Елена

Генрих Шмеркин

Окончание. Начало

А В БОКУ ЗВЕЗДА ГОРИТ…

Скоро осень, за окнами август; время близится к обеду. Мы с Кренделем — в наряде на КПП, в распоряжении коменданта, майора Свищёва. Медленно, с грустью, вычёсываем из травы крохотные листочки акации — на закреплённой за училищем территории, по ту сторону проклятого забора! Здесь бродят девушки — Маруся, Роза, Рая и другие таинственные представительницы этой прекрасной половины человечества… Перед входом на территорию, у дороги — бетонный постамент, на нём — загадочная, типа «Что бы это значило?», металлическая инсталляция в два человеческих роста — полногрудая Родина-мать; правая рука простёрта вперёд, с ладони взмывает в мирное небо востроносый ястребок с пятиконечной звездой в боку, опоясанный орбитами то ли планет, то ли электронов. Левая рука матери согнута в локте, под углом 90°, кисть, почему-то — обрублена… Сразу за забором — дебелый стеллаж с листовой сталью, какими-то металлическими штучками, уголками, плитами, трубами, появившийся здесь пару дней назад. Ожидается приезд «скульптурной группы», во главе с автором-монументалистом из Киева, ей надлежит довести до ума недоделанное своё детище.

Из распахнутого окна КПП за нами наблюдает Свищёв.

Ему уже за полтинник, это единственный на всё училище майор, не окончивший военной академии. Зато ветеран. Всю войну воевал, в заградотряде.

Раздаётся негромкий хлопок, это захлопнулось КПП’эшное окошко.

На пороге появляется Свищёв:

— Музкоманда, ко мне! Бегом!

…Майор подводит нас к стеллажу с металлоизделиями, высматривает на нём самую толстую плиту из нержавейки:

— От-эту хэровину — в пожарку!..

Стаскиваем чёртову плиту с полки и — чисто по-пианистически, «в четыре руки»! — прём её (благо, это напротив!) в гараж, где стоит пожарная машина.

Допёрли.

— Ложь на верстак!

Водружаем. Фу-уф! Не знаю, как для Кренделя, а для меня эта плита легко могла стать могильной…

Свищёв на мгновение исчезает и возвращается с пилой, обычной двуручной пилой по дереву, которой — хочешь брёвна пили, а хошь — бери смычок и «Я встретил Вас» на ней исполняй. Он протягивает «инструмент» нам и приказывает — распилить данную металло-плиту пополам. И на всё про всё у нас — два с половиной часа…

Майор отбывает на обед, в расположение хозблока №2.

ДВА ДЕБИЛА

«Пилите, Шура, пилите!..» Услышь покойный Яшкин дядька-краснодеревщик приказание Свищёва (пилой для дерева — распилить стальную плиту!) — помер бы со смеху…

На выжившего из ума маразматика Свищёв не похож. И родом, точно, не из вшивой интеллигенции. Смерд, простолюдин, плебей, как сказал бы Гога. И не может такого быть, чтоб этот хмырь не понимал: такой пилой такую плиту — хрен распилишь! И даже ножовкой по металлу ни черта не выйдет, тут без фрезерного станка не обойтись.

А может — наоборот? Дебилами майор считает нас? И «ихнее благородие хочут полюбоваться»? Как два музыканта (точней — два жидка-белоручки!) пытаются распилить эту железяку «деревянной» пилой. А заодно вкатить им губы — энное количество суток, за злостный дебилизм и порчу казённого имущества в лице стратегически важного режущего инструмента?..

— Офицер, бля!.. Совсем, подлюга, совесть потерял, делать ему нехер… Офицерская честь, его матерь… Сплошное бесчестье, — брюзжит Яшка. — Ладно, хрен с ним… Погнали на обед!

ЧЕРНУШНИКИ

«…Пора ненастная настала –
Здесь жрать дают ужасно мало.
Боятся раструсить карман —
Живот растаял, как туман…»
Из письма рядового СА Г.Шмеркина
своему приятелю,
рядовому Ю.Гордиенко.

