Илья Липкович: Дорожное

Loading

Примерно через десять лет проживания в США я вдруг осознал, что совсем не испытываю эмоциональной привязанности к этой стране. Ни к её культуре, ни к природе. Да и к людям тоже за десять лет не очень успел привязаться. В политической жизни я совершенно безучастен, если не считать одного случая (в самый первый мой американский год), когда на короткое время я стал «личным другом Ньюта Гингрича», пожертвовав на нужды его избирательной кампании десять долларов.

Дорожное

Илья Липкович

Окончание. Начало

В поисках эмпатии

Примерно через десять лет проживания в США я вдруг осознал, что совсем не испытываю эмоциональной привязанности к этой стране. Ни к её культуре, ни к природе. Да и к людям тоже за десять лет не очень успел привязаться. В политической жизни я совершенно безучастен, если не считать одного случая (в самый первый мой американский год), когда на короткое время я стал «личным другом Ньюта Гингрича», пожертвовав на нужды его избирательной кампании десять долларов. Я тогда регулярно читал, с целью пополнения словарного запаса, крайне республиканский журнал, National Review. В президенты Ньют не прошел, и дружба наша расстроилась — как, впрочем, расстраиваются многие американские дружбы.

Я решил, что нужно принимать срочные меры по поднятию эмоционального тонуса. Начал с того, что записался на корпоративный курс про emotional intelligence (эмоциональный интеллект). Занятие проводил здоровенный негр. Он пытался изгонять из нас разнообразных бесов. Корень зла, сказал он, — в предрассудках: расовых, религиозных и прочих. Записавшиеся на курс по очереди откровенно рассказывали — кто, кого и за что ненавидит. Разумеется, нам было обещано неразглашение тайны, как на исповеди. Выяснилось, что я еще не самый эмоционально черствый сотрудник нашей компании. За один рабочий день я почти полностью потерял веру в человечество. Например, симпатичного вида парень, сидящий напротив меня, признался, что после 9/11 он не очень любит мусульман. Многие закивали, а я спросил, что значит «nine-eleven» и какое отношение это число имеет к мусульманам. Оказалось, это краткое название теракта в Нью-Йорке, произошедшего 11 сентября 2001 года. Выходит, я жил в своем мире, как в лесу, и ничего не знал. После моего вопроса люди начали посматривать на меня как-то странно. Следующим был один серьёзный тип, по виду отец семейства, в обтягивающем свитере. Он признался, что не любит геев. Его спросили, почему. Оказывается, это противоречит практикуемой им религии. Я спросил, как он относится к «непрактикующим» геям. Он сказал, что еще не думал на эту тему. Черный человек посмотрел на меня с любопытством. Я явно ему понравился. Участники же стали на меня коситься с еще большим неодобрением. Наконец, очередь дошла до меня. Я сказал, что не дискриминирую людей ни по каким признакам — расы, пола или сексуальной ориентации — и отношусь с равнодушием, граничащим с антипатией, ко всем группам без исключения. Черный человек опять посмотрел на меня с интересом. Вероятно, он нашел родственную душу в этом сборище людей с ярко выраженными искривлениями в одну сторону. Вдруг какая-то мысль словно прожгла его, и он спросил с надеждой:

— Ну, а к Мартину Лютеру Кингу ты как? Неужели тоже равнодушен?

— Абсолютно!

Он с изумлением посмотрел на меня, как на редкостное по своей бездушности животное, и сказал, что у меня серьезные проблемы c эмпатией — точнее, с ее отсутствием. Интересно, что до конца советской эры слово «эмпатия» (способность сочувствовать «другому») практически не употреблялось в русском обиходе, в отличие от столь популярной «симпатии».

Потом я узнал, что я был единственным, кто пришел на занятие добровольно. Всех остальных пригнало начальство в порядке наказания за какие-то мелкие случаи человеконенавистничества на рабочем месте. Я понял, что курс этот не для меня, мне нужны более радикальные меры. Люди — Бог с ними. Но должна же быть у меня привязанность к месту? Есть же города, села, леса, поля. Реки, наконец.

Я решил поехать в Newark, DE, где десять лет назад учился в Делаверском университете. Подъезжая к комплексу, где мы жили в первый наш американский год, я подумал: вот сейчас, за этим поворотом, увижу ель рядом с нашей «однобедренной» квартиркой в подвальном помещении, и ёкнет. И ничего, не ёкнуло. Я давно заметил, что американские постройки хоть и радуют глаз разнообразием дизайна, как-то все кажутся одновременно сданными в эксплуатацию. Трудно сказать, глядя на американское здание, в каком году оно построено. Кажется, вполне себе новый дом, а смотришь — выбито над входом в подъезд: 1964, год моего рождения. Как-то он простоял все эти годы, и ничего с ним не сделалось. Заходишь в подъезд и не чувствуешь никакой тайны, нет там запаха щей, кирпичной пыли и осыпавшейся штукатурки, не видать прожженных окурками кнопок лифта или других следов присутствия близкого тебе человека. Не за что зацепиться взгляду.

