцест, но Ане такая логика показалась слишком уж вычурной. Она привыкла к тому, что в жизни правильным всегда оказывается самое простое объяснение.

 — Нет, Анька, говори, что хочешь, — вдохновляется Шура, — но не верю я, что у нас человек может быть действительно счастлив, по-настоящему счастлив, надолго счастлив… не говоря уже о том, чтобы навсегда. Ненатуральное это все у Людки… в один прекрасный день поднимется в воздух и улетит.

Свекровь как-то раз спросила Аню, уж не еврейка ли эта Ниткина.

 — Потому, что очень уж везучая? — тонко осведомилась Аня.

 — Со мной работала Иткина, так она еврейка, они все потом и уехали, — отвечает свекровь, — а тут Иткина, Ниткина… поди, разбери их.

Аня была непроницаема, но свекровь все равно угадала насмешку над этим своим мнением и обиделась. Она любую свою, даже совершенно случайную мысль ценила чрезвычайно.

Слух о том, что фирма Вадика вот-вот купит завод, поражал сердца и умы. К тому же было ясно, что грядут сокращения, да еще какие! Те же, кто был уверен, что новый владелец их, как совершено незаменимых, оставит, надеялись на «значительные улучшения». Ну да, хуже же быть уже просто не может. «Олигарх всегда будет лучше красного директора, — рассуждает Геннадий Юрьевич, — а если б сюда еще добавить все то хорошее, что было при Советской власти». «Смотри, накликаешь», — иронизирует его приятель старший инженер Лернер.

Обсуждали, спорили, надеялись ли, боялись, но никому и в голову не пришло вспомнить в связи с этим о Люде Ниткиной.

Шура оказалась неправа. Вадика не грохнули в подъезде. Он разбился на пригородной трассе. (У него, конечно же, был водитель, но он любил гонять сам.) На одном из своих коллекционных авто. Вдребезги. Насмерть.

Аня с Шурой бросились помогать подруге, но помощь их оказалась не нужна. Соучредители Вадика всё организовали сами. Шура была даже разочарована. Оставалось только морально поддерживать Люду, утешать, укреплять ее дух, разделять ее горе, какие еще здесь бывают слова? Им и самим тяжело сейчас с Людой, но такая роль Шуре в то же самое время нравилась, она сентиментальна.

Оказалось, у Вадика была невеста. У гроба стояла высоченная длинноногая, плоскогрудая девица в роскошной шубе нараспашку.

 — Все остается Людочке, — рассуждает Шура, возвращаясь с поминок, — девице же не обрыбится ничего вообще. Не успела ни расписаться с ним, ни забеременеть даже.

Шуре, насколько понимала Аня, очень не нравилось, что Люда Ниткина из приживалки при щедром сыне превратилась в полноценную собственницу, но она так радовалась тому, что девица, которую она видела первый и последний раз в жизни, не получит ничего. И эта радость была бескорыстна.

Люда не могла унаследовать долю Вадика в бизнесе. Вадик, как оказалось, заранее позаботился о том, чтобы мама, если что, не имела на эту долю прав. Наверное, понимал, что она все равно не удержит, а только навредит бизнесу, да и ей самой навредит эта доля. (А, может, доля эта и не была его в полной мере. Кто их там друзей-комсомольцев разберет?) Но квартира за ней и два банковских счета. Большую же часть денег, по завещанию — Люда не знала, что есть у него завещание, по ее представлениям о смерти лучше вообще не думать, тем более в таком юном возрасте — он отдавал на благотворительность. Там было подробно расписано, на какую именно. Только Ане показалось, что получится бестолковая благотворительность. И облагодетельствованные церкви и фонды, скорее всего, распорядятся деньгами по своему усмотрению, и концов не найдешь.

 — А все-таки хорошо, что девице ничего вообще не досталось, — радуется Олег, муж Ани. Он девицы вообще не видел и знает все только с Аниных слов. — Представляю ее физиономию. Этак большими буквами на ней: «Зря два года сосала». Аня привыкла жить «параллельно мужу», не вникая в «его душевный настрой», но сейчас этот самый «настрой» так резанул вдруг. Нехорошо сделалось ей и настолько досадно… и не от пошлости даже, не от этой его мелкой и, в общем-то, безобидной злобы, а от непробиваемого самодовольства злобы его и пошлости. Ну да ладно, чего уж там…

После похорон Шура принялась опекать Люду Ниткину, ездила к ней почти каждый день и каждый вечер разговаривала с ней по телефону. Шура как раз только что вышла на пенсию, и эта забота о подруге оказалась вовремя — событийное и смысловое наполнение свалившегося на нее свободного времени. К тому же она действительно любила Люду. Аня же теперь не сумеет составить ей, Шуре, конкуренцию здесь, Аня пока что работает. (Шура всегда немного ревновала, но так, не со зла, скорее всего, инстинктивно.) Шура планировала «заниматься Людой» вплоть до начала дачного сезона.

