Генрих Шмеркин: Индпошиив

Loading

С одной стороны, ничего страшного приход германцев семье не сулил. Ни евреями, ни коммунистами в ихнем роду — и не пахло. Мать, Герда Тарасовна, была наполовину немкой, и семейство вполне могло сойти «за своих». С другого бока — налицо был риск, и риск немалый. На чернявом челе главы семьи — Михая Штефановича (как, впрочем, и в паспорте) отчётливо значилось «цыган», что могло отбраковать всех пятерых в разряд этой подрасстрельной, подозрительной нации.

Индпошиив

Генрих Шмеркин

1.

Холодало, октябрь как ни в чём не бывало близился к концу. В сенях, на сундуке, отлёживался, ещё с сентября, пузатый зелёный астраханец пуда под полтора — в полосатой зековской робе, с белой попкой, предназначенный для сегодняшнего вечера на десерт.

В сундуке хранились 8 кусков драгоценного хоз. мыла и 5 пачек поваренной соли.

В комнате за столом — мать с отцом, трое ладных сыновей-погодков, и мёртвая тишина.

Брезжущий свет керосиновой лампы, в доме не топлено. На столе, по случаю дня рождения главы семьи — початая бутылка водки, тушёная солонина и чугунок ещё тёплой, испещрённой глубокими шрамами картошки в серо-зеленоватых мундирах. Тостов — ноль, чоканий — тоже. За окном — та же зелень мундиров. Плюс бесконечный стрёкот тевтонских мотоциклетов.

В Харьков входил немец. Уверенности, что их не тронут, у семейства Гордиенко не было. Как поведёт себя оккупант, не знал никто. Одни говорили, что расстреливают только евреев, другие — только коммунистов, третьи — и тех и других, четвёртые — что заодно и цыган. Пятые — что всё это чушь собачья, ибо немцы, с их Кантом, Гофманом, Бетховеном, Бахом и братьями Гримм — нация исключительно культурная.

С одной стороны, ничего страшного приход германцев семье не сулил. Ни евреями, ни коммунистами в ихнем роду — и не пахло. Мать, Герда Тарасовна, была наполовину немкой, и семейство вполне могло сойти «за своих». С другого бока — налицо был риск, и риск немалый. На чернявом челе главы семьи — Михая Штефановича (как, впрочем, и в паспорте) отчётливо значилось «цыган», что могло отбраковать всех пятерых в разряд этой подрасстрельной, подозрительной нации.

Но решение уже было принято. И принято именно Михаем.

Деваться семье некуда. Всё их имущество — этот дом, за душой — ничего больше.

Бросить всё и уехать? Куда? Где жить? На какие шиши?

2.

В доме через дорогу, напротив Гордиенков, царила такая же пустая, удушливая тишина. Ни детского гвалта, ни привычных шуточек дедушки Берла. На длинном столе, покрытом выцветшей клеёнкой — тазик с варёной курятиной, кастрюля парующего бульона с клёцками из мацы и миска варёных яиц.

За столом помещалась не успевшая эвакуироваться семья, пятнадцать душ: хромой Рувим с супругой Рахилей, его родители (Берл Моисеевич с Ривой Марковной), родители Рахили (Лазарь Фроймович с Эстер Овсеевной) и девятеро деток: Хайка, Голда, Додик, Нёма, Сара, Мося, Фира, Яша и Абраша (младшей 4 года, старшему 18).

В тесной кладовке хоронились 4 складные швейные машинки и десяток чемоданов, набитых вещами, которые ох как пригодились бы, успей семья эвакуироваться…

Двор был тщательно выметен. В загаженном курином гареме, примыкавшем к уборной, клевали носом девять его обитательниц со своим краснобородым супругом. Ощипанная тушка десятой обитательницы, забитой поутру (увы, не общепризнанным москалёвским[1] шойхетом Синельниковым, эвакуировавшимся два дня назад, а лично хозяином, Рувимом) висела в сарае, шейкой вниз; кровь безвинно убиенной стекала в серый алюминиевый тазик.

Ставни были плотно прикрыты, куры засекречены, а вот вопрос горластого глашатая, предательски кукарекающего по утрам — как уже понял проницательный читатель, решён окончательно не был…

3.

