Я, знаете ли, до войны с каждым днём всё больше в себя уходил, и день, когда целиком и полностью бы ушёл, был очень близок. Но теперь весь вылез обратно, наружу, так что ещё придётся пожить, посмотреть, чем это кончится. Хотя, боюсь, это не кончится никогда. Пустота нескончаема. Сколько из неё не вычитай, сколько её не дели, получается пустота. Сиропного финала не будет. Одичавшие кошки-собаки и крысы городом завладели. Они живые, а мёртвые люди никогда не поженятся, мёртвые дети не вырастут. Над ними птицы и звери уже поработать успели. Такими и будут лежать, пока не приберут.

 (Не) слишком мрачный диалог в контексте безумия

Михаил Ковсан

— Есть кто живой? — интонация в ответ предполагала молчание, но, удивив тишину, внезапно откликнулось:

— Ещё есть, — возникнув не враждебно во мраке и, не приглашая войти, вопросило, — вы кто, конь в пальто?

— Нет. Я в куртке. Если и конь, не рысак.

— Оружие?

— Без.

— Намерения?

— Исключительно добрые.

— Как вас в такую бездонную темь, ни звёзд, ни луны, гулять угораздило? Заблудились?

— Хоть убей, следа не видно;
Сбились мы. Что делать нам!
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.

— Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине…

— Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне…

— Проходите, присаживайтесь рядом с моим креслом, надеюсь, увидите или нащупаете другое.

— Благодарю. Только никак не могу отыскать.

— Ступайте смелее, ищите. Щупайте — и обрящете. Здешняя хлябь без проломов, днём сможете убедиться, дом очень крепкий, так что мой, теперь наш эрмитаж не в воздухе висит — нижними этажами и фундаментом на землю-мать-сыру опирается.

— Опирается — это прекрасно, к тому же я кресло нащупал.

— Поздравляю. Садитесь, теперь вдвоём сирыми сидельцами будем, и как сиделец сидельцу рассказывайте, что привело сюда в злосчастное время. В отличие от меня, вы ведь не местный?

— Не местный. Даже очень далёкий. А привело — ищу человека.

— Без фонаря?

— Был, но пропал, сгинул, исчез, потерялся.

— Ничего. День настанет — вернётся и зрение. Да и сейчас кое-как контуры ваши уже различимы.

— И ваши.

— Я, знаете ли, до войны с каждым днём всё больше в себя уходил, и день, когда целиком и полностью бы ушёл, был очень близок. Но теперь весь вылез обратно, наружу, так что ещё придётся пожить, посмотреть, чем это кончится. Хотя, боюсь, это не кончится никогда. Пустота нескончаема. Сколько из неё не вычитай, сколько её не дели, получается пустота. Сиропного финала не будет. Одичавшие кошки-собаки и крысы городом завладели. Они живые, а мёртвые люди никогда не поженятся, мёртвые дети не вырастут. Над ними птицы и звери уже поработать успели. Такими и будут лежать, пока не приберут.

 — Что же здесь будет?

— Город призраков. Всё отстроят. Заново заживут. С вывернутыми назад, в прошлое головами. Такие вот грустные мысли, такие грузные грёзы.

— Время лечит, и это забудут.

— Нет, не забудут, ведь мёртвые отсюда никогда не уйдут. В пустоте на котурнах по улицам, в пустых руках бережно свой катарсис неся, будут вышагивать. Время от времени они, гении этого места, с выпученными глазами набухшими будут макабрические пляски устраивать под музыку, скажем, Сен-Санса, на «Танец смерти» Анри Казалиса её сочинившего: «’Zig et zig et zig’, la mort en cadence…»

— И по ночам будут zig et zig et zig сниться и в тумане являться?

— Без всякой связи с z и прочими зигами.

— Хоть так. И то хорошо.

 — Не только ночью. Не только в тумане. И днём. И в ясную погоду. Осмелев, обустроившись, крутые, даже с первыми криками петухов исчезать перестанут. Будут на каждой свадьбе. На каждом крещении.

— И на отпевании, на похоронах?

 — Там и без них обойдутся.

 — Будут портить любое веселье?

— Зачем? Напоминая о себе, будут делать его ещё веселей, думаю даже, разнузданней: однова живём.

— Ну, вы и скажете.

— Уже сказал. Будет немножко иная, смешная и грустная жизнь. Только всего.

— А может уйдут? Или уведут их, заманят?

— Никакой крысолов никакой дудочкой их не сманит. Намертво к месту привязаны. Некогда очень цветному, отныне исключительно чёрно-белому.

 — Так уж исключительно, так уж и намертво?