Народу в столовой немного. Как говаривал рядовой Гога Раевский: «Наш обед: сколько блюд — столько бед…»

Оркестр уже успел поесть, на музыкантском столе, среди грязной посуды — две наши порции. Остывшие щи (без каких-либо признаков капусты-картошки-морковки), каша-затируха (сатируха!) с кусочками хрящиков и валерианово-капельный компот. Стеречь нашу кашу приставлен Грыня Скрипка.

— Приятного аппетита, чуваки, — мрачно шутит флейтист.

— Логично… — киваю я в ответ.

— И это — вместо спасибо?.. — снова острит Грыня.

— Чернушники уже пожрали? — перебивает Скрипку Крендель.

Чернушниками наш этимологически продвинутый Гога окрестил стройбатовцев-чернопогонников; они строят напротив курсантского клуба новый спортзал.

— Не знаю, не видел…

Крендель бежит к раздаточному окну и выясняет: строителей ещё не было.

…С обедом покончено. Увы, как всегда — «Что кушал — что радио слушал».

Сидим, ждём — чернушников нет.

— Ну что, тронули?! — говорю.

— Куда? На пилораму приспичило?..

Слышен топот сапог, это ввалились строители, у каждого в руке шмат колбасы. К обеду они регулярно отовариваются этой королевской роскошью, за работу им платят какие-никакие, а всё-таки бабки.

Крендель высматривает в толпе какого-то своего знакомого, скидывает с гимнастёрки ремень, наматывает на руку и машет: чувак, мол, дуй сюда!

К столу нашему чернопогонник летит, словно на крыльях любви. Так вдохновенно, как будто все эти четыре дообеденных часа не на стройке вламывал, а околачивал груши в штабе округа.

— Ну что, надумал?! Махнёмся? — ликует чернушник, протягивая Яшке свою колбасу.

Весь рядовой состав СА носит ремни из кож-эрзаца, и только нам, военным музыкантам (видать, для державного форсу!) — положен ремень из натуральной кожи. И многие стройбатовские дембеля желают явиться домой «в самом лучшем виде», и нужен им не голимый эрзац, а настоящий кожаный ремень; лично ко мне, на предмет «махнуться», уже обращались, и не раз.

— Видно будет, — пожимает плечами Крендель, сглатывая слюну и внимательно рассматривая свой ремень, намотанный на руку. — Ты ж, вроде, как сварной?

— Базару нет, он самый.

— Тогда лады! Только — не на колбасу… — Крендель бросает прощальный взгляд на добрый кусман докторской^[1] в руке чернопогонника, — сам её схаваешь…

— А на что? — интересуется чернопогонник.

— Так тебе сразу и скажи…

МАЛИНА

Служили пару лет назад в Ривкинском оркестре — некие Марик Файнберг и Володя Янкелевич. Виолончелист и пианист. Оба аспиранты, из Киевской консы. Ну, «служили» — громко сказано; тут случай особый. Обычно таким консерваторским чистоплюям — майор сходу конкретную «дудку» вручал. И давал две недели на освоение. А не получилось у тебя, чувак — извини! Хоть ты скрипач, хоть первач, хоть кто. Каждый день — на ремень… Из кухонных нарядов хрен вылезешь, а то и хуже — в роту охраны запихнут. Склады, аэродром охранять.

Так, например, один балалаечник — Фимка Индиктор, тоже годичник, после Астраханской консы. Тоже аспирант… Стоило ему в роте охраны неделю покантоваться — сразу на эсной тубе играть обучился. Да ещё как! Или муз-теоретик этот, Арсен Вивденко… Тот же вариант. На саксофоне. За неделю в практика превратился!

