Да, когда на душе плохо и одолевают хвори, я, как за соломинку, хватаюсь за тебя, Мой Город. Знаю, и у тебя самого проблем полно, и всё же — как хорошо, что есть ты, «полнощных стран краса и диво», что — несмотря ни на что — всё так же полон волшебства и грации, всё так же гордо держишь голову, всё так же «стихами говорит Нева»… И пусть это останется навсегда!
«Я ЭТИМ ГОРОДОМ ХРАНИМ…»
Слово о Санкт-Петербурге, которому 27 мая исполнилось 319 лет.
Лев Сидоровский
ВПЕРВЫЕ, дорогой читатель, я оказался здесь ещё в 1939-м. Когда мне не было и пяти, родители попытались показать своему чаду Ленинград, но, увы, в памяти столь малолетнего туриста великий город запечатлелся (вот стыдоба-то!) не шибко: пожалуй, лишь шпиль Петропавловки, трамваи на Невском (впрочем, тогда переименованном в Проспект 25 Октября), да в Екатерининском дворце Царского Села — Янтарная комната. Потом была война и фильм «Ленинград в борьбе», который, без преувеличения, школяра потряс. Поэтому стремился под это небо очень и в 1951-м, окончив 9-й класс, наконец тут оказался. Помню, глянул со Стрелки окрест — и аж задохнулся от восторга: «Ах, какое чудо «на берегу пустынных волн» дерзко замыслил и осуществил царь Пётр!». И изгибы Мойки тронули душу. И Зимняя канавка. И Лебяжья… С утра до ночи бродил по проспектам, набережным, исколесил и пригороды, только-только приходящие в себя после фашистского нашествия: вот и Екатерининский дворец, где когда-то я, ещё неразумный, был восхищён Янтарной комнатой, теперь представлял собой руины, которые ограждали таблички: «Осторожно, опасайтесь обвала!» И снова старался постичь Город, с каждым мгновением всё больше понимая, почему Пушкин сказал о нём так душевно и пронзительно: «Полнощных стран краса и диво!»
И теперь, в 2022-м, я сам вслед за известным киногероем Андрея Миронова, который «возвращался, как домой, в простор меж небом и Невой», тоже могу признаться: «Я этим городом храним…»
***
ОДНАКО заслужить право на такие слова оказалось ой как непросто. Потому что Ленинград в 1953-м вовсе не желал распахивать мне, с моей медалью, свои жаркие объятья. Впрочем, дело было вовсе не в городе, а в тех местных высокопоставленных партийных поганцах, которые считали, что человек с таким именем-отчеством права учиться на журналиста в Ленинградском университете имени «самого товарища А.А.Жданова» не имеет. И совершили подлог. Но я этот подлог мигом раскрыл. И потом, пройдя через тьму различных инстанций, начиная с кабинета якобы «очень прогрессивного» ректора ЛГУ академика Александра Даниловича Александрова (ах, если бы там был его предшественник на этом посту, благороднейший Александр Алексеевич Вознесенский, уничтоженный Сталиным по проклятому «Ленинградскому делу»!) и вплоть до коридоров бывшего «штаба революции» Смольного, ставшего теперь оплотом горкомовцев и обкомовцев, а потом и в Москве — одолев путь от начальника Главного управления высшего образования до аж министра культуры, вопреки всему, победы каким-то чудом добился.