 — Здесь их кров, здесь их кровь, здесь их жизнь, здесь их смерть. Куда от этого денутся?

 — Так уверенно говорите, будто их, призраков, видите.

 — Почти не вижу. Зато слышу прекрасно.

— Жесть. Это мы с вами призраки?

  — Пожалуй, и мы. А будет весь город. Думаю, вам стоит дожить до этого, чтобы самому убедиться.

— А вам?

 — Боюсь, не по силам.

— Почему же? Ещё до войны собирались в самом себе скрыться, а вот же…

 — Убедили, буду стараться, хотя вряд ли получится.

 — Постарайтесь, попробуйте. Хотя б для того, чтобы внятно о том, что происходило здесь, рассказать.

— Что рассказывать? И о ком? О тех, о чужих-бывших-своих? Об Индийском океане и сапогах?

— Вы об этом?

— Об этом или о том, совершенно неважно.

— Что же важно?

— То важно, что убийцы-самоубийцы без всякого океана были в ярости, угаре, безумии, месть неизвестно кому, непонятно за что опережала её осознание. Они — болезнь, плесень, напасть, которую безумным ветром надуло.

— Надуло — и выдуло?

— Если бы. Наивны до беспамятства или беспамятно наивные.

— Наивные — подходящее слово?

— Наивно блаженные. Тайно мечтающие быть побеждёнными не больно, ласково, не слишком позорно.

— Расчеловеченные.

— Для этого сперва должно было очеловечивание произойти.

— Победить хотя бы хотят?

— На что им победа? Они её не желают. Слишком сложно для них. Всегда были такими или, свихнувшись на войне, озверели. Срут там, где и жрут, больше двух слов без мата не получается. Месяц-другой иные слова позабудут. Жрали самогон беспрерывно, с утра до вечера и с вечера до утра. Кончался — шли добывать, это называлось у них пошустрить. Травку непонятно, где и как добывали. Находили баб, одним платили, других поили-кормили, третьих — за руки, за ноги, тряпкой рот затыкали. Орали про батяню-комбата, своего поминая всуе мерзко и грязно, словно не угодившего бога. Мог ведь на смерть послать, мог воздержаться. Чем вам не бог?

— А свои?

— Мёртвых не стану описывать. Не смогу, и не надо. Они были везде: в домах, на дорогах, в леске, чаще всего лицом в землю: бежали-бежали-споткнулись, пятно на спине, на которой нарастал снежный горб, промерзающий ночью. А те… Приезжала машина, передвижной крематорий. Уходили — забрали. Компактно. Удобно. Не слишком обременительно.

— Живые?

— Мало живых, очень мало. Живой — категория временная. Один из них в кресле, в котором сидите вы, умер. Кого ищете, позвольте спросить? Живого или же мёртвого?

— Хотелось бы, чтобы живого.

— Местный?

— Почти. Не отсюда — из Города.

— Не местный. С тем было бы проще. Я многих здесь знаю. Директор школы и учитель всяких-разных наук сорок пять лет до самой пенсии.

— Почему всяких-разных?

— Учителей всегда не хватало. Заставить или уговорить преподавать не своё невозможно. А ученики от нерасторопности взрослых страдать не должны.

— Не должны, — эхом отозвалось.

— Что вашего, не знаю, как назвать его, сюда привело? Случай наверняка уникальный. С самого начала в Город, как могли, убегали. Дальше — везде, как у кого получалось.

— Привело — не скажу любопытство, из другой жизни словечко, нечто сродни.

— Возраст? Можете описать? В минуты затишья вылазил — еда, вода, кое кого и встречал.

— Я его лет десять не видел. Средний рост, борода-усы, до плеч волосы, вероятно, седые,

И не то чтобы с чем-то за сорок —
Ровно семьдесят, возраст смертный.

—  Ах, осыпались лапы ёлочьи,

Отзвенели его метели…

Подорвался на мине в день, когда те ушли. Отыскали не сразу. Кое-как перевязали. Задело не сильно. Решили сюда перенести, утром в Город отправить. Не успели. Часа через три, как принесли, умер, не мучился, что-то вкололи, был в полубреду. Перед смертью два слова, хрипя, выдыхал.

 — Какие?

 — Сын и блокноты. Блокноты и сын.

— Где?

 — Он? В общей могиле, её почему-то называть принято братской.

— Блокноты?

— Над собою полку нашарьте. На ней блокноты. Только до рассвета ничего не разберёте.

 — У меня спички остались.

— Ого! — Зашуршало, вспыхнуло, осветило.

— Это он, кого я искал.

— Кем был он?

— Писателем.

— Кем покойный вам приходился?

— Я его сын.