Ну а эти двое, Янкелевич и Файнберг…

Не успели прибыть — их уже «перекупили»! Это ж не шутка, когда у вас, в голимом Чернигове, сразу два аспиранта столичной консы нарисовываются… И вот, значит, прибывают эти двое заполошенных по месту прохождения службы — в полной уверенности, что их тут же начнут об колено ломать. Заставят на корнете-а-пистоне обучаться или, хуже того, на басу-геликоне… Но!..^[2] Их ждёт головокружительное предложение: никакого отношения к духопёрам не иметь. Вообще. То есть абсолютно. А, лишь принимать участие в разнообразных праздничных концертах и других торжественных городских мероприятиях, отдельно от оркестра — в своём посконном, фортепианно-виолончельном качестве. Ну а в свободное от «основной воинской службы» время ещё и подрабатывать! Виолончелисту — в филармонии (ясное дело, в симфоническом!), пианисту — в музучилище, студентов учить. Не служба, а малина… Из напрягов — лишь робу солдатскую на себе таскать. И ночевать разве что не дома, а в казарме. Да и то… Если ты, к примеру, на данный момент в училище урок музыки даёшь — так можешь и крючок на горле расстегнуть, чтоб не давил, и ремень на гимнастёрке ослабить… А то и скинуть его к чёртовой матери… А в филармонии — так ещё смешней. Концертный фрак нацепил, и вообще — будто никакого отношения к Вооружённым Силам у тебя сроду не было… И со жратвой, считай, полный абгемахт. Утром встал, умылся-побрился, с оркестром на завтрак сбегал и — на работу! А по дороге, как белый человек — если желание есть, можешь ещё и в кафешку заскочить. Кофею со сливками откушать, под бутербродик с колбасой или под чего хочешь! И спокойно себе — на репетицию (или в фойе, или в музыкальный класс), где никаких «Смирно!»-«Вольно!»-«Разрешите идти!», пошло оно всё к едрене… Обед — опять-таки, где пожелаешь, и супец как супец, и второе как второе, а не хрящик с подливкой… Короче, «отбарабанили» аспиранты по единственному своему армейскому году как в сказке; небось, до сих пор вспоминают…

ЖУЧАРА

Из телефонных монологов Якуба Кренделя (записано мной, Г.Ш.):

— После того, как ты, чувак, дембельнулся — где-то через месячишко! — мне дико попёрло. И житуха пошла, типа как у Файнберга с Янкелевичем — в филармонию, можно сказать, пригласили. На место Таликова. Его то ли инсульт свалил, то ли чёрт его знает… Конечно, они вакансию свободную объявили, конкурс… На место фагота. Но фаготистов, кроме Таликова и твоего покорного слуги, в Чернигове — абсолютный ноль по Цельсию! И вот, пока суть да дело — обратились они к Ривкину… на предмет меня. И что ты думаешь?! Проработал я в этой конторе, в симфоническом(!), аж до дембеля, тютелька в тютельку. Несмотря на то, что не аспирант! И не то, что без консы и без музучилища, а всего лишь три класса ДМШ[3] плюс оркестр Дома пионеров. И весь хрен! И не на полставки, как Янкелевич там или Файнберг, а строго по закону! На все 120 рэ. Я ж не слизняк какой, чтоб половину бабла этому жуку, «на нужды оркестра», с понтом, отстёгивать… А эти два кадра, Янкелевич и Файнберг, видать — отстёгивали. Каждый месяц. У меня так не попляшешь. Я ему так и сказал: «Хотите на нужды?». Нет проблем. Только расписочку, товарищ майор, каждый раз буду просить, соответствующую: «Я, майор такой-то, получил от своего подчинённого, рядового такого-то, столько-то рублей деньгами, из его кровной месячной зарплаты артиста оркестра Черниговской обл. филармонии, на предмет приобретения того-то и того-то. Число и подпись…». Ничего не сказал. Только: «Идите, Крендель». С обиженным видом. Больше ничего. Выхожу из кабинета, и аж смешно. Потому как ничуть не жалею. Ни капли. Хрен с ней, с той филармонией! Должна ж быть на земле, в конце концов, справедливость! Хоть где-то! Хоть какая-то!.. И что ты думаешь? На следующее утро, после завтрака, подходит ко мне Данилин — Александр Батькович, если помнишь, старшина. И маршрутный листок в руки мне суёт. В филармонию и обратно, аж до девяти вечера! С ривкинской подписью… Потому как Лев Григорьевич наш, видать, там-с уже-с пообещали-с. Да и меня, как ты понимаешь, этот жучара — видеть не особенно желал. И — как чёрт от ладана… Так что я — аж до самого дембеля, как белый человек… И домой — за полгода! — больше, чем любой стройбатовец за два, привёз. Брату — магнитофончик на транзисторах презентовал, матери — пальто демисезонное, а отцу, так вообще — костюм импортный, венгерский…