Никаких преимуществ — в качестве потомков швабских переселенцев, по отношению к себе Гордиенки особо не почувствовали. Зато — и к вольному цыганскому племени причислены не были. Слухи насчёт евреев, кстати, подтвердились на все сто, в отношение коммунистов (будь ты хоть татарин, хоть русский…) — тоже; их гребли под густую гребёнку. Цыган, кстати, мели точно так же. Но — только бродяг. Воришек, гадалок, мошенников. Короче, криминал. Оседлых же (имеющих нормальные профессии и живущих на трудовую свою копейку) не трогали. Потом, правда, дошло и до них… Но Гордиенков, к счастью, это не коснулось. Герда Тарасовна, более, чем прилично, владевшая немецким и секретами одноименной традиционной кухни, доставшимися ей от матери, готовила обеды самому Bezirkskommandant’у, херру Мольтке — любимые его айнтопфы, айсбайны, шнельклопфы и маульташен, и вовсе не хуже, чем его Шарлотхен, живущая в далёком баварском Розенхайме.

Так что всё у семьи Гордиенков шло неплохо, грех жаловаться, все были при деле.

Михай занимался обычным своим делом — портняжил. Правда, в основном, перелицовывал, а не «шил людям», как до войны. Но жить было можно — заказов у него, слава богу, стало во много разов больше, нежели в последнее, предвоенное время.

Старший сын Виктор, прекрасно игравший на аккордеоне и выучивший кучу немецких песенок, музицировал в ресторане, в центре города, и приносил в дом германские сигареты, шоколадки и дойчемарки.

Средний, Александр — трудился на хлебозаводе, тестозамешивателем. Хлебушка на работе, когда удавалось, едал вволю, а иногда и домой умудрялся притащить булку-другую.

И наконец, младший, Николай (тоже — ещё не женатый!), успевший окончить 3 курса сельхозинститута, устроился в управление ЖД при комендатуре, чертёжником. 

4.

Однажды, правда, нависла над семьёй смертельная опасность.

Комендатура распорядилась зарегистрировать охотничьи ружья. На всё про всё — полторы недели. По истечении срока регистрации началась проверка. Пошли обыски. И в первую очередь — в домах, откуда заявок на регистрацию не поступало. Сводные патрули — в составе двух автоматчиков, офицера, полицая и переводчика — ходили по семьям, подробно допрашивали хозяев. Затем переворачивали всё вверх дном.

Двумя неделями раньше Герда, в комендатуре, стала свидетельницей одного телефонного разговора. Из него следовало, что всё зарегистрированное оружие будет изъято. Без какой-либо денежной компенсации.

5.

В доме у Гордиенков хранилось 4 ружья: Михая и трёх его сынов; все четверо были охотниками. На охоту Михай ездил в Андреевку; от Харькова это всего лишь два часа электричкой и, дело ясное — до войны. Бил перепёлок, вальдшнепов, зайцев, иногда попадались косули. Поначалу сам. Потом с Виктором. Через год — с Виктором и Александром, а ещё через годик — к ним присоединился младшенький, Николай. Домой, бывало, приезжали с полными ягдташами.

Косульи туши Михай освежёвывал сам. Натирал солью, развешивал, перекладывал в эмалированные вёдра, плотно закрывал и сносил в подпол. Получалась вполне съедобная солонина. Он же занимался «косыми» — снимал с них шкурки (на шапки!), разделывал на порционные кусочки, долго и нудно удалял плёночки, вымачивал, дабы отбить специфический запах…

Жена безропотно управлялась с готовкой — тушила диких уток, зайцев, перепёлок, закатывала в банки. Что ни говори, а такие запасы в семейном бюджете — всегда веское подспорье.

Узнав, что ружья после регистрации отберут (а суммарная их стоимость составляла больше 3 тыщ сталинских рубликов) супруги посовещались, и решили не регистрировать. И ох как жаль, что не подумали они об этом раньше, в октябре, когда уже было известно, что вот-вот придут немцы. Ведь можно было тихо, мирно закопать зброю во дворе. А уже — середина февраля, и долбить мёрзлый грунт не есть eine tolle Idee

Герда предложила снести ружья в подпол. Однако Михаю по душе эта задумка не пришлась.

6.

Когда в окно постучал полицай, Михай торопливо перекрестился, выхватил из кладовки все 4 ружья, обмакнул прикладами в ведро и, быстрёхонько забросив их в топящуюся печку, плеснул в неё — ещё добрую литру водицы.

Обыск, по ощущению Гордиенко-старшего, длился бесконечно долго, но обгореть успел лишь приклад Сашкиной двухстволки. Да и то — самую малость. Что пережил за это время Михай, лучше не вспоминать…

7.

После войны прожил Михай Тобарович 16 мирных лет и умер от тромбоза глубоких вен в апреле 1961, в том же доме, на Червоноармейской — недотянув пару дней до полёта Гагарина.

Двумя годами ранее не стало Герды Тарасовны.

Старшенький их, музыкант, сгорел ещё раньше, от известной русской болезни, так и не женившись.