            Люда была тронута заботой, любовью подруги, но вскоре любовь и забота эти станут ей без надобности.

Люда, если ее словами, «ушла с головой в театр». Это, опять же, ее словами, способ забыться, утешиться, унять боль. А боль отступает, когда она видит, что несет своим искусством радость, дарует надежду, помогает людям стать хоть чуточку добрее. Аня уже физически не могла все это слушать. Однажды сорвалась, накричала на нее. Так глупо все получилось. Хорошо, что Павел Степанович, их режиссер, вмешался: «Так девочки, по местам». А Люда уязвлена до глубины, да? Она всегда была ранимой, а уж теперь, после гибели Вадика…

На их спектакли никто теперь и не ходит. Только несколько бабушек, половина из них заснет по ходу действия. Иваныч, он теперь на пенсии, поначалу приходил вместе с супругой и какой-то ее родственницей, потом перестал. Время от времени появлялись две женщины, что когда-то играли в труппе. Только одна была совершенно уверена, что все должны быть счастливы от того, что она пришла, и требовала к себе самого что ни на есть комплиментарного внимания, другая же постоянно делала замечания в стиле «нет, не тот стал театр. Совсем не тот».

Люда придумала вот что: она устроит свой бенефис. Три часа будет играть лучшие фрагменты из лучших своих ролей. А потом фуршет. Павел Степанович поначалу отнесся к идее скептически, но как услышал о фуршете…

Идея себя оправдала, людей пришло много, почти как в лучшие времена. В основном все свои, заводские. Но был какой-то молодой человек с огромным, можно сказать, гипертрофированным букетом роз, высокий, с роскошной (подчеркнуто роскошной) шевелюрой и в роскошном же кожаном плаще с белым шарфом поверх. Он не стал сдавать плащ в гардероб, лишь расстегнул его и прошел в зал, сел в первый ряд, в самый центр.

Люда была в ударе, полный зал (наполовину полный, если честно, но для них это теперь аншлаг!) так ее вдохновил. Аня в тех сценах, где она партнерша Люды, сознает, насколько она не дотягивает до ее уровня, до уровня «Любови Горлицкой», да? Шура же как всегда довольна собственной игрой. А все мужские роли пришлось играть самому Павлу Степановичу — мужчин в труппе уже не осталось. Правда, на роль Треплева он поставил своего двадцатилетнего внука, но на фоне этого внука даже Шура казалась высоким профессионалом.

В антракте, в фойе — объятия, рукопожатия, поцелуи. Еще бы, многие столько лет как не виделись — кто-то вышел на пенсию очень давно, кто-то только что, кто-то все еще на заводе… расспросить о семье, о болячках, о детях… пусть вот так, не дослушав толком ответы… А вот такой-то (называется фамилия), не знаешь, он еще жив? А такой-то (опять фамилия), он как? Уже всё. Вот как! Надо же.

И еще одна, но очень заметная нотка во всеобщем оживлении — предвкушение фуршета.

Во втором действии Люда превзошла саму себя. Но с какого-то момента ее артистизм и темперамент уже перестали считаться с логикой роли.

Шквал аплодисментов. Молодой человек вскочил со своего места, поднялся на сцену, преподнес Люде эту свою охапку бордовых роз, поцеловал Люде руку, чем вызвал новые аплодисменты. Иваныч, он вообще-то пришел с букетиком для Люды, но после той оранжереи, что вручил молодой человек, совать ей эти свои гвоздички?! К тому же сообразил, что остальным актрисам цветов не будет вообще, и, разделив свой букет, вручил гвоздички Ане и Шуре, из такта.

 — Нет, ты видела! — возмущается Шура по дороге в буфет, — сунул красные свои ободранные, как на Первомай.

 — Ты же ностальгируешь по Союзу, так что это должно тебе быть близко, — у Ани нехорошо на душе, недовольна своей игрой.

 — Тебе-то Иваныч три штуки дал, а мне, ты видишь, четыре! Поклонничек! Мать его!

 — Не придирайся к деталям, — вяло отмахивается от нее Аня.

 — Ничего себе детали! А если накликает?

(Окончание следует)