СОСТАВНЫЕ ЧАСТИ

…Боевое задание выполнено — листочки из травы, все до одного, вычесаны. Культурно сидим с Яшкой в закутке, на скамеечке, на приучилищной территории. На всякий пожарный, с граблями в руках. Сидим уже больше часа — с обеда Свищёв ещё не прибыл. Скорей бы приходил, а то падают ещё, придётся по-новой…

На часах полпятого, у КПП возникает Свищёв.

— Ну что, музкоманда?! Портянки сушим?

Мы с Яшкой вскакиваем.

— Так точно, товарищ майор, отдыхаем! — рапортует рядовой Крендель.

— «Отдыхаем» — это хорошо, — зловеще усмехается Свищёв. — Оч-чень хорошо! Что отдыхаете… Боевое задание выполнено?

— Разрешите доложить, товарищ майор, — едва ли не перебивает его Крендель, — Ваше приказание выполнено, Вашу плиту…

— Вышепоименованная плита, — встреваю я, — разрезана на две составные части!

— Составные?.. Части?.. — шевелит губами ошарашенный комендант.

— Так точно, товарищ майор!

Комендант в растерянности, такого пердимонокля он явно не ожидал. Крендель — прогулочным шагом (об «бегом» не может быть и речи!) фланирует в направлении пожарки и через некоторое время является, с майорской пилой.

Свищёв хватает пилу и начинает профессионально, с мужицким тщанием, ощупывать зубцы. Не сломались ли, не затупились? Не накрылся ли развод?

Инструмент для пилки брёвен в полнейшем порядке и от беспрецедентного нашего, успешно завершившегося эксперимента ничуточки не пострадал.

— Что ж, пошли… Посмотрим… что вы там… напилили… — еле ворочает языком охреневший майор, беря курс на пожарку.

ВОДЫ?!

…На простецкой военно-полевой роже Свищёва читается: «Ёкалэмэнэ…». Перед ним — две половинки той самой плиты, из нержавеющей стали…

Майор бледнеет и присаживается на ящик с брандспойтами, рядом с пожарным краном.

— Воды?! — услужливо спрашивает Крендель.

— Отставить… — хрипит Свищёв, не хуже хорошего фагота.

Затем встаёт, подходит ближе, надевает очки…

Снова на роже — со (всеми до одного!) знаками препинания:

«Края, блин, края — оплывшие!!! Потому как не пилой они её, а…»

Раздаётся громоподобное:

— Где вы взяли автоген?!

…Ровно через неделю — для доводки монумента, приезжает скульптурная киевская группа. А ещё через 5 дней майор Свищёв, с треском (точней — со свистом!), от исполнения обязанностей коменданта училища освобождается. Его перебрасывают в КЭЧ^[4].

МАРШ ЛУЖЕЦКОГО

Из письма от 01.11.1973 — рядового Г.Шмеркина (г.Чернигов, ЧВВАУЛ, в/ч 32088) своему приятелю, ефрейтору Ю.Гордиенко^[5] (пос.Первенцево, Ростовской обл., в/ч 41797, школа сержантов):

Сидел я в Студии понуро
И марш Лужецкого учил.
Но тут, мой друг хороший, Юра,
Твоё письмо я получил.
Дохнул теплом студёный ветер –
Почтарь благую весть принёс:
«Мой друг нивроко уж ефрейтор!».
И я — обрадован до слёз.

И по весёлой сей причине,
Что ты, мой друг, повышен в чине,
В твою я честь пальну салют!
(Коль мне оружие дадут.)