Средний сын Саша, остался на том же хлебозаводе, окончил вечерний техникум, стал сменным мастером, затем устроился на кондитерку, помначем[2] бисквитного цеха. И уже через 3 года взял с рук почти новую «Победу», с сиденьями из оленьей кожи. А заодно — из застенчивого помнача превратился в полновесного бисквитного начцеха. А ещё пять лет спустя возвёл себе Александр Михаевич 6-стенный кирпичный дом на Шатиловке — с удобствами, гаражом, голубятней, и надстроенной летней кухней. Огородил бетонным забором, завёз десяток самосвалов отборного чернозёма, посадил три антоновки, голубую ель и две японские сакуры, женился на бывшей однокласснице — Лильке Литвиненко, своей давней зазнобушке, разошедшейся с мужем по причине охолоны чувств, и съехал в свои собственные апартаменты. И остался Николай в отчем доме один со своей семьёй — женой Людмилой и сыном Юрием.

8.

С Юркой Гордиенко мы учились в строительном техникуме. В одной группе, на отделении «Электрооборудование промпредприятий и промышленных установок». Но главное в другом: мы были замешены из одного теста. Любимые предметы — Электроматериалы и Сметное дело (ничего нудней не бывает!), на которых мы с Юркой безудержно предавались игре в балду, буриме и в прочие литературные игрища, что, впрочем, не влияло на качество Юриных знаний (в зачётке у Гордиенко не было ни одного «уда»). Оба играли в техникумовском духовом: Юрка — на тромбоне, я на кларнете. Жили рядом, с занятий возвращались пешком. По дороге — два придурка! — продолжали кропать стишки — про не рассекающих юмор преподавателей и одногруппников, делились последними семейными новостями и семейными преданиями, а иногда просто трепались — в основном, за жизнь. Дойдя до Юркиного дома, если финальная точка в очередном нашем диалоге поставлена не была, не расходились, и добивали тему до конца.

Если Людмила Ивановна, мать Юры, была дома, беседа наша продолжалась за столом, под дежурный её кулеш и макароны с жареной печёнкой.

9.

После Победы — в Харькове, как и по всей стране, началось восстановление. Разбомбленную площадь Дзержинского (самую большую в Европе; ныне — площадь Независимости!) мостили пленные немцы — мастеровитые, рукастые, впечатывавшие в грунт свои, неповторимые тевтонские пазлы из булыжников, сохранившиеся бы и поныне, если б в марте 2022-го их не расхерачили путинские бомбы…

Возвращались из эвакуации театры, КБ, главки, вузы и техникумы, ПНУ и проектные конторы.

Николай Гордиенко восстановился на 4-м курсе сельхозинститута и получил, наконец, диплом инженера. Распределён был в институт Гипросельхозстрой, занимавшийся проектированием теплиц, коровников, птичников… Дослужился аж до старшего инженера. В подчинении у Николая было уже целых два итээровца[3], и он лелеял мечту — стать заведующим группой, ну а в перспективе — возможно, и главным инженером…

10.

В конце лета прибыло в Гипросельхозстрой молодое пополнение — вузовские выпускники. Всё как обычно, но… Наряду с сельскохозяйственниками привалила куча выпускников авиа-института, горного, универа, политеха. Мозговитые, пытливые, нахальные. Инженеры-физики, электронщики, машиностроители, авиаконструкторы — которых, с каких-то хренов, на работу распределили именно в Сельхозстрой, а не по прямому своему назначению.

И стали пришельцы сходу доказывать, кто есть кто, и подминать всех под себя. Такие дела, пришёл год 1952… Выпускников с клеймом «еврей» — серьёзные конторы брать остерегались. Мало ли каких пакостей может наделать такой кадр, злобный космополитский вредитель!

В университет, в политех, в горный — детей Сиона стали принимать с максимальной оглядкой. А в авиационный институт — дверь для них захлопнулась навсегда.

11.

Мой нынешний сосед по Оверберг-штрассе, с говорящей фамилией Нездешний — строительный инженер, коренной киевлянин. И ни на неблагонадёжное имя своё, ни на отчество, ни даже на карикатурную семитскую свою внешность — не пеняет.

Почти всю свою советскую жизнь проработал Исаак Израилевич на стройках Спитака (после землетрясения в Армении) — бок о бок с представителями самых разных национальностей. Счастливец, он твёрдо уверен, что антисемитизм на 1/6 части суши — ни что иное, как чья-то провокационная выдумка. Пропагандистский вражеский фейк, по-другому и быть не может. Исаак Израилевич не притворяется, он, действительно, так считает. И рассказывает, сколько прекрасных сотрудников, знакомых и друзей — отнюдь не евреев! — было у него в Советском Союзе…

12.

«Рабинович Нисон Моисеевич, 1911 — … (?)[4]

Советский военный деятель времён Великой Отечественной войны, подполковник.