В Ньюарке я остановился в гостинице и вечером пошел поужинать в знакомый мне по старой памяти ресторанчик на главной улице, названной соответственно «Главная улица» (Main street). Пока шел по городку, просто диву давался, как шумно и весело было вокруг, студенты гуляли на полную катушку, из каждого окна общежития раздавалась музыка, бары и рестораны были переполнены, в самом деле party town, а я жил и учился здесь почти два года и ничего такого не заметил. Может, в те времена студенты так не гудели? Да нет, просто я всё время просидел в своем подвале над домашними заданиями. Теперь я увидел этот городок как бы совсем из другой точки. Он мне и тогда не очень нравился, а сейчас вызвал отвращение. Зашел в знаменитый магазин «National 5 and 10», где покупал папки-binders для хранения конспектов, купил майку с UD (University of Delaware), как раньше, medium size. Нацепил на себя и глянул в зеркало. На меня смотрел недобрый человек лет 40, давно выросший из medium size.

В общем, Ньюарк не сработал. Для восстановления эмоционального багажа пришлось ехать в Россию и Казахстан. Поднявшись на борт самолета, выполняющего рейс Вашингтон — Москва, я окунулся в родное. Голый по пояс мужик что-то торопливо укладывал на багажную полку — переодевался, понял я. Сзади слышу, как одна женщина сообщает другой, что ее Саша твердо решил бросать. Я порадовался за Сашу и его жену и поскорее надел наушники.

Идем на посадку в аэропорт Домодедово — ёкает! Взял багаж и вышел к встречающим. Меня берет за рукав, как старого приятеля, энергичная тетка лет 55: машина нужна? Занимается частным извозом, налогов, по-видимому, платить не желает. Просто ставит машину на общую стоянку и цепляет пассажиров. Скоро собирается на дачу, ведь начинается сезон посадки картошки, святое для каждой московской дачницы время между Первым маем и Днем Победы.

Едем. Во всем — в людях, строениях, даже атмосфере — разлита неизбывная тоска, сквозь которую проступает тайный умысел. Как будто этот моросящий дождь, эти березы, эти хмурые лица на остановках тут неспроста и что-то замышляют. Водитель-тетка попутно дает мне краткий курс русской истории, иллюстрированный богатым материалом слева и справа, который она привлекает по мере необходимости. Заканчивает лекцию, подводя резюме: главные враги русского народа — Петр Первый (указывая рукой на знаменитый памятник Церетели) и Ельцин-алкаш.

Въезжаем во 2-й Зачатьевский переулок и останавливаемся между булочной и монастырем. Здесь у меня живет друг детства. Рядом и 1-й Зачатьевский, легко запутаться. Поздно вечером, возвращаясь, свернул в 1-й вместо 2-го, и потерялся. Вижу — дворник-таджик подметает. Думаю, спрошу человека, и автоматически перехожу на английский: «Ду ю ноу, хау ту гоу ту зэ сэконд Зачиятьевски?» Дворник бросил метлу и побежал от меня. Впрочем, не все в Москве столь пугливы.

Спускаюсь в метро. Кажется, народ как-то мелковат по сравнению с американским, будто его малость недокормили. И одет худо. Хотя это не представительная выборка москвичей. Скажем, «нового русского» в метро уже не загонишь. Рядом со мной переговариваются две женщины, обмениваясь острыми понимающими взглядами. Обсуждают, как пойти в обход судьбы или хотя бы нарушить какое-нибудь правило. Или желают невозможного. Слышу обрывок фразы: «Я хочу любить и быть любимой, а эта сука …». В Америке так ясно не формулируют, или я там не понимаю обрывков женской речи. А здесь все свои и, как в сновидении, чужие признают тебя за старого знакомого. Полицейский на вопрос, как пройти к театру, добродушно смерив меня взглядом, отвечает коротким вопросом: «с какой целью?». Дорогу, конечно, не показал, потому что отродясь в театрах не был, но признал меня за своего, что-то замышляющего человечка, субъекта его воли. Захочет он — и меня не станет. Но он не захотел, только махнул рукой — мол, иди куда хочешь. Хошь в театр, хошь — нах…

В киоске купил телефонную карточку, зашел в будку позвонить брату в Алма-Ату. То была еще «домобильная» эра. Повсюду стояли автоматы, как много лет назад, только теперь они вместо двушек принимали пластиковые карточки. Брату я тогда не дозвонился, вышел из будки и прошел немного; вдруг вспомнил, что забыл карточку в щели автомата (идиот!). Вернулся. Смотрю, а в будке уже человек хозяйничает — так и есть, пытается, гад, использовать мою карточку. Вон краешек её выглядывает из прорези, где я её оставил.

