Но рассказчику всё-таки удалось «разговорить» его, тот поведал свою историю. Сообщив, что его звали (не зовут, а звали) Пётр Шильдеров, он сказал: «Город, в котором я жил с семьей, был страшен и тих. Он состоял из длинного ряда домов мертвенной, унылой наружности – казенных учреждений».
Участник Великого Сибирского Ледяного похода
Биографические записки
Игорь Гергенрёдер Продолжение. Начало
Победа Петра Шильдерова
У Грина есть ещё один русский, который, подобно Геннадию, покинул родные места, но не в поисках пропитания. Пётр Шильдеров – так назвал писатель героя рассказа «Далекий путь», впервые напечатанного под названием «Горные пастухи в Андах» в литературном приложении к журналу «Нива» в 1913 году. Фамилия образована от немецкого слова Шильдер / Schilder (вывески). Этого человека встретил в горах Южной Америки, в Андах, русский путешественник, от имени которого ведётся рассказ. Пётр Шильдеров не обрадовался соотечественнику, поначалу он сказал:
«– Я – здешний и не понимаю вас».
Но рассказчику всё-таки удалось «разговорить» его, тот поведал свою историю. Сообщив, что его звали (не зовут, а звали) Пётр Шильдеров, он сказал: «Город, в котором я жил с семьей, был страшен и тих. Он состоял из длинного ряда домов мертвенной, унылой наружности – казенных учреждений».
Человек служил столоначальником в Казённой Палате, то есть был обеспечен. Он добавляет штрихи к характеристике города, говоря о жилых домах: «Деревянные дома, выкрашенные в серую и желтую краску, напоминали бараки умалишенных. Осенью мы тонули в грязи, зимой – в сугробах, летом – в пыли».
Кто окружал героя рассказа? «Общество, доступное мне, состояло из людей-моллюсков, косных, косноязычных, серых и трусливых мужчин».
В уста Петра Шильдерова Грин вкладывает слова:
«Разнообразие земных форм вместо глухой русской равнины казалось мне издавна законным достоянием всякого, желающего видеть так, а не иначе. Я не люблю свинцовых болот, хвойных лесов, снега, рек в плоских, как иззубренные линейки берегах; не люблю серого простора, скрывающего под беспредельностью своей скудость и скуку».
То, чего не любит герой, очень похоже на места, где находился в бессрочной ссылке отец Грина и где родился и рос писатель. Напоминают они и край, куда ссылали его самого. Через созданный им образ он выражает собственные чувства.
Герой рассказывает, как подействовала на него картинка «Горные пастухи в Андах», и объясняет: «Невыразимая тоска овладела мной, как будто чудесной силой был вырван я и брошен из этих мест, полных красоты, величия и свободы, в рабство и нищету». Вести жизнь чиновника значило для него жить в рабстве и в нищете общения, в духовной нищете. И он оказался в плену своего желания быть там, куда потянуло его всей душой, где он «нашел вторую, настоящую родину».
Грин выделяет названием «Разрыв» главку, посвящённую тому, как Пётр Шильдеров вырвался из России. Тёплым июльским вечером он сидел у ворот своего дома на лавочке, напротив возвышалось здание исправительного заведения, из его решетчатых окон пахло кислой капустой и кашей. Жители улицы, которая зовётся Косой улицей, сидели на лавочках и «грызли в идиллическом настроении семечки». Арестанты в здании напротив запели «Отче наш». «Торжественные звуки молитвенного пения создавали в тишине вечера настроение благости и покоя».
Когда пение окончилось и раздались зычные выкрики надзирателей, нервный трепет овладел героем, он увидел, что «свободен, ничем не связан и волен распоряжаться собой». Он пошёл из дома, зная, что уже не возвратится. Через границу, по его словам, он перебрался удачно, хотя и слышал, как свистят выпущенные из винтовок пули.