Такое звание — награда.
Ему всегда солдаты рады.
Имеешь изредка наряды,
Зато командуешь парадом!

А я — увы!.. Я так и знал:
Меня ты в чине обогнал…

И, сняв зелёное х/б,
Чтоб навсегда с ним распрощаться,
Я буду в Харькове тебе
Беспрекословно подчиняться.

Ты — командир мой боевой,
Хоть вместе щей мы не хлебнули.
И, если надо, то собой
Тебя прикрою я от пули.

А огрызнусь тебе в ответ,
Скажу неласковое слово –
Меня пошлёшь ты в туалет,
И я его почищу клёво.

В жару и в дождь, в мороз и зной,
С минуты сей — всегда и всюду –
По стойке «смирно» пред тобой
Стоять отныне, Юра, буду.

Ты скажешь — я пройду в огне,
Прикажешь — опрокину горы!
А я скажу…
Ты крикнешь мне:
«А ну, отставить разговоры!».

И кровь ударит мне в висок,
И — тихо… Только леса шёпот.
Я замолчу. И взгляд — в песок.
В сердцах подумаю: «Да чтоб ты!..».

И стисну зубы. Есть закон:
Перечить не имею права.
Твоей я воле подчинён
Бессмертным воинским уставом.

Мечусь я в стае салажат,
Я к ней давно уже привязан.
Тебя я должен уважать,
А ты учить меня обязан.

Ефрейтор ты. Наставник мой.
Теперь тебе — такая кличка!
Уедешь скоро ты домой
И увезёшь с собою лычку.

А на работу ты пойдёшь –
То, может, сам и не заметишь,
Как на пальто погон пришьёшь
И лычку жёлтую прицепишь.

…Вперёд ты смотришь зорким оком,
И взгляд ефрейторский суров:
Там, где-то — в Харькове далёком,
Пыхтит над схемой Рудаков,

И Чайкин тихо матом кроет,
И стенд пылится у дверей,
А тётя Шура окна моет –
Домой торопится скорей.

Серёга Шурин водку дует
И на собраньях говорит,
А где-то женщина тоскует –
Ночами тёплыми не спит.

И, словно птицы с колоколен,
Сон спустится лишь на заре…
Но Юра твёрд и непреклонен –
Вернётся только в ноябре…

И после тягостных раздумий,
Когда минёт армейский год,
Не в штатском явится костюме –
В парадной форме он придёт!

Пройдётся взглядом по квартире,
А там прекрасно — как в Крыму!
Он — Дембель-74,
И я завидую ему…

РОКОВОЙ ПРИКАЗ

Вследствие триумфального выполнения нами боевой задачи, поставленной майором Свищёвым — последнего, как уже было сказано, срочно переводят в КЭЧ.

К исполнению обязанностей коменданта ЧВВАУЛ приступает напитан Шершуков, а финчасть срочно заключает доп. договор с Новокраматорским металлургическим заводом — на изготовление и поставку одного, дополнительного, изделия ПГРМ-п/я-95/78.149, после чего перечисляет предприятию-изготовителю аванс в сумме 135000 рублей и направляет в Краматорск прапорщика Оганьяна с ящиком армянского коньяка — дабы форсировать процесс изготовления и отгрузки.

И весь этот геморрой, как уже понял читатель — из-за того, что Свищёв отдал приказ двум жидкам на распиловку сакрального Щита Родины (изделия ПГРМ-п/я-95/78.149), который надлежало приварить к кисти левой руки вышеупомянутой матери…

«Бог его покарал… за эту подлянку… — резюмирует 70-летний калифорнийский пенсионер. — Садист, скотина! Как же можно?! Так измываться над подневольными людьми! Ещё раз: нет офицерской чести! Одно бесчестье!..»

«А Дулин? Как тебе полковник Дулин?! — принимается Яшка за начальника училища. — Думаешь, он белый и пушистый?..»