Мужичок — низенький, но вширь на весь размер будки, даже край куртки торчит из двери наружу. Он меня тоже приметил и говорит — мол, помоги, брат, позвонить, не понимаю, как эти чертовы автоматы устроены. Лицо круглое, провинциальное. А с ним еще ребёнок, девочка лет семи, в куцем пальтишке, из которого давно выросла, с большой круглой головой (как у отца), закутанной в шапку-одуванчик, ворсом наружу. Ждет папу рядом с будкой, как собачка. А папа её — такой шукшинский персонаж. Он и не понял, что нужна карточка. А может, заметил мою и принял как должное. В общем, такой же чудак на букву «м», как и я. Спрашиваю «брата», куда ему звонить. «Во Владик». Не понимаю. «Ну, во Владивосток, мы с дочкой вчера оттуда приехали, парад смотреть». Был самый конец апреля, город готовился к Первому мая, а в тот год как раз на это время еще и пасха выпала. Двойная радость народу православному. Вспомнил, как у Венички Ерофеева дед с внучком ехали куда-то на каруселях кататься и компот с белыми булками кушать. Я попытался помочь. Код Владивостока он мне сказал, но, видно, денег на карточке не хватило или номер был неверный. Однако тут ему пришла в голову другая затея:

— Брат, яйцо есть?

— В каком смысле?

— Крашеное, у меня только одно осталось. Жаль, а то б стукнулись.

Лезет куда-то и достаёт пасхальное яйцо ядовито-синего цвета. Я вдруг почувствовал какую-то жалость, даже тоску от своей ущербности: почему у меня никогда не бывает того, что как раз нужно в данный момент? Сейчас так славно бы стукнулись яйцами с круглоголовым, он в такую даль ехал. Тот почуял мою тоску и протянул яйцо в лопатообразной своей ладони: «Бери с собой». Последнее не пожалел. Яйцо я взял, а карточку оставил ему; может, он добавил денег и все-таки дозвонился в свой Владивосток.

Подумал, поеду и я куда-нибудь — в Питер. Взял билет на самый скорый поезд — «Сапсан». Еду в метро на Ленинградский вокзал, час пик, зорко смотрю за вещами, чтобы не украли. Опаздываю и уже предчувствую: выйду из метро на Площади Трех вокзалов и пойду не в ту сторону, вокзалов-то три. До отправления минут десять. Эх, не рассчитал! Машинально сую руку в карман и понимаю, что спешить уже не нужно. Очевидно, в вагоне метро, пока я не спускал глаз с чемодана, у меня, воспользовавшись давкой, вытащили бумажник. Я его положил в задний карман, утратив бдительность после стольких лет вдали от родины. Я — к полицейскому, с просьбой хотя бы одолжить мне телефон, чтобы позвонить друзьям, он мне рукой — вон там общественные телефоны. Да как же я позвоню, если у меня деньги украли? Это его не волнует. Иду назад в метро, говорю той, что в кассе: нет денег, украли кошелек, ей-богу, дайте билет. Мне бы только доехать до Храма Христа Спасителя (станция «Кропоткинская»), а там я уже пешком до Зачатьевского. Не дает — мол, до Спасителя своими ногами дойдешь. Удивительное это чувство — хотя бы на миг оказаться нищим. В России это случается. Наконец, кто-то в очереди дал мне на билет. Правда, в Санкт-Петербург я в тот раз так и не попал.

Вместо Питера еду в Алма-Ату. Беру такси в аэропорт Домодедово. Водитель, пожилой серьезный мужчина, жалуется на выросшие повсюду, как грибы, казино. «Скорее бы их все закрыли!» Думаю — вот принципиальный человек, старорежимный. Спрашиваю, на всякий случай: «Почему?» — «Да всю получку там оставляю!»

Приехал в Алма-Ату. Рассказал брату про бумажник. Он осмотрел меня со всех сторон и сказал, что в Америке я стал еще больше похож на идиота: «Невозможно ехать вместе с тобой в метро и не вытащить у тебя бумажник».

В Алма-Ате за семь лет моего отсутствия много чего изменилось: брат постарел на семь лет и опять женился, увеличился процент азиатского населения, на улице чаще слышишь казахскую речь. Все равно, по сравнению с Москвой люди как-то ближе, на градус теплее, что ли. Меня останавливает на улице парень, лет 25. Такой молодой, а уже без одной руки. Протягивает мне коробок спичек: «Братан, помоги прикурить». Я думаю — сейчас поднесу ему спичку, а он единственной рукой стащит с меня Nikon и убежит, обменяв спичечный коробок на камеру. Что же он, в самом деле, не может купить себе зажигалку? Все мои двурукие знакомые уже более 15 лет как перешли на зажигалки. А однорукому сам Господь велел. Чиркаю и даю прикурить. Чувствую, как из американского туриста превращаюсь в русского, знающего с детских лет, как дать прикурить, спрятав спичку в глубине ладоней, чтобы ветер не задул пламя. С наслаждением затянувшись, парень берет у меня коробок, говорит «спасибо, братан» и уходит, пуская струйки дыма.