Сняв «угол» у тёти Даши в величественном, когда-то, так называемом, «доходном доме», под номером 65 по Лиговскому проспекту (который, впрочем, именно тогда, в связи с 70-летием Сталина, был, к счастью, временно, до 1956-го, переименован в проспект Сталинградский), каждое утро, вдоль по всему Невскому и дальше — через Дворцовый мост, спешил на филфак. Нет, он располагался не в величественном творении Доменико Трезини — бывших «Двенадцати коллегиях» с почти четырёхсотметровым коридором, а по соседству, в тоже «трезиниевском» бывшем дворце Петра II, откуда во время лекции из окон главной, 31-й аудитории так здорово просматривался за Невой весь противоположный берег — от Зимнего дворца и Адмиралтейства вплоть до Исаакия, Медного всадника и Сената с Синодом…
Спустя пять лет, после защиты диплома, мы всю ночь будем гулять вот здесь, вдоль Невы, прощаясь с юностью…
***
ПОТОМ работал я и в новгородской «молодёжке», и в «районке», и в заводской многотиражке, и в вузовской, и в жутком издании «для строителей». И тридцать лет — в ленинградской «Смене». Безусловно, лучшая в те годы из всех питерских газет «Смена» — с её, так сказать, «юношеской» сущностью, с её весьма относительной «свободой» — за те три десятилетия дала мне возможность опубликовать на своих страницах очень много такого, чего ни одно другое местное издание тогда бы у себя ни за что не допустило, и в той форме, каковая нигде больше не была приемлема. Мне льстило, что ношу в кармане удостоверение с названием старейшей молодёжной газеты страны, имеющей впечатляющую историю, которая не прерывалась даже в блокаду… Да, «Смена» предоставила возможность общаться с сотнями тысяч читателей, говорить им о том, что считал тогда очень важным — во имя воспитания их сердец… Для этого снова и снова искал — и здесь, на невских берегах, и в близких и неблизких командировках, и даже «за бугром» — такие человеческие судьбы, которые способны были тронуть, мне казалось, даже самую бесчувственную душу…
Наверное, одним из главных героев моих публикаций явился сам Великий Град Петра, особенно — его блокадная судьба. Боже, какие достойнейшие имена (в первую очередь, тех, кто стал гордостью нашего города, отразив в себе самую его суть) я долгие годы хранил и ныне, в век компьютеров, продолжаю оберегать — с адресами и телефонами — в толстенной записной — нет не книжке, а целой книжище, которую ни переписать, ни вынести из дома — ведь и тяжела, и так уже давно истрепалась, что когда-то пришлось даже поместить её в специальный футляр. Увы, очень многие из сих дорогих мне людей свой жизненный путь уже завершили — как там у Мандельштама: «Петербург! У меня ещё есть адреса, по которым найду мертвецов голоса…»
И — в числе многого прочего — подробно (впервые за сорок лет!) рассказал об одном из последних преступлений сталинщины — так называемом «Ленинградском деле». Одной из жертв того погрома стал Музей обороны Ленинграда, и мой очерк об его трагической судьбе вызвал в городе бурю: письма с требованием восстановить Музей шли в редакцию каждый день сотнями, телефон звонил без конца… Эстафету подхватили радиожурналисты, писатели. В городе образовалась «Группа содействия Музею обороны Ленинграда», затем — оргкомитет. Мы требовали выселить из бывших музейных помещений в Соляном городке суровое военно-морское ведомство и разместить там прежние экспонаты — ведь многое сохранилось. Кроме того, оставшиеся в живых блокадники уже несли нам свои старые хлебные карточки, лампы-коптилки и другие вещи той поры… Мы добились решения Исполкома Ленсовета о воссоздании Музея в его старых стенах. Мы направили письмо министру обороны — он нас поддержал, обещал помочь в выселении «своих»… И через год выставка там открылась. А теперь и музей, правда, не в полном объёме, но всё же восстановлен!
А ещё раньше, в одиночку сражаясь за ежегодное достойное празднование Дня Пушкинского Лицея, я тоже остро ощутил, как приятно делать добрые дела. Вот и переиздание в расширенном виде уникальной книги Абрама Вениаминовича Бурова «Блокада день за днём», чего от одного мэра и двух губернаторов Санкт-Петербурга добивался целых семнадцать лет, в 2011-м, наконец, случилось…
И мне греет душу, что, по решению Международного Астрономического Союза, единственный во всей истории петербургско-ленинградской журналистики оказался удостоенным — «за инициативы по реабилитации исторической правды и созданию новых культурных традиций, получивших общественное признание» — «своей», «именной» малой планеты Солнечной системы.
***
ОДНАЖДЫ, в 1973-м, в связи с выходом романа «Блокада», на невские берега прибыл автор — главный редактор сверх популярной тогда «Литературной газеты» Александр Чаковский. Поскольку в очередной воскресный номер «Смены» срочно потребовался именно этот «гость», в люксовский номер «Европейской» я был вынужден заявиться поздно вечером. А наутро отпечатанный текст нашей беседы, шестнадцать страниц, принёс туда же «на визу». Несколько ошарашенный подобными темпами, мэтр, который только-только отошёл от сна, подписал паркеровской ручкой моё творение, а потом вдруг предложил:
— Перебирайтесь-ка к нам, в «Литературку». Быстро обменять здешнее жильё на столичное мы вам поможем…
Ах, как это было заманчиво! И уже назавтра в Москве разрешение на такой обмен я, действительно, получил. Но послезавтра, возвратившись домой, вдруг увидел Питер как-то совсем по-новому. Словно полюбил его в тысячу раз сильнее, чем прежде, — и от соблазнительной столичной карьеры отказался навсегда. В подтверждение чего открыл в «Смене» постоянную рубрику «Любимый город»…
(А спустя три десятилетия однажды, возвратившись из Парижа, назавтра, ранним июньском утром, отправились мы с Таней на своём «Жигуле» в Репино. И вот, когда оказались на Троицком мосту, глянули окрест и, не сговариваясь, одновременно воскликнули: «А наш-то Питер покрасивее!»).