Место рождения — Российская Империя, Черниговская губерния, Глуховский уезд, г. Глухов (по административному делению СССР, Украинская ССР, Сумская область, Глуховский район, г. Глухов), еврей.

Звания: гвардии капитан; гвардии майор; гвардии подполковник.

Должности:

Начальник штаба 1 гвардейской танковой Чертковской бригады, 20 армии, Западного фронта.

Командир 2 учебной танковой бригады (Управление бригады г. Нижний Тагил; 1943).

Начальник штаба 2 учебной танковой бригады (1945).

Послевоенная судьба — неизвестна…»

13.

Текст про подполковника Рабиновича я почерпнул из российской википедии — пару месяцев назад, в январе сего, 2022-го, года, когда начинал это повествование.

Сейчас на дворе май. Из википедии текст, таинственным образом, исчез. И обнаруживается лишь на малоизвестном сайте JEWMIL[5] (по увековечиванию памяти воинов-евреев, отражавших фашистское нашествие). И ещё на нескольких непопулярных порталах. Да и то, в виде весьма усечённом. Интересно, с чего бы… Не с того ли, что Украину возглавил «еврейский нацик», несущий миру красно-коричневую чуму и угрожающий ему атомной бомбой?!

И не потому ли новомодной романтической архаикой — не ятями, но зэтами! — украшаются российские города и боевые машины? А достопамятный Адольф Алоизович срочно оказывается самым что ни на есть банальным еврейским выродком? Не зря же товарищ Путин хреначит артиллерией и авиацией по украинским городам и весям, а мудрый еврейский народ, по словам тов. Лаврова, утверждает, что самые ярые антисемиты — это, как правило, евреи…

Как-то бешенный главарь
Пригубил Святой Грааль
И решил (в преддверье благ?)
Посетить Святой Гааг…

14.

Что же касается пресловутого полковника Рабиновича, человека неизвестной (но, поверьте мне, трудной!) послевоенной судьбы, то это был муж моей родной тётки — Берты Абрамовны Рабинович (урождённой Шмеркиной).

Познакомились будущие супруги на танцах, в курсантском клубе Харьковского танкового училища, когда молоденький курсант Рабинович бросился поднимать гребень, случайно выскочивший из кучерей отплясывающей «казачка» третьекурсницы музучилища. Судя по свадебному фото, Берта в то время была миниатюрная стройная девушка (статуэтка!), а Нисон — так вообще голливудский красавец. Поженились они, как только жених окончил своё танковое. И начались их скитания по всевозможным в/ч, разбросанным по необъятным просторам нашей родины. И родился у них сначала сын, за ним — дочка, а вскоре пришла война, и ушёл Нися на фронт.

Берта — с двумя детьми (и его офицерским продаттестатом) была эвакуирована в Красноярск и до конца войны работала там, в детсаду, музработником…

Ну а послевоенная судьба Нисона Моисеевича, кому интересно, такова: полтора года прослужил он в Германии, в составе советских оккупационных войск (Саксония, Карл-Маркс-Штадт), затем перевели его во Львов, куда вскоре переехала Берта с детьми. А ещё несколько лет спустя перекочевала семья на Северный Кавказ. И могла бы продолжаться его воинская служба аж до самого увольнения в запас, однако…

Вызвали Нисю куда надо, и куда не дай бог попадать.

Выяснилось: семь лет назад, на заре своей послевоенной деятельности, «советский военный деятель» совершил хищение — похитил в ателье военного индпошива (заказал одно лишнее!) кожаное пальто.

Да-да, именно так! Рачительный чёрт стяжательства дёрнул его за китель, и Нися «выкроил» себе одно дополнительное кожаное пальтишко…

Вердикт был строг: «разжаловать и уволить из Красной Армии в 24 часа, без содержания».

И — словно в злой нехорошей сказке: будучи вышвырнутым «из рядов», гвардейский подполковник шваркнулся оземь и оборотился в цивилиста без профессии и без права на свою военную пенсию…

Нися вернулся в Харьков. Жильё сняли на Москалёвке, по соседству с нами. Комнатка в полуподвале, частный сектор.

Берта устроилась в детсадик, на 450 рублей (зарплатный минимум). А бывшего подполковника, так уж и быть, приняли на танкоремонтный, помощником диспетчера, на точно такое же жалование…

Позволю себе заметить: пойти на служебное преступление 7 лет назад проклятый стяжательский чёрт дёрнул не только Нисона Моисеевича — но и многих его бронетанковых коллег-офицеров, выруливших себе по лишнему кожаному (танковому!) пальтецу. Однако на орехи досталось именно Рабиновичу. На дворе стоял февраль 1953. Дело врачей-вредителей и безродных космополитов раскручивалось на полную катушку.