Я понимаю, что мне пора валить отсюда. Скорей в самолет — и домой. Ведь Соединенные Штаты меня именно тем и устраивают, что не нужно быть ни к чему эмоционально привязанным. Приехал на заправку, сказал — twony on number 3, please (пробейте, пожалуйста, двадцать долларов на третьей бензоколонке), заправился, заплатил и поехал себе дальше по своим делам, до которых никому нет никакого дела. Счастье! Никого не надо ни жалеть, ни любить, ни ненавидеть. Даже Мартина Лютера Кинга.

Как я стал ханжой

Посетив в прошлом году Питер, я был приятно удивлен, что установленное на моём айфоне приложение Uber прекрасно работает и на российской почве. Переход был бесшовен и бескровен: водители приезжали на условленный адрес и даже оставляли СМС-ки на мой американский номер, сохраненный в Uber аккаунте, деньги за проезд бесшумно снимались с моего PayPal аккаунта.

— Что за номер у вас такой? —подозрительно спросил водитель, человек среднего возраста, коротко стриженный, с пробивающейся сединой.

— Талгарский номер, — сказал я и неопределенно махнул куда-то в сторону, как мне казалось, республики Казахстан.

Водитель оказался в меру разговорчив и имел обо всем свое мнение. Я спросил, почему он работает на Убере, а не, скажем, на Яндекс-такси. Он сказал, что он и на них работал, и еще на какую-то аналогичную компанию. Грамотно разъяснил тонкие различия в политике компаний, в системе оплаты труда и прочее. Сказал, что Яндекс лучше Убера понимает российскую специфику и менталитет, а Убер все делает «по американским лекалам». А чем именно они отличаются, российский и американский менталитеты, я уже и не припомню. Может, курением в такси? Яндекс, кажется, ввел, как особую услугу, такси для курящих (за дополнительную плату) или, наоборот, — для некурящих, тоже за дополнительную плату. Водитель сообщил и массу других бесполезных для меня сведений.

Я все больше проникался уважением к культурному таксисту и вдруг решил вставить в беседу и свои пять копеек.

— Убер еще тем хорош, что не нужно оставлять чаевые, все уже включено, что заметно упрощает процесс…

Заканчивая фразу, я понял, что совершил ошибку, затронув тему чаевых, прикусил язык, но было уже поздно. Водитель чуть было не поперхнулся, ведь речь зашла о кровном, и его отстраненно-объективистский тон тут же смыло волной возмущения:

— Ну, знаете, это может у вас в Талгаре не оставляют, а у нас многие всё равно оставляют чаевые: ведь я могу, скажем, в час пик застрять где-нибудь, а могу поехать по короткому пути, мало кому известному. Конечно, клиенты бывают всякие. Есть такой тип: он уже заранее в руке приготовил оплату без сдачи и ни копейки не добавит, как его ни вези.

Тут он сделал паузу, как бы давая мне возможность поразмыслить о том, к какой категории клиентов я отношусь.

Я подумал, что его пример с пассажиром, сжимающим рубль в кулаке, взят из прошлой его таксистской жизни, когда расплачивались наличными, и к работе на Убере явно не имеет никакого отношения, это был выброс из далекого прошлого.

Ханжи, вот они кто! — вдруг сказал водитель, который все это время, оказывается, подыскивал в памяти недостающее слово, очевидно имея в виду скупость своих клиентов.

Было ясно, что говорит он о давно наболевшем и насущном, и вопрос о «ханжестве» некоторых пассажиров не может быть разрешен простым обращением к толковому словарю русского языка.

Я подумал — хорошо, по крайней мере, что не «жиды». На чай я ему решил все же не давать. Побуду пока ханжой.

У Достоевского

В Москве мы с товарищем (Юрой О.) посетили музей-квартиру Достоевского. Разговор при покупке билетов со смотрительницей и охранником, сидящими в закутке за стеклянной перегородкой, приобретает какой-то сюрреалистичный характер, напоминающий фильмы Киры Муратовой. Юра интересуется, какие они планируют мероприятия. Он, кажется, в свое время посещал, было интересно. Смотрительница (весьма немолодая дама), не отвечая прямо на вопрос, говорит, что да, лицо его ей откуда-то даже будто знакомо (имитирую стиль Ф.М.), и вдруг, приблизившись и как бы понизив голос до шепота, говорит: «А вы обаятельный!».

Юра пытается перевести разговор на новую литературу о Ф.М., каковая выставлена на продажу тут же, на прилавке, по умеренным ценам. «Это новая книга вашей заведующей?» — осведомляется он. Тут в разговор включается до сего момента немотствующий охранник:

— Заведующие были в детском саду, а у нас здесь директор.