ПОГАНОЙ МЕТЛОЙ

Лично мне, рядовому срочной службы Г.Шмеркину — полковник Дулин ничего плохого не сделал. И даже наоборот. Именно с его лёгкой руки, по его телефонному звонку (по просьбе Ривкина, огромное спасибо Льву Григорьичу!), когда ко мне, «в армию», приехала моя когдатошняя жена (увы, самая лучшая женщина на свете!), — достался нам отдельный номер в гостинице «Десна», на целую неделю. Полковник, что называется, вошёл в положение…

«Думаешь, он эту историю не знал? — продолжает возмущаться калифорнийский пенсионер. — Знал! Прекрасно знал! Всё училище знало! А если б не знал, так с каких бы это хренов — он коменданта поменял? Был бы порядочным человеком, так разве ж он этого козла в КЭЧ перевёл бы? Уволил бы к чёртовой матери, за издевательство!.. Над солдатами!.. Пилой по дереву! Стальную плиту!.. Всё знал, прекрасно! Поганой метлой! Из армии! Нет у полковника чести! Ни офицерской, ни какой!.. И очень даже зашибись — что мы так конкретненько(!) “распил” тот провернули. И херовину ту пополам — всё-таки расхреначили! И как я сразу не допёр? Что это — “Щит Родины”! Потому как у “Родины” нашей одна рука — обрублена! И теперь ясно, почему! Была б там ладонь — так к ладони-то такую херовину — хрен приваришь!».

…На предмет участия Бога в феерическом нашем «распиле» — Яшка снова, скорее всего, прав. Без Него здесь, похоже, не обошлось, тут заранее всё просчитано…

Свищёв наверняка знал, что это за стеллаж, и зачем. И — если б мог предвидеть, что мы этот Щит Родины действительно расхреначим — ни за что б такую развлекуху себе не устроил! А как увидал железяку эту — переполовиненную, смекнул, что попал в переплёт, да ещё и в какой… И свалить всё на нас — не получится. Никак. Потому как особисты сразу б Яшкой — да и мною бы! — занялись. Ну и Вовчиком Шнюциным… сварщиком тем, из стройбата… И стало бы им ясно, как божий день, что эту, извиняюсь за выражение, мутотень мы не по собственной инициативе учудили! Это он приказ отдал, на расчленёнку! А не выполнить приказ командира, извините — у нас никакого права… Это раз! И второе: пилу он нам, сучара такая (вновь пардон!), для дерева подсунул! Да ещё, скотина, «на всё про всё» — два часа дал… Ясное дело, просто поиздеваться хотел. А мы — наоборот! Командир приказал — можешь-не-можешь, кровь из носу(!), а выполнить обязан! И тут-то его, Свищёва, пардон, за жопу бы и взяли — к бабке не ходи! Так что ему прямой был смысл — нас не закладывать. Пусть лучше уж за халатность вздрючат. Мол, виноват, недосмотрел, как какая-то мразь подзаборная через забор перемахнула и такого шороху наделала. Чем за издевательства над нижними чинами отдуваться… Или, хуже того — за диверсию… «Виноват, товарищ генерал, не заметил! И даже представить себе не мог, что в наше время… когда коммунизм… победной поступью… и так далее… какая-то антисоветская сволочь на такое покусится!».

«Так что все они — гады, подлецы! Все абсолютно! Нету, говорю, офицерской чести! Только бесчестье!..» — продолжает накручивать свою антимилитаристскую шарманку Якуб.

К ВАШЕМУ ПАПАШЕ

По сигналу «Тревога» в наши обязанности входило оповещение кадрового состава. Учебная эта процедура проводилась не так уж и часто, и, как правило, случалась на рассвете. Мы вскакивали с коек, каждый хватал свой тревожный маршрутный листок и устремлялся, в обе лопатки, по своему индивидуальному, заранее предписанному маршруту.

 …И вновь, из похождений американского пенсионера Якуба Кренделя.

