Связи не было, но осадок, как говорится, остался. С ним в дом и вошёл, тщательно у входа обувь очистив. Едва, сев на скамеечку у порога, успел снять ботинки, как зазвонил телефон — дело не частое. Поспешил — снял трубку, телефон стоял на тумбочке, над ней зеркало — услышал голос сестры: «Твои, брат, бомбят нас. В дом бомба попала. Меня вытащили из-под завала. Сейчас я в больнице».

Глаза на лбу в контексте безумия

Михаил Ковсан

Беспорядок он не любил. От бардака за долгие годы службы натерпелся по горло, так что, выйдя на заслуженный отдых, устроил свою жизнь правильно, спокойно, в соответствии с порядком, им же заведенным. Раз и навсегда. Так он думал, так он решил, и от установленного не отступал даже, когда началась эпидемия. Как ни в чём не бывало ходил гулять, ходил в магазин, понятно, что в маске, а больше никуда не ходил, впрочем, как до короны.

Жены у Семёна Петровича не было, зато до пенсии была неплохая работа бухгалтера и сестра, у которой не было мужа, зато было двое детей. Жили они в разных странах, но родились с братом в одной, однако она вышла замуж, как оказалось потом, за границу, дети выросли и разъехались далеко, дочка так себе, а сын даже в Америку, работал таксистом и зарабатывал хорошо, семья, дети, дом, не большой, но не двушка, в которой она их растила, и не офицерский семейный барак, где они с братом росли после того, как вернулись из дальних краёв, куда Макар, жалея, телят не гонял, а отец служил, пока из огня да в полымя не попал. Только от холодов сбежали в тепло, как Афган наступил, и оттуда им груз двести прислали. Дед с Великой отечественной не вернулся. Прадед с гражданской. Такая традиция. Семейная, получается. А что он бухгалтер, что ж тут такого? Зато до пенсии дожил.

Внешность, так говорили, у Семёна Петровича была весьма привлекательная. Только уши были слегка не того — врастопырку и кривоваты. Но он научился лопоухость свою причёской скрывать, так что был вполне себе ничего. А что не женился — бывает.

Брат к сестре приезжал погостить, купил ей холодильник в подарок, не большой, но ей и этот был за глаза: много ль ей надо? Она к нему приезжала, навела в доме порядок, всё расставила по местам, перестирала, маленько уют навела: в хрущовской однушке не развернёшься, но стало чистенько, жить бы и жить. Всё думали, как бы им съехаться. Жить-поживать, родные люди, в старости друг друга поддерживать, вечера у телевизора коротать, в дурачка потиху поигрывать. Толковали-рядили, да как-то не склеилось. Съехаться — хорошо бы, да уезжать как-то не хочется: другая страна, другие порядки, нелегко на старости лет привыкать. Хотя, с другой стороны, от его города до её городка два часа на машине, на автобусе — три. Казалось бы, о чём тут говорить, а поди ж ты. Такая, вот, глупая несуразица. А тянулась она многие годы, пока в один день Семён Петрович проснулся и первым делом, как было заведено, включил радио: ровно семь, значит, новости. Обычно, заспанный, слушал вполуха, в одно влетало, вылетало в другое.

А тут только проснулся — и тут же мысль, что уже умер. От услышанного глаза полезли на лоб, хотя при чём тут глаза, а уши не вянуще оттопыренно оставались на месте, несмотря на то что должны были намертво оглушительно затвориться, ведь то, что в них проникало, было ненормально, противоестественно, как…

Как? Как снег среди лета? Нет, такое очень редко бывает. Как? Любовь брата к сестре, самая настоящая, а не братская. Но и такое случается. Как? А никак. Ни с чем не сравнимо. Потому как даже в страшном сне такое случиться не может. То, что услышал, чепуха, враки, враждебные вылазки. Поэтому решил переждать. Наверное, хакеры. Хакнули радио и веселятся, несут несуразицу, сеют раздор и так далее. Голову терять он не будет, довольно того, что с глазами случилось. Как бы вновь на лоб не полезли. Решил через час снова включить, потихоньку проверить. А пока всё, как обычно.

Всё. Как обычно. Так он твердил себе, чтобы дурные мысли в голову, которую решил от радиопорчи, как зеницу ока беречь, не лезли. Умылся, почистил зубы, те, что остались, оделся, сделал зарядку, недолго, однако, с гантелями, небольшими, но всё же, приготовил яичницу, как раз выпал день, по совету радио-диетолога в неделю два куриных яйца, хоть по одному, хоть сразу два, оставалось ещё минут десять до срока, чтобы не мучиться, решил глянуть в окно, если что, то, наверное, люди должны всполошиться, выйти на улицу, мало ли, Молотов, братья и сёстры, но на улице всё было обычно, машин было немного, прохожих тем более, кто в такой час будет разгуливать.

Стрелка дёрнулась — палец нажал — глаза прыгнули: никуда хакеры не убрались, глупости говорили, новостями обычными маскируясь. Похоже, провокация вражья. Кто в такой дичи заинтересован? Враги? Кто братьев хочет друг с другом рассорить? Только враг, кто же ещё? Решил бы: дьявол, но в него он не верил. Пиндосы и их подпевалы. Ничего, до обеда их вычислят, вычистят из эфира, как будто и не было. Поэтому всё, как всегда. Одеться и гулять два часа привычным маршрутом, внимательно вслушиваясь в проявления организма, и в соответствии с этим то убыстряя ход, то замедляя. То, что доктор приписал, как говорится, хотя никакой доктор ничего не предписывал: ходить к врачам не любил, сам себе назначал упражнения, диету, прогулки, чтение, радио. Всю жизнь был человеком самостоятельным, ни на кого не поглядывал, свою жизнь строил по собственным представлениям.