— Но позвольте, — вмешиваюсь я, — ведь были, скажем, заведующие кафедрами в высших учебных заведениях.

— Не знаю насчёт университетов, я в ПТУ учился и у нас был директор, — как бы даже с обидой в голосе буркнул охранник. И вдруг, подняв на нас свои ясные очи, вопрошает в стиле героев Ф.М. или на худой конец А. Платонова:

— Вы не знаете, отчего люди умирают? — И, говоря это, он медленно так выдвигает ящик стола и что-то там шарит левой рукой — не пистолет ли, мерещится мне, привыкшему, что каждый американский охранник чем-то вооружен. Нет, кажется, пачку сигарет, с облегчением констатирую я и отвечаю:

— Наверное, от того, что курят много.

— Нет, не от этого, — возражает он.

Вдруг поднимается со стула и выходит к нам, встает как-то сзади и оттуда, из-за спины, говорит нам спокойно так и задумчиво:

— Нет, все от нервов.

У меня отлегло; думаю: и как только таким оружие доверяют? Очевидно, должны быть какие-то дополнительные критерии при приеме на должность охранника, помимо успешного окончания детского сада и ПТУ.

Плеть от Матвея

В России трудно сразу понять, что за человек сел рядом с тобой. Браток или рядовой гражданин.

В самолете из Питера во Франкфурт сосед справа — среднего телосложения, с притворно-вежливым лицом, немного напоминающим путинское, малопьющий, семейный (пока летели, выпил стакан томатного сока и два раза звонил жене — до взлета и сразу после посадки). Приземлились, подрулили к калитке. Дали сигнал на волю. Как водится у нерусских, пассажиры выходили чинно, пропуская всех впередисидящих, даже тех, кто не с краю. Те воспринимали эту патологическую для российского пассажира вежливость как должное, шарили неторопливо по сусекам, собирали пожитки. «Ну скорей уж вы б, что ли…» — подумал я.

А сосед мой, как бы продолжив мою мысль, деловито обратился к своему напарнику в следующем ряду (видимо, работают вместе, подумал я, или тоже едут на какую-нибудь конференцию):

— Матвей, достань свою плетку, подгони их немного. Ну уж тааааааак они тут потихоньку, не желают, бля, шевелить граблями.

— Ща достану, Петрович! — весело отозвался голос с хрипотцой. Я хотел разглядеть Матвеево лицо, но он пригнулся, и его загородил мощный немецкий живот.

«Это он так пошутил, — подумал я, — никакой плети у Матвея, наверное, нет». Да и пушку или перо ему бы не разрешили взять на борт. Но, на всякий случай, немного отстал от них. Тем более, что они не стали дожидаться, пока впередисидящие выйдут, а бочком-бочком просочились к выходу и растворились в утренней германской дымке.

Вошёл к парикмахеру …

Недавно я совершил довольно замысловатую поездку: Франция — Австрия — Россия — Казахстан. На каждую страну я отвел по три дня, чтобы не привыкнуть к нравам и обычаям местных жителей, да и не травмировать их понапрасну.

В Санкт-Петербурге, свернув в подворотню, я оказался в книжном магазине «Книгаплюс», где уже давно присмотрел себе пару книг, онлайн. Но копаться в книгах вживую — ни с чем не сравнимое наслаждение. Запах книжного тлена. Выбрал себе несколько книг. В числе прочих — про юродивых на Руси и сборник знаменитого историка Мишле, включающий две его небольшие работы: о ведьмах и о женщинах вообще, справедливо объединенные составителями в одно издание. Книги эти соответствовали моему душевному состоянию.

Оказалось, карточки в магазине не принимали, нужно было искать живые русские деньги, и я отправился на поиски банкомата или обменника. Я помнил, в прежние мои посещения Питера обменные пункты росли как ядовитые грибы почти в каждой подворотне. Но теперь их нигде не было видно. Я наугад толкнул многообещающую массивную кованую дверь и оказался в парикмахерской. Вспомнил, что пока колесил по Европам, из ушей и ноздрей моих полез жесткий конский волос. Женщина неопределенного возраста с искусственной проседью отвлеклась от крупноголового клиента с мясистым лицом: оба массивные, укоренившиеся в раковине быта.

— Вам постричься? У нас только по записи.

— Мне ведь только уши подровнять, — вдруг сказал я.

— У меня совсем нет времени, — отрезала женщина.

«Ведьма!» — догадался я и затворил дверь.

Услышал краем уха, как клиент с изумлением повторил, шевеля толстыми чувственными губами работника Росторга, словно пережёвывая: «уши подровнять?!»

Я понял, что мои уши тут not Welcome, и пошел петлять дальше по подворотням.

По-видимому, городская власть за последние год-два упразднила обменники за ненадобностью. Вскоре нашел какой-то банк и снял деньги в банкомате. Американские доллары бесполезно раздували мой бумажник. Я добавил к ним российских братьев и заспешил в магазин.