Оповестив первого офицера, указанного в маршруте, Яшка взял курс на следующего своего клиента, сержанта срочной службы Черемисова. И нужна была ему улица Лесная, но он её впопыхах проскочил, и заблудился… Стал искать, мечется туда-сюда, найти не может, и вдруг — табличка: «Ул. Лебяжья»! Как раз та, на которой у него третий клиент, прапорщик Воскобойников честь имеет… Нашёл его домишко, в окно постучался — выбегает прапор, китель на ходу натягивает. Яша дальше бежать намылился, а прапор: «Стой! Отставить!» Сарай отпирает, мотоциклет выкатывает, смеётся: «Садись, боец! Подброшу, с ветерком!». А Яша: «Не могу, товарищ прапорщик, мне ещё к полковнику Тюрину, а потом к сержанту Черемисову». «Садись, говорю. Будут тебе и Тюрин, и Черемисов». Сел Крендель к нему на задок, и погнали они к Тюрину, начальнику штаба. Взбежал Яша к полковнику на крыльцо, звонит в дверь, и тут дверь распахивается, и вырисовывается перед ним создание несказанной красоты, в одной ночнушке. Губки пухлые, косы распущены… И смотрит на Яшу, с женской заинтересованностью смотрит, и улыбается. И речёт: «Вы, молодой человек, наверное к папе?» А Яша: «Так точно, к вашему папе!» А она: «А как вас звать?»

И тут появляется начштаба ЧВВАУЛ, собственной персоной, в семейных трусах: «Елена, ты что, совсем уже? Оденься, немедленно!» — «Да, папа. Сейчас». — «Яшей меня звать!» — нежно-нежно докладывает Яша (то ли Еленке, то ли начштабу). И, окрылённый, продолжает: «Товарищ полковник, разрешите…» А полковник, сердито: «Отставить! Уже знаю… Оденься, я сказал! А вы, воин, ступайте!».

А прапор на мотоциклете ждёт, с места не трогается, будто личный Яшкин шофёр, а может, и ординарец… А полковник: «Оденься, говорю!» Дочка по-прежнему — ни с места… Смотрит Яшке вслед, оторваться не может…

Короче. Сел Яша к прапору на задок, тот — по газам, и помчались они по следующему адресу, на Лесную, к сержанту Черемисову, а оттуда прямиком в училище, в родную казарму, прямо к порогу…

К ЧЁРТУ НА КУЛИЧКИ

После того, как рядовой Крендель поимел счастье свидеться со своим начштаба, раздетым до трусов, и его Еленкой в ночной сороченции (т.е. — между Яшей и семейством Тюриных, можно сказать, установились едва ли не семейные отношения), полковник Тюрин — из Яшкиного маршрута был срочно вымаран. В тот же день. Исчез из списка также адрес прапорщика Воскобойникова (мотоциклетчика). А вместо этих двух адресов появились два новых, бегать по которым с тех пор рядовому Кренделю — благодаря этой скотине Тюрину (поклон ему в пояс!) — пришлось хрен знает куда, к чёрту на кулички, с высунутым языком…

«Подонок, чистой воды подонок!.. А вывод, ещё раз, такой, — подытоживает Яша. — Весь этот трындёж про офицерскую честь — пустая болтовня…»

Снова он про эту честь офицерскую, далась она ему…

Нет, чтобы ещё раз вспомнить простое своё солдатское счастье: влажный черниговский рассвет, полковничья дочь-красавица, нежное «Как вас звать?», чумной прапор на мотыке с ветерком…

Господи, где же те годы?!

Кобленц, июль 2022

Примечания:

^[1] Докторская — сорт советской варёной колбасы, популярный в 70-х — 80-х.

^[2] «Но!..» — отнюдь не лошадиная команда, а тем более, не понукание читателя в смысле «Ну! Чего остановился?! Поехали дальше!». В данном контексте «но» применено в качестве вводного слова («однако»).

[3] ДМШ — детская музыкальная школа.

^[4] КЭЧ — квартирно-эксплуатационная часть.

^[5] С Юрием Николаевичем Гордиенко автор учился в техникуме, затем в вечернем вузе. Вместе играли в одном духовом и работали в одном проектно-конструкторском институте.