…Не стало Нисона Моисеевича Рабиновича в конце 1986.

15.

Когда до Николая, наконец, дошло, что никакая перспектива, из-за еврейского засилья, в Гипросельхозстрое ему не светит, стал он осматриваться по сторонам, стал искать. Пока, наконец, не понял, что с колхозной своей специальностью может податься разве что «на деревню дедушке» — в МТС[6], в свинарник или птичник какой. Короче — «в черту оседлости». А если не хочешь в черте… В общем, Харьков нуждался в строителях и электриках.

16.

И решился Николай пойти на беспрецедентный, героический шаг — получить второе высшее. И опять поступил в вуз, на этот раз в Электротехнический — на вечерний, а из Гипросельхоза перевёлся в проектную контору, специализирующуюся на разработке электрооборудования для прокатного производства, название которой выговорить нормальному человеку — крайне затруднительно. А потому звал её очень просто: «КражМашГаражМонтаж». Перевёлся фифти-фифти — на должность того же, старшего инженера… А метким таким названием наградил свою новую контору Коля в честь одной криминальной автомастерской, которая примыкала к этому вербальному монстру. Мастерскую закрыли буквально за пару недель до его прихода. А криминальной она являлась потому, что в промышленных масштабах торговала угнанными автомобилями — о чём подробно сообщали все харьковские газеты. И заправлял всей этой мафиозной структурой некий Мотя Файнберг, соплеменник хитрожопой семейки Хаитов, подвергшейся в сорок первом заслуженному, неотвратимому возмездию…

17.

Выходцев из авиа и универа на новой работе Николая, слава тебе господи, не имелось; в основном — закончившие Электротехнический. Однако, прокуковав 3 года в статусе ст. инженера, Николай Гордиенко вновь убедился: ведущие позиции опять-таки — у них, «местечковых»… Они пёрли напролом, буквально, шагали по трупам, и всё же — неугасимый луч надежды в душе Николая пробивался сквозь тучи всех этих Зельцерманов, Зильберманов и Песензонов…

18.

Тобар Тамашевич Гордиенко (Юрин прадед, отец Михая) перебрался в Харьков ещё при НиколаеI. С женою Радой, таборной цыганкой, и двухлетним их сыном Михаем. И сходу купил этот дом на Валуйковской — которую пришедшие к власти большевики переименовали потом в Червоноармейскую,

Устроился прадед приказчиком в магазин готового платья, принадлежавший немцу-фабриканту Тремплю, родившемуся в Харькове и изобретшему вешалку-плечики для одежды, получившую от харьковчан, в честь изобретателя, название «тремпель». И надо сказать, приказчик — Гордиенко был «всем приказчикам приказчик!» Никто не уходил от него без покупки. А упаковывал он проданный товар так, что это было загляденье, и после распаковки — на костюме (платье-брюках-кафтане) не было ни одной морщинки.

Взгляд Тобара был зорким и внимательным, а движения выверены и скоординированы настолько, что он позволял себе щеголять без калош после хорошего дождя, виртуозно обходя, перескакивая и минуя все попадающиеся лужи. Зоркость, внимательность и координация движений были унаследованы его сыном Михаем, а затем и внучком Коленькой (Николаем Михаевичем).

Тремпль высоко ценил работу Тобара, и платил ему жалование «с походом».

19.

Когда Михаю исполнилось пятнадцать, он брился уже вовсю. Ладный, черноокий, пареньком он был хоть куда. И начал Тобар присматривать Михаю невесту. И обратил внимание на Герду — 13-летнюю дочку портнихи-подгонщицы Мирабеллы, которая иногда прихватывала с собой дочь на работу.

Девица была скромна, рассудительна и на немецком шпарила, словно на русском. Отец её, Тарас Малёваный (муж Мирабеллы) служил шеф-поваром в ресторане Scharrenbach на Павловской, принадлежавшем Вильгельму Шарренбаху, брату Мирабеллы; так что люди они, как и Тобар с Радой, были вполне себе обеспеченные и имели 2-этажный домишко на Нетеченской набережной.

…Долго ли, коротко — а только перетёрли меж собой ихние родители про то да сё, и поженили своих деток — Михая с Гердой. И стали те друг другу — любовью и опорой на всю жизнь.

Да, кстати! Шить — Михая научила не Мирабелла, как подумал особо проницательный читатель, а его родная мать. Так что заполучил Михай из материных рук не только преданную жену, но ещё и профессию, и тоже на всю жизнь.

20.

До революции цены на одёжу в магазинах готового платья здорово кусались, и народ шился у портных.