Вышел с книгами и опять столкнулся с работником Росторга, он мелькнул своей оболваненной, и от этого ставшей еще более круглой, головой и проскользнул в Гороховую улицу. Женщина-парикмахер стояла рядом с кованой дверью в салон и курила тонкую сигаретку, как-то не вписывающуюся в её массивную челюсть. Наши глаза встретились.

— Вы знаете, я, наверное, давеча неудачно выразился: мне, собственно, только требуется убрать волосы с ушей, — вдруг попер из меня господин Голядкин.

— Заходите, — кивнула массивная голова. Утренняя сигарета подействовала на нее умиротворяюще. По-видимому, она расправилась с головой предыдущего клиента до срока, назначенного следующему. Я проскользнул со своими ушами в её кресло.

— Я вам пуговку расстегну.

— Совсем только не раздевайте.

Она улыбнулась, по-видимому, на мгновение прокрутив в голове альтернативные виды добрых услуг. Ловкими пальцами расстегнула мне верхнюю пуговицу на рубашке и подвернула воротник. Обернула шею белой лентой.

— Вспотели-то как! — материнским движением она вытерла мне шею и за ушами. — За ушками тоже обстрижём?

За последние сорок лет никто так не называл мои уши, даже в интимные моменты.

— Да, я торопился найти банкомат, деньги снять. Знаете, у меня ведь ваших денег совсем нету.

Мой господин Голядкин незаметно эволюционировал в князя Мышкина. С необычайной готовностью я рассказал о том, откуда и куда держу свой путь. В Питере я встречался с друзьями, а сам я родился в Алма-Ате и завтра собираюсь туда.

— У вас там остались родные?

— Да вот только брат.

— А родители?

— Умерли.

— Как же, вы ведь такой молодой еще!

— Так вот. Схожу на могилы.

— Да, могилки проведать — святое дело!

Я ощутил себя круглой сиротой.

— Ну вот, теперь у вас и височки в порядке, мужчина-то вы видный.

— Сколько с меня? — заволновался я.

— Триста.

— Триста у меня есть, — обрадовался я.

Я помнил, что получил в банкомате три бумажки по 1000 рублей. Две бумажки я отдал за книги, а одна осталась.

— Возьмите хотя бы 500! — сказал я и широким жестом протянул женщине свою тысячную бумажку. Я неожиданно ощутил в себе уверенную наглость Рогожина…

— Я вижу следы измены, — сказала моя американская парикмахерша, брезгливо рассматривая мои уши, когда я после четырехнедельной разлуки приземлился в её кресле.

Домой

Добрался до дома хитрым маршрутом: Алма-Ата—Питер—Амстердам—Детройт—Индианаполис.

В Алма-Ате навестил друзей и родных, живых и усопших. На кладбище нашли с братом нашу семейную оградку по ориентиру, который с детства отпечатался в памяти: идти по главной дороге до могилы цыганки с большим памятником, свернуть в левую аллею и пройти два «квартала», на третьем, приблизительно в середине, найти богатое корейское захоронение и идти от него вглубь, ступая по густо усаженному могилами участку. Вот и наша оградка. В центре — могила бабушки (матери отца), к которой были подхоронены сначала мать (по правую руку), потом отец (по левую). Все трое носили разные фамилии. Табличка на могиле матери стерлась за прошедшие с её смерти 23 года и фамилию невозможно разобрать. Требовалось заменить табличку, покрасить оградку и срубить небольшое деревце, выросшее прямо перед могилой матери.

Мы наняли служителя бюро ритуальных услуг «Вечная память», встретившего нас у входа в кладбище и разрешившего въезд на территорию за небольшую плату («сколько дадите»).

Служитель вечной памяти был сухопарый человек коренной национальности, неопределённого возраста, с суровым и в меру соболезнующим лицом. Назначение его было выведено по трафарету на спине. Правда, надпись на спине стерлась от времени, как и надпись на могиле матери, и осталось только последнее слово «Память», по которому можно было догадаться об остальных. Я написал служителю в блокнот фамилию, имя, отчество, даты рождения и смерти. Он попытался по слогам, как школьник, прочесть замысловатую раввинскую фамилию Барабтарло. У него получилось «Бар-ма-тар-ла». Я еще раз написал, стараясь пользоваться только печатными буквами. Служитель сказал «ясно» и прочел с соболезнованием «Бар-ба-тар-ла». Всю работу оценил примерно в 100 долларов (30 тыс. тенге).