***
ОБИТАЕМ мы с Таней на улице Бассейной. И совсем не далеко от нас — архитектурное чудо: Чесменская церковь, дивное творение Фельтена, которое закладывалось в честь победы над турецким флотом… А в ста метрах от неё — тяжёлая громада дота, которая отбрасывает меня в другое время, другие сражения… А напротив нашего дома — грандиозный Парк Победы, заложенный осенью того самого счастливого 1945-го на месте бывшего Кирпично-пемзового завода № 1, в печах которого проклятой блокадной порой было сожжено около шестисот тысяч погибших от голода горожан, чей прах захоронен тут же…
И совсем просто отсюда добраться на метро до старого дома на Мойке, где и сегодня бьётся сердце Пушкина, гениально воспевшего навеки веков этот «град Петров», и «Невы державное теченье», и «оград узор чугунный»…
И разделить восторг другого давнего поэта, Петра Андреевича Вяземского, признавшегося однажды:
«Я Петербург люблю с его красою стройной,
С блестящим поясом роскошных островов…»
И ощутить чувство, подсказавшее Александру Блоку такие, например, строки:
«Это — древний Сфинкс, глядящий
Вслед медлительной волне,
Всадник бронзовый, летящий
На недвижном скакуне…
Наши страстные печали
Над таинственной Невой,
Где мы чёрный день встречали
Белой ночью огневой…»
Да, питерские белые ночи — это что-то особенное! Они ведь не повторяются: ну попробуйте найти две одинаковые… Спустишься к реке — у Лебяжьей ли канавки, у Зимней ли (помните, где-то здесь у парапета стояли Пушкин с Онегиным?): вода — как волшебное зеркало. Небо, с виду светлое, отражается в ней разливами бирюзово-розовых радуг, а чёткая перспектива зданий чуть колышется, словно испаряясь… И уж какими совсем иными, немного нереальными, что ли, становятся в эти мгновения и Зимний дворец, и Мраморный, и ограда Летнего сада… Помните, как стремилась сюда Анна Ахматова:
«Я к розам хочу, в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград…»
Здесь, у этой ограды, сотворённой Фельтеном, и на аллеях Летнего сада, и под аркой, что с Галерной выводит на Сенатскую площадь, — когда оказываюсь тут, всякий раз вспоминаю Ахматову и Гумилёва:
«Сердце бьётся ровно, мерно.
Что мне долгие года!
Ведь под аркой на Галерной
Наши тени навсегда…»
Правда, и другие строки Анны Андреевны со мной постоянно:
«Это было, когда улыбался
Только мёртвый, спокойствию рад,
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград…»
Ну разве мог такое про свой «великолепный град» в далёком XVIII веке предвидеть Сумароков, когда восторженно восклицал:
«Ликуйте вы, Петровы стены,
Играйте, Невски берега!..»
Или — Державин, когда, к примеру, воспевал «великолепные чертоги» только что возведённого Таврического дворца. Знал бы Гавриил Романович, какая судьба уготована «великолепным чертогам»: ведь именно здесь было разогнано Учредительное собрание — первый парламент свободной России, и тогда же у этих стен пролилась, по сути, первая кровь Гражданской войны. Да, здесь начиналась страшная борьба.