Увы! Знаменитого на весь Харьков «кутюрье» — как, например, Сигизмунд Кац (тот был причислен к гильдии ремесленников и, несмотря на своё еврейство, имел право на проживание вне черты оседлости), из Гордиенко не вышло, но — тем не менее!..

Михай не задорого обшивал трудовой, сугубо мужской контингент, проживающий по соседству, и на жизнь, вполне себе обеспеченную, хватало вполне.

И вдруг — Октябрь… К власти приходят Лёвка Троцкий, Яшка Свердлов, Моська Урицкий и вся эта гоп-компания… Именно они и отменили черту оседлости. И хлынули валом в российские города ненасытные их соплеменнички из литовских, бессарабских и белорусских местечек.

Рядом с Гордиенками (чего и следовало ожидать!) поселился целый выводок таких «белорусов». Муж, жена, плюс куча детей — сразу не сосчитаешь, плюс полный комплект бабушек-дедушек. И все, как назло, портняжки. Поголовно. Целая семейная мануфактура — включая детей. А портняжками они были, надо признать, неплохими. Потомственными. И продукцию ихняя мануфактура гнала денно и нощно — сменным методом. С собой, из Бердичева, прихватили они 4 швейные машинки, и не знали те машинки ни минуты простоя, и стрекотали в три смены, с утра до утра. Две бабки, посменно, занималась готовкой, уборкой, стиркой, глажкой, присмотром за малышнёй. Двое дедов, тоже посменно, брали тачку (не такси, а самую банальную деревянную тачку о двух колёсах!) и шарились по базарам — обеспечивая всю ихнюю кодлу продуктами посвежей да подешевле. И обучали малышей пошивочному делу и своему древнееврейскому — рассказывая байки из Талмуда и знакомя с его азами.

Хромой Рувим, предводитель выводка, снимал с клиентов мерки и делал выкройки. Остальные без дела тоже не сидели. Одни — в восемь рук! — строчили на четырёх семейных машинках, другие помогали бабушкам, потом менялись; работа в доме Хаитов кипела постоянно, а в окна без умолку стучалась публика с суконными отрезами под мышкой. И, самое обидное — среди публики было полно бывшей Михаевой клиентуры. И конкурировать с басурманями не было никакой возможности; себестоимость у выводка, за счёт суточной производительности, была значительно ниже, а посему цены — дешевле, чем у Михая.

Заказы у фирмы Гордиенко таяли на глазах, жить становилось ещё тяжелей, а басурмане всё жирели…

21.

И пришлось Михаю сбавить цены ещё ниже, чем у Хаитов, а Герде — искать работу, хоть какую-то. И окончила она курсы медсестёр, и пристроил её дядя Вильгельм в регистратуру, в поликлинику. И в поликлинику не простую, а 5-го Управления, для самых что ни на есть, руководящих работников. И подметила она одну очень интересную особенность: рожи у большинства этих «работничков» уж больно местечковые. И треплются они друг с другом, в основном, на идише, который, фактически — немецкий. И в медицинских картах у них — сплошные Коганы, Лифшицы и прочие Шапиры… И в разговорах своих — ещё и кичатся, что революцию эту самую — сделали лично они.

22.

Долго терпел Михай… Но, когда ручеёк заказов обмелел до катастрофичности — взял он, для солидности, старшего своего сына, и пошёл с ним проведать злостного конкурента. И выложил всё, как есть: он проживает тут сызмальства, а Рувим со своей шайкой — без году неделя. И всё у Михая было в лучшем виде, пока не появилось ихнего подлого соседства. И стал Михай, по-хорошему, взывать к совести конкурента: перестань портить нам жизнь, забирай всю свою кодлу и вали куда подальше, и чем раньше, тем лучше.

Рувимчик аж затрясся. От страха. И даже побледнел — смертельно, до невозможности. И стал упрашивать Михая не выпихивать их из Харькова, ибо полюбили они этот город душой и сердцем, и, если вопрос поставлен так — торжественно обещает прекратить соперничество. И с пошивом мужской одёжи в доме Хаитов — никогда больше! Завязано, морским узлом! И займётся теперича ихняя семейка исключительно бюстгальтерами. Или мацой. А может даже, маклерством. Там видно будет…

Михай как человек честный ему поверил.

И действительно — паломничество к дому Хаитов прекратилось.

Но заказов Михаю от этого не прибавилось. А у Хаитов, странным делом, днями и ночами — продолжали стрекотать машинки.

23.

И взял тогда Михай трёх своих сынов, и снова наведался к соседу. И прихватили они с собой два ружьеца, Михаево и Витино (подарить ружья Сашке и Кольке Михай в ту пору ещё не успел).