В Питере у меня был зазор между полётами, примерно восемь часов, и я вышел в город. Меня встретил мой старый приятель, ловко передвигающийся на Жигулях 9-й модели. По дороге мы зашли в один дом, передать бывшей жене моего алма-атинского товарища вещи, предназначенные для их общих детей. Пили чай с медом и обсуждали успехи и дальнейшие перспективы детей. Вдруг наш вполне невинный разговор перешел на политику (стараниями моего друга, впервые видевшего хозяйку). «Оттяпали Крым», — сказал мой друг. «Вернули Крым», — сказала хозяйка. Допили чай и поехали на малоизвестный (за пределами Питера) Канонерский остров — место проживания моего петербургского приятеля. Нужно было убить время до вылета (в 5:40 утра). В лифте все стены расписаны замысловатой матерной прописью. Я начал разбирать и запутался, кто, кого, где и как имел. «Могли бы написать и печатными буквами», — подумал я и усмехнулся: печатным о непечатном. Посмотрел вверх, но покоя не было и там. Кроме густой прописи, потолок был украшен серией миниатюрных портретов российского президента (очевидно, адресата текстовых сообщений), полученных методом аппликации.

Дом, в котором проживал мой товарищ, по-видимому, спроектирован корабельных дел архитектором. Однокомнатная квартирка на 12-м этаже занимает три уровня: из крохотной прихожей (палубы) на верхнем уровне лестница круто ведёт в комнату, словно в каюту. Там же расположен санузел. Из комнаты по другой лестнице спускаемся в кухню (пеналообразный камбуз). Из комнаты выход на балкон с видом на морской порт. Мимо дома проходят здоровенные суда, достигающие 12-этажной отметки. Из окна кухни, на противоположной стороне, открывается чудный вид на Финский залив.

Мы допили остатки водки «Пять озёр», початой в мой предыдущий заезд (по пути в Алма-Ату). Подъехал мой племянник с женой. Приятель и племянник, зная мои вкусы, независимо друг от друга, подарили мне по банке соленых груздей, правда, прошлогоднего засола — других в Питере еще нет: время лисичек. Отвезли меня в аэропорт. Чуть не опоздали. Отстоял там несколько очередей: на регистрацию, на допуск в посадочную зону (этот этап в Алма-Ате и прочих известных мне аэропортах отсутствует), на паспортный контроль, на досмотр ручной клади и тела и на посадку в самолет. Раздражает избыточная информация в объявлении о задержке чужого рейса «до семи часов ноля минут». Объявление повторяется по-английски и по-китайски. Я подумал: рейс ведь не в Китай, зачем китайцам знать, что его задерживают. На табло тоже все повторяется на трех языках.

Вроде все по-европейски: рестораны, заманивающие заморскими блюдами (впрочем, представлена и отечественная кухня, предлагающая «пельмени ручной лепки»), шикарные отсеки магазинов duty free… пока не зайдешь в туалет. Неистребимый запах мочи, липкий пол. «Где же уборщица?» — подумал я. А вот она: у одной раковины отмывает кровавые разводы. Впрочем, возможно, это была не кровь, а неизвестная мне жидкость красного цвета. Уточнять я не стал. Помочился на скорую руку, стараясь не ставить сумку на пол, и спешно удалился. Жаль, пропал кадр из питерской жизни: уборщица, смывающая половой тряпкой кровь в мужской уборной. Правда, один кадр в туалете я все же сумел сделать — не мог пройти мимо завлекающей рекламы афродизиастического снадобья, сделанной в лучших традициях наглядной агитации: before и after. «До» — унылые детские качели во дворике многоквартирного дома. «После» — крутые американские горки размером с динозавра с массой ответвлений, спусков и подъемов. Внизу пояснение для недогадливых: «в 2,5 раза дольше».

В Амстердаме в туалетах было чисто, но ставить сумку на пол я и там не стал. Видел и специальные загоны для курильщиков, как и 22 года назад, когда мы делали остановку в Амстердаме на пути в США, Rookruimte. Веяние времени бессильно рассеять дым голландских курилок.

Остальная часть путешествия в памяти моей не сохранилась — видимо, я перешел в режим автопилота, как когда-то говорила (имея в виду наши затянувшиеся отношения) одна моя бывшая подруга. Помню, что и за пределами общественных уборных все время приходилось что-то доставать из разных потайных мест и показывать. Зачем и куда путь держишь, где побывал и что видел? Выпала ли тебе карта зелёной масти? А покажи-ка ручку, а часики за рукавом.

Окончательно я пробудился, когда начали снижение для посадки в аэропорту Индианаполиса. Подошли с необычного бока, я никогда раньше не прилетал домой со стороны Детройта и город свой не признал. Построек совсем не было видно, все какие-то поля, реки — и сразу сели. Выходя из самолета, на всякий случай спросил у пилотов, действительно ли это Индианаполис? «А хули ты думал», — говорят. Have a nice rest of the day. Я подумал, что это, наверное, самый длинный день в моей жизни.