Он помнит долгие дни голода, ночлеги в трущобах и под открытым небом, томительные пешие переходы в знойные дни, полицейские участки, случайную работу на виноградниках. «Все это мне мило и радостно», – говорит он. Ему открылась славная даль морей, довелось услышать, как звенит летний прибой, гудит мистраль. Он побыл матросом, вместе с неграми в сырых лесах добывал каучук; заболев лихорадкой, «умирал, но не умер». И, наконец, оказался в Андах среди людей, которые были охотниками, пастухами, их костюмы «состояли из полосатых шерстяных одеял, перекинутых через плечо», «сорочек из бумажной ткани, широких поясов и брюк, обшитых во всю длину бахромчатыми лампасами из перьев или конского волоса». У некоторых висели на бедре в кобурах револьверы, у других – старинные пистолеты. И сам герой, сообщает рассказчик, «был в пестрой грубой одежде, вооружен короткоствольным штуцером».
Свою историю он закончил словами:
«Простите, дорогой – не соотечественник, дорогой иностранец, – прошло десять лет».
Эта фраза подчёркивает разрыв героя с русскими, они для него иностранцы. Грин ещё более усиливает данность словами рассказчика: «мой удивительный собеседник, «русский», – или как было его назвать теперь?» смотрел на знакомую девушку из местных.
Она назвала его Диас. Теперь и рассказчик называет бывшего Петра Шильдерова этим именем. Он задаёт ему обдуманный вопрос:
«– Как вы чувствуете себя в этой стране?
– Очень хорошо и приятно».
Его история, говорит Грин словами рассказчика – «глубоко-человеческая повесть об одной из немногих побед, побед блестящих и бескорыстных». Победа – то, что он перестал быть русским, став «здешним» в Андах. Рассказчик говорит: «Диас есть Диас. Никакими усилиями воображения не мог я представить его русским, но, может быть, и не был он им, принадлежа от рождения к загадочной орлиной расе, чья родина – в них самих, способных на все».
Победа Диаса бескорыстна, ибо он – не искатель золота. Он сделался нерусским ради трудной, полной риска жизни среди скал и ущелий – жизни бедняка, но бедняка свободного. Грин произносит устами рассказчика:
«Я обдумывал рассказ Диаса. Он ушел, оставив мне тихое волнение радости». Произведение завершается восхитительными словами о том, что люди, подобные Диасу, – безумцы, возлюбившие пустыню, проникающие в неисследованные места, «дети труда, кладущие основание городам в чаще лесов. Их кости рассеяны за полярным кругом и в знойных песках черного материка, и в дикой глубине океана». Остановить их может только смерть. «Своей смертью, – написано в рассказе, – они умножают везде жизнь и трепет борьбы».
Сопоставим это со словами: «Разнообразие земных форм вместо глухой русской равнины казалось мне издавна законным достоянием всякого, желающего видеть так, а не иначе».
Добавив к этому описание города, откуда ушёл Пётр Шильдеров (который, может быть, и не был русским, как и сам Грин), мы видим выраженное напрямую, без обиняков, отношение к России. Дав образом своего героя, порвавшего с ней, пример, Грин словно показал на фасаде своего творчества её и его Шильдер / Schilder – вывески. Здесь объяснение, почему писатель творчески вырывался из России, создавая свой нерусский мир. Будучи русским, быть тем, кто умножает везде жизнь и трепет борьбы, по Грину, невозможно. Он настойчиво заостряет внимание читателя на том, что Пётр Шильдеров стал нерусским Диасом.
Прочитайте весь шеститомник Грина – ни одного сильного русского характера, ни одного привлекательного русского вы не найдёте.
Зурбаганский стрелок. Создание Аспера
Однажды (в семидесятые годы) говоря с отцом о Грине, я заметил, что не может быть по достоинству оценён его рассказ «Зурбаганский стрелок». Группа людей с винтовками остановила в ущелье целую армию и спасла город, куда она двигалась, не ради построения великого будущего, не для освобождения угнетённых или чего-то подобного. Горстка людей желала доказать и доказала, что она сильнее превосходящей их в несчётное число раз силы. Александр Грин утверждал свободный от какой-либо власти, от какого-либо долга индивидуальный героизм, воспевал дерзания независимой личности.