Долгих разговоров, на сей раз, не разговаривали. Просто Рувимчик услыхал, что, если это непотребство не прекратится — придут ещё раз. И весь выводок, под корень, к чёртовой бабушке, перестреляют.

А через два дня явился к Гордиенкам ихний пейсатый участковый (тоже, видать, из «белорусов») и пригрозил, что за подобные запугивания — Михай с Виктором могут легко схлопотать по десяточке. А Сашку с Колькой пристроят на учёт. В детскую комнату милиции. И пришлось Михаю стать тише воды ниже травы. И цены пришлось сбавить ещё ниже, нежели у Рувимчика.

И страдал Михай долго, ох как долго… Аж до того рокового утра, когда во дворе у Хаитов прокукарекал горластый глашатай.

24.

После защиты техникумовских дипломов добрая треть нашей группы получила распределение в пресловутый «КражМашГаражМонтаж», в котором, вот уже третий десяток лет, трудился Николай Михаевич.

Попали в «КражМашГаражМонтаж» и мы с Юркой. Оба поступили на вечерний — в Электротехнический институт.

Далее оказалось: принять Юру к себе в бригаду — никто из боссов (захвативших, по твёрдому убеждению Николая Михаевича, все заслуживающие внимания объекты, на которых можно чему-то научиться) не торопится…

Кто-кто, а Николай Михаевич прекрасно знал подноготную всех этих тварюг, нахалюг-беспредельщиков, пролезших на руководящие посты. Тот же, к примеру, Зельцерман, Моисей Соломонович. Рубль за сто — занял тёплое местечко благодаря своей тёще-гинекологу, вылечившей дочь (или невестку!) какой-то руководящей шишки от бесплодия или от чего-нибудь ещё… Или — отправившей в декрет внучку какой-нибудь супер-важной особы на пару месяцев раньше срока…

Следующий — Зильберман, Борис Семёнович (по паспорту — Берл, опять-таки Соломонович!) — не потому, что запроектировал что-то эдакое, отнюдь! А просто один его родственник из Москвы, с такой же фамилией (а фамилия эта, сами понимаете, редкая, и однофамильцами они являются навряд ли!) изобрёл таблетки, которыми кормят Брежнева, а потому, определённо, имеет выход на Харьковский обком…

Песензон — за то, что директорская дочка — в свои сорок! — рожала у профессора Перельмутера, ассистентка которого (Инна Марковна Флейшмоб!) живёт на Сосновой Горке, рядом с соседкой родной сестры профессора Фридой Абрамовной Перельмутер…

Смойловский — подсидел фронтовика Никонова, узрев в его проекте плёвую ошибку и сделав из мухи слона, Гандшу — на ровном месте — втёрся в доверие к начальству и сковырнул старика Хохрякова…

Да-да! Всё обстояло именно так: ни у одного из мэтров работы для Юры Гордиенко — несмотря на диплом, пестреющий отличными оценками — не нашлось, и, скорей всего, потому что отношения своего к пейсатым коллегам Юрин отец (ст. инженер Николай Михаевич Гордиенко) никогда не скрывал и постоянно сетовал, что титульной нации в этой конторе кислород перекрыт, и государственный проектно-конструкторский институт, по сути, превращён в самую что ни на есть сионистскую хоральную синагогу.

И сподобило доброго моего приятеля попасть в бригаду Иван Васильича Шилова, инженера не от бога, но от самой Ксении Васильевны Шиловой (Харьковский обком КПУ, инструкторша по промышленности), учиться у которого, кроме как делать вид, будто ты что-то проектируешь (и работы этой у тебя невпроворот!), было решительно нечему. А раз так — договорился Николай Михаевич с секретарём парторганизации тов.Семияровым и пробил сыну, к чёртовой матери, открепление.

И устроился Юрка сам, в пуско-наладку, где и оклад жалованья повыше, и премии посерьёзней, и командировочные постоянно капают. И взяли его в ПНУ без раздумий (не взяли, а просто схватили — с руками и ногами!), и не на шестьдесят рублей, а сразу на все восемьдесят. И перевёлся Юра с вечернего на заочное, так как пошли у него с тех пор сплошные командировки, и в Харькове он бывать перестал, и говорили мы с ним лишь изредка, по межгороду. А виделись — только когда он приезжал сдавать сессию.

25.

И вот — в доме Гордиенко праздник: Юрке — четвертак! Во дворе стоит новенькая, сияющая заводским лаком — жаль, не подарок! — «Волга», цвета шампань. За столом — её владелец, Александр Михаич (Юркин дядька-бисквитчик) с супругой, Николай Михаич (Юрин отец, он же мой коллега), я и ещё два старых Юркиных приятеля, о которых я наслышан, но вижу впервые: одноклассник Додик Бенцель, по кличке Мерседес, и Митя Рубинчик, с которым Юра подружился ещё в пионерлагере. Людмила Ивановна выбежала на кухню, оттуда уже вовсю тянет голубцами.