Print Friendly, PDF & Email

16 комментариев для “Илья Липкович: Дорожное

  1. «Построек совсем не было видно, все какие-то поля, реки — и сразу сели. Выходя из самолета, на всякий случай спросил у пилотов, действительно ли это Индианаполис? «А хули ты думал», — говорят. Have a nice rest of the day. Я подумал, что это, наверное, самый длинный день в моей жизни.»
    ———————————————-
    «Проникновенье наше по планете
    особенно заметно вдалеке —
    в общественном парижском туалете
    есть надписи на русском языке…«

  2. В. Зайдентрегер
    Мне интересно, как относится к непрерывному сарказму автора его жена (первая, вторая)?
    ——————————————————
    Eсть ещё «тайна неразглашаемая» и есть выражение «слышал звон…»

  3. Действительно нескучное чтение. Всё читаю.
    Мне интересно, как относится к непрерывному сарказму автора его жена (первая, вторая)?
    P.s.
    Что такое «тайна неразглашения»? Это «неразглашение тайны»?

    1. Большое спасибо! Ляп с «тайной» я исправил.Что же до «непрерывного сарказма», то я его не вижу в своих текстах. Тут, скорее, еле заметная ирония. В жизни же я вообще далек от иронии и сарказма и, наоборот, всегда служил предметом шуток и издевательств окружающих.

      1. Про «сарказм».
        Это из серии «не укушу, так измуслякую!»

      2. Спасибо уважаемый И.Л.!
        Прочитав: «Как различать иронию и сарказм?
        Ирония всегда бывает щадящая, более мягкая, чем сарказм. Объектом иронии является то, что достойно осмеивания, но с некоторой долей симпатии или даже сочувствия к нему. В отличие от мягкой, завуалированной иронии сарказм — это злая, едкая насмешка, то есть высшее проявление иронии.»
        Полностью согласился с вашей самооценкой.
        Не верится, что вы не умели достойно отвечать на всяческие подковырки.
        Жду новых рассказов. Успехов!

        1. Дорогой Виктор, разделяя Ваше мнение об иронии хочу добавить, что единственная защита от назойливой иронии-это самоирония Перед ней ирония бессильна. К сожалению, наш Великий Народ тем и смешон, что не позволяет себе никакой самоиронии и относится к себе с большим пиететом.

          1. Джейкоб: 17.07.2022 в 10:15
            «Дорогой Виктор …»
            ————————————————-
            Уважаемый Джейкоб! Своим обращением Вы меня очень тронули. В то время, когда в комментах МАСТЕРСКОЙ или в текстах ГОСТЕВОЙ в последнее время народ склонен больше собачиться между собой, чем спорить, аргументировано доказывать что-то, это обращение дорогого стоит. Спасибо!
            Я, правда, не согласен с тем, что самоирония у нас отсутствует. По-моему, все «антисемитские» анекдоты, сочинённые самими евреями, проникнуты этой самой самоиронией. Конечно, не без доли самовосхваления.
            Будьте здоровы,
            ВЗ

          2. Дорогой Виктор, должен внести важный корректив в мой текст. Когда я употреблял хвалебный эпитет «Наш Великий Народ», я имел ввиду народ, на языке которого мы сейчас общаемся и ведём переписку. Но не народ Израиля. С его самоиронией, как раз более чем всё в порядке.))

          1. Дорогой И.Л. Я имел большое удовольствие от чтения Ваших рассуждений, в частности, о цели и предназначении самоиронии. А спорная тема о «невозможности» пародировать Ф.М.Достоевского вызвала у меня много вопросов без ответа. Я также понимаю, что провоцировать Вас на дискуссию сейчас не имею никакого права, поэтому буду молча, с вниманием, следить за ходом Ваших прежних и настоящих рассуждений и мыслей. Они, безусловно того заслуживают. Искреннй почитатель Ваших способностей.
            П.С.
            Также полагаю, что пародирование при помощи подмены субъекта или нарочитого потакания (patronlzing) — всего лишь ничтожная доля тех возможностей, которые предоставляет нам наша ирония. (Доказано Я. Гашеком) При этом надо не забывать, что юмор не самая сильная особенность нашего народа).

  4. «А жизнь меня по всей земле мотает,
    Под стук колес ко мне приходят сны.
    А мне всегда чего-то не хватает:
    Зимою — лета, зимою — лета,
    Зимою — лета, осенью — весны.»

  5. Ирония обнаруживает в пишущем аристократизм — как если бы к тебе вдруг обратились по-французски.
    Нерядовое совпадение: прочитанные мной только что тексты — авторов-алмаатинцев.
    В Алма-Ата был то ли дважды, то ли трижды. Впервые — когда над городом вместо катка было болотистое озеро. Меня прямо на него спустили с вертолёта (даже не вспомню, как и почему это случилось). Помню только, что, попав в болото, сразу задёргал на канат — чтобы тут же подняли…
    Странное воспоминание: когда и почему?..
    Как сон — как это у Ядгара… Столько навиделся — на три жизни хватило бы.

  6. В поисках эмпатии
    ____________________________________
    «Нет: рано чувства в нем остыли…»

  7. Написано остроумно и занимательно:))

Обсуждение закрыто.