Надо сказать то, что до сего дня не сказано о рассказе Грина «Создание Аспера». Для героя этого произведения жизнь и собственная смерть – искусство. Он создаёт образы, добиваясь, чтобы массовое сознание воспринимало их как реальных живых людей. В очаровании тайны читаешь о «Даме под вуалью», которая появлялась в приёмных прокурора, министра юстиции, военного министра, инспектора полиции, обещая сделать сенсационные разоблачения. Дама каждый раз скрывалась, не дожидаясь приёма. О ней возникали шокирующие предположения, в ней олицетворялись подкуп, разврат, интрига, происки партий, трусость и предательство. Утверждали, что она – «морганатическая супруга принца В».
И вот итог ажиотажа публики: остановились на том, что она не кто иная, как «Марианна Чен – символ всего темного, что есть в каждом запутанном и грозном для множества людей деле», – поведал создатель таинственной дамы.
А второе его создание – поэт-самородок Теклин? «В редакциях стал появляться застенчивый деревенский гигант, предлагая приличные для необразованного человека стихи; на него обратили внимание, а через год он писал уже значительно лучше». Мы проникаемся жизнью этого человека, узнавая его вкусы, следуя за его переездами из края в край.
Третье творение создателя – «идеализированный разбойник» по имени Аспер. Он «романтик, гроза купцов, друг бедняков и платоническая любовь дам, ищущих героизм везде, где трещат выстрелы». В рассказе высказано любопытное замечание: «Как это ни странно, но, ожесточенно борясь с преступностью, общество вознесло над жуликами своеобразный ореол, давая одной рукой то, что отнимало другой.
Потребность необычайного, – может быть, самая сильная после сна, голода и любви».
Игра в Аспера тянулась шесть лет, создатель достиг того, что в окрестностях стали петь «много песен, сложенных молодежью в честь Аспера». Но в конце концов он должен окончить своё поприще – окончить так, чтобы его смерть была признана реальной смертью реального героя. Его создатель готов умереть ради этого и умирает. Надо углубиться в смысл сказанных им перед этим слов:
«У меня особое отношение к жизни; я считаю ее искусством: искусство
требует жертв; к тому же смерть подобного рода привлекает меня. Умерев, я
сольюсь с Аспером, зная, не в пример прочим неуверенным в значительности
своих произведений авторам, что Аспер будет жить долго и послужит материалом другим творцам, создателям легенд о великодушных разбойниках.
Теперь прощайте. И помолитесь за меня тому, кто может простить».
Слова перекликаются со сказанным в начале рассказа: «высшее назначение человека – творчество. Творчество, которому я посвятил жизнь, требует при жизни творца железной тайны. Имя художника не может быть никому известно; более того,
люди не должны подозревать, что явления, удивляющие их, не что иное, как
произведение искусства».
Это манифест Александра Грина. Истинный творец должен быть готов не только умереть ради жизни своих творений, но и не надеяться на посмертную славу – имя его останется неизвестным.
Если мир, который мы посетили, есть пишущееся Высшим Творцом произведение, в котором рождаются, развиваются и отходят в прошлое цивилизации, страны с их историей, а также жизни личностей, то рассказ «Создание Аспера» – маленькая точная модель этого, открытая гением Александра Грина. Смерть создателя, названного судьёй Гаккером, не напоминает ли смерть на кресте?
Произведение провидца
А до чего поразителен своей глубиной и образностью рассказ «Крысолов». Замученному несчастьями герою рассказа, благодаря встрече с девушкой, которая, как и он, продаёт из нужды книги, и помощи Крысолова, открывается суть положения, грозившего ему гибелью. Крысолов говорит ему: «Вы были окружены крысами» (не их ли сородич уничтожил малинник?).
Герой был окружён крысами в Петрограде весны 1920-го, на третьем году Советской власти.
Рассказ оказался провидческим. Разве в нём не сказано так же и о времени, которое настало после того, как Ленсовет сменило Санкт-Петербургское Городское (Законодательное) собрание? Крысы «собираются под знаком таинственных превращений, действуя как люди, и ты будешь говорить с ними, не зная, кто это».
Крысы правят бал по всей стране: «Они крадут и продают с пользой, удивительной для честного