***
ВПРОЧЕМ, борьба для нашего города — состояние привычное. Ещё князь Вяземский когда-то заметил о граде Петра:
«Искусство здесь вело с природой брань
И торжество своё знаменовало,
Могущество ума мятеж стихий смиряло…»
Что ж, наш город природе противостоял всегда. Ведь расположился-то на земле скудной, болотистой, и мрамор его покоится на сваях. Но что удивительно: сами недостатки этого «сырого угла» России здесь превратились в достоинства. В самом деле: протоки, речки, каналы, проведённые для осушки, мосты, над ними вскинувшиеся, — какое очарование всё это придаёт нашему Санкт-Петербургу! Кривая речка, вытекавшая из болота на Царицыном лугу, — она и называется Кривуша — стала грациозно изгибающимся, полным поэзии Екатерининским каналом, на набережных которого (помните, у Достоевского, в «Белых ночах»?) встретились Мечтатель и Настенька… А здешние туманы, здешние серые, без солнышка дни потребовали от города ярких красок — всегда ощущаю это, любуясь, допустим, нарядом Двенадцати коллегий или Смольного собора… Кроме того, плоская равнина как бы отказала городу в силуэте — вот и потребовались шпили Петропавловки, Адмиралтейства, другие, вот и понадобился Исаакий… И возникли в нашем городе просторы, какие в любом ином увидишь редко. Ну где ещё в Европе возможно с одного конца улицы разглядеть во весь рост здание на другом её конце, аж за три километра? В каком другом городе перед вами, будто в чистом поле, открывается горизонт? Недаром же есть у нас площадь, которая называется ПОЛЕМ: Марсово поле…
«Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой её гранит…»
Ну не понять мне, как из в общем-то обычных слов Пушкин мог соткать подобное очарование…
И Лермонтов тоже в белую ночь на невской набережной вспоминается:
«Задумчиво столбы дворцов немых
По берегам теснилися, как тени,
И в пене вод гранитных крЫлец их
Купалися широкие ступени…»
И Тютчев:
«Нет искр в небесной синеве,
Всё стихло в бледном обаянье,
Лишь по задумчивой Неве
Струится лунное сиянье…»
И Маршак:
«Давно стихами говорит Нева,
Страницей Гоголя ложится Невский,
Весь Летний сад — «Онегина» глава,
О Блоке вспоминают Острова,
А по Разъезжей бродит Достоевский…»
Всё очень здорово, но вот про Гоголя — пожалуй, не точно. Мне думается, Невский проспект — всё-таки не гоголевское место в Петербурге, хотя повесть с таким названием у него есть и памятник ему с Невским рядом. Нет, гоголевский Петербург — это, наверное, Мещанские улицы, район Коломны, Сенная — в общем, город, не приспособленный для счастья Акакия Акакиевича Башмачкина…
И ни за что не представить теперь этих улиц без Осипа Мандельштама:
«Я вернулся в мой город, знакомый до слёз,
До прожилок, до детских припухлых желёз…»
И без Иосифа Бродского:
«Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать –
На Васильевский остров
Я приду умирать.
Твой фасад тёмно-синий
Я впотьмах не найду.
Между выцветших линий
На асфальт упаду…»
И ещё есть в нашем городе другой остров, впрочем, даже не остров — островок, такой уютный, заповедный, куда в белую ночь стремлюсь со студенческих лет: изящная арка, тосканские колонны, классические пропорции, листва над самой водой, и название всему этому — Новая Голландия… Глянешь окрест — дух захватывает! Как там, у Булата Окуджавы:
«Плывут дома, как корабли из дальних стран,
Как паруса всех созывая.
Ночь белая, сегодня я твой капитан,
Твой рулевой, твоя душа живая…»
А раз в году, к восторгу мальчиков и девочек, которые, только что простились со школой, на Неве возникают Алые паруса. И я вместе с ними восхищаюсь тоже….
И опять в сердце возникает песня Андрея Миронова на стихи Беллы Ахмадулиной:
«Hе знаю я — известно ль вам,
Что я бродил по городам
И не имел пристанища и крова,
Hо возвращался, как домой,
В простор меж небом и Hевой.
Hе дай мне Бог,
Не дай мне Бог,
Не дай мне Бог другого…»
Да, когда на душе плохо и одолевают хвори, я, как за соломинку, хватаюсь за тебя, Мой Город. Знаю, и у тебя самого проблем полно, и всё же — как хорошо, что есть ты, «полнощных стран краса и диво», что — несмотря ни на что — всё так же полон волшебства и грации, всё так же гордо держишь голову, всё так же «стихами говорит Нева»… И пусть это останется навсегда!
«Hе знаю я — известно ль вам,
Что я в беде не унывал,
Hо иногда мои краснели веки.
Я этим городом храним,
И провиниться перед ним
Не дай мне Бог,
Не дай мне Бог,
Не дай мне Бог вовеки».
Превосходный очерк! Большое спасибо!
Много лет назад, я был очарован этим городом и уже было собрался обменять Москву на Питер. Благо, там пребывает почти половина нашей большой семьи.
Но не сложилось — отказали в работе повсюду.
Автору: «Спасибо за Ваши всегда интересные тексты!»
Выпускающему редактору: «Мне кажется, что данный текст поставлен в двух экземплярах».