Вино, водка, остатки холодца, буженины, салатиков, домашние пирожки с капустой… От «гвоздя программы» — нежнейшего форшмака, приготовленного хозяйкой по еврейскому рецепту, специально для нас (меня, Бенцеля и Рубинчика) — не осталось и следа.

Отец гоняет по скулам желваки и поглядывает на нас троих, всем видом показывая, как невыносимо ему — сидеть с нами на одном гектаре.

— Кстати, — обращается отец неизвестно, к кому, — вчера, по радио… Одна наша… харьковчанка… то ли Певзнер, то ли Шмевзнер… короче, заведующая… пирожковой… 3 года схлопотала. За недовложения… С каждого пирожка, хитрованка… 5-копеечного… воровала… Масло, фарш, мука… Где-то на целую копейку…

— И что?.. — вспучивает на него глаза супруга Александра Михаича. Сам Александр (нач. бисквитного цеха, который обеспечивает тортами весь город Харьков) невозмутим. То ли делает вид, то ли вообще он сейчас не здесь.

— А то, что пирожков этих… — продолжает Юрин папа, — она сотнями реализовывала. В день 100 рэ, минимум… Нам, с Людмилой вдвоём, за такие гроши… полмесяца пахать…

Супруга Александра Михаича морщится и с недоумением смотрит на мужа (бисквитчик по-прежнему хранит олимпийское спокойствие).

— Так эта «несчастная»… — поглядывает на нас троих Николай Михаич, — ещё и жалуется — в Брюссель, своему сионистскому шабашу…

Бисквитчик молча наливает стопку и выпивает одним махом.

 — …обращение написала… будто её, — продолжает Николай Михаич, — здесь притесняют… И три года — схлопотала не за недовложения, а за то, что она еврейка… Потому как в СССР, видите ли, антисемитизм…

В Брюсселе, действительно — проходил тогда сионистский конгресс.

— …и «Голос Америки»… всю эту чушь… по всему свету…

— Папа, не надо… — взмаливается Юрка.

— А чего? — даёт сыну отповедь папаша. — Как воровать, так пожалуйста! А как в тюрьму — так извините! Пускай русского Ивана сажают…

Бисквитчик сметает в тарелку всё, что осталось от юбилейного холодца, и начинает сосредоточенно закусывать.

Бенцель с Рубинчиком продолжают сидеть с каменными мордами.

Вытаскиваю сигарету, поднимаюсь из-за стола:

— Прошу прощения, уши пухнут…

На дворе уже стемнело. Закуриваю.

Ничего, всё нормально. А уши, действительно, пухнут — от того, что только что услыхал. Жаль, нет при себе чего-нибудь острого. Гвоздика, отвёртки… Так бы и нацарапал на этой новенькой Волге: «Мой хозяин — вор!»

Скрипнула дверь — это выходит отец.

Тоже закуривает:

— Напрасно ты, Геннадий… это самое…

— Ничего, Николай Михаич, всё в порядке…

— Вижу… что «в порядке»… Только напрасно… ты обижаешься… Вот, к примеру, при немцах… — вздыхает он и осекается.

— Что при немцах, Николай Михаич?

— При немцах, Геннадий… если хочешь… а порядок всё-таки… что не говори — а был…

Отец стряхивает пепел, прямо себе на ботинки. И это — несмотря на врождённую внимательность и выверенность движений…

— Нашу, к примеру, семью и пальцем не тронули. Хоть, можно сказать, и цыгане… Они только бродячих… действительно, паразитов, мошенников… Ну а если б вся нация — рубили б на корню, без проблем…

И я начинаю его понимать: вот где она, высшая справедливость! Всю нацию, без проблем, на корню! Он, видать, и вправду, уверен в мировом заговоре…

На пороге появляется Людмила Ивановна:

— Товарищи, сколько можно? Голубцы стынут!

Кобленц, май 2022

Примечания:

[1] Москалёвка — район Харькова.

[2] Помнач — помощник начальника.

[3] Итээровец — инженерно-технический работник (и.т.р.).

[4] — см. в конце главы 14.

[5]https://www.jewmil.com/index.php/biografii/rabinovich-nison-moiseevich

[6] МТС — машинотракторная станция.

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Генрих Шмеркин: Индпошиив

  1. В хронологической последовательности мне, например, было бы легче читать, но, возможно, автор посчитал, что так лучше.
    А написано легко и хорошо.

Добавить комментарий для Zvi Ben-Dov Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.