В это утро прогулка не задалась. Только начинал ускорения, что-то ёкало, к медленному шагу его возвращая. Два раза споткнулся: на асфальте от корней деревьев горбы, никто исправить не удосужится. Прохожих было мало и все торопливы. К тому же один раз мелкий пинчер дёрнулся, он невольно отпрыгнул, а резкие движения ему показаны не были. И тяготило: когда радио включит, очистили эфир от провокаторов или тянут, есть дела поважней. Как это важней? Людей дезинформируют, пугают войной, или, как её там называют, а этим не к спеху. Нет, такая халатность с рук сойти не должна. Значит, так. Если на радио безобразие будет ещё продолжаться, хоть и неурочное время, включит он телевизор. Приняв решение, двинулся дальше несколько успокоенным, даже ускорился, метров сто быстрым шагом, мимо овчарки прошёл, почти не сторонясь, пару горбов не без досады обошёл и двинулся в сторону парка, пройдя по которому, заканчивал свой маршрут.

В парке почти никого. Двое продолжали шахматный марафон, который, похоже, будет длиться и после их смерти; две мамы с колясками, перебивая друг друга, видимо, мужей обсуждали; ещё один книгу читал, не листая; и, конечно, вороны карканьем прогулку его услаждали. Одним словом, всё, как всегда. Обычно. Привычно.

По маршруту предстоял один скверный момент. Почти у самого выхода ожидал с приёмником один пренеприятный товарищ, по-нынешнему и по очень прошлому, господин. Нет бы наушники — слушай, сколько душа пожелает, никому неприятными звуками не мешая, душу не бередя, так нет, надо, чтобы все слушали вместе с ним, желают того или же не желают. Он, например, чужое радио слушать никак не желает: достаточно своего. Думая, что надо бы принять закон против таких товарищей-господинов, Семён Петрович пытался сообразить, как бы его обойти. Более всего раздражал его вывод: никак. Снег. Грязь. Не идти же из-за этого гада по целине, ногами в снежно-грязевом месиве увязая. Вот-вот, увязая. Есть даже пословица с этим словом, коготок увяз — всей птичке пропасть. Кажется, даже есть пьеса такая. Когда-то в молодости по радио слышал, вот и запомнилось. Он-то к пословицам всегда был равнодушен. Это сестрица его до пословиц-поговорок охотница. Чуть-что тотчас обрушивает, и где она их хранит, где находит? Как она там? Надо бы съездить. Давно не виделись. Пока суть да дело, позвонить не мешает. Или не в очередь? Раз в месяц друг другу звонили. Поглядеть, кто звонил в январе, в блокноте себе отмечал: всего не упомнишь.

Мысли шли своим чередом, ноги — своим, встречу с чужим радио приближая. Расположился со всеми удобствами, развалился мордато, в кепчонке, и орёт у него. Незаметно для себя, приближаясь, Семён Петрович развязал завязки, опустил на уши крылья ушанки, ондатра, однако, поднял воротник, потуже шарф затянул, будто почувствовав ветерок, хотя на самом деле было совсем не холодно и безветренно. Напоследок даже бросил взгляд направо-налево, нет ли тропинки радио обойти, хотя знал прекрасно, что нет, не было и не будет. Ни к чему здесь тропинки. Некому их пролагать. Проходя мимо, и голову отвернул, подумав: нехорошо, если тот в глазах его ненависть прочитает. Пусть лучше решит, что мнительный: из-за короны.

Подходя, слегка отодвинулся к краю, будто бы от собаки, так что нос к носу со статуей основателя города едва не столкнулся, но всё же какие-то слова, не совсем ясные, до него долетели, хотя на лоб глаза не полезли, но — неясности Семён Петрович недолюбливал — на душе, с существованием которой то соглашался, то нет, кошки когтями ещё как поскребли. Из неясности доносились слова неуместные, ни в какие ворота, но в окончательные предложения всё же не складывались, так что до поры до времени, по крайней мере, до прихода домой, до своего радио, Семён Петрович их решил во внимание не принимать. Напротив, продолжить прогулку, даже несколько удлинив, что делал обычно, когда самочувствие было хорошим и организм не был против нагрузки дополнительной в пределах разумного.

Когда, миновав радио, парк покидал, прямо перед носом кот проскочил, хотя в глупости Семён Петрович не верил, но успел заметить, что чёрный, черней не бывает, хоть бы отметина белая или какая полосочка, нет, полностью чёрный. Ну и что? Подумал Семён Петрович, шаг не сбавляя и не сплёвывая через плечо, понятно, что левое. Какая связь между мерзким котом и гнусными хакерами? Никакой. Такая же никакая, как и между скребущими кошками, глазами, лезущими на лоб, и этой помоечной мерзостью.

Связи не было, но осадок, как говорится, остался. С ним в дом и вошёл, тщательно у входа обувь очистив. Едва, сев на скамеечку у порога, успел снять ботинки, как зазвонил телефон — дело не частое. Поспешил — снял трубку, телефон стоял на тумбочке, над ней зеркало — услышал голос сестры: «Твои, брат, бомбят нас. В дом бомба попала. Меня вытащили из-под завала. Сейчас я в больнице».

Пытался понять — глаза в глаза смотрел в зеркало — не в состоянии единого звука издать.

Глаз в зеркале подмигнул врастопырку ушасто, ужасно ехидно, глумливо, чтобы не сказать издевательски. В ответ его визави от удивления и возмущения полез на лоб по привычке.

Было февральское утро, сразу после прогулки. Только начало. До окончания — времени за глаза, обо всём можно успеть передумать. Целая вечность, где ничего не забывается, не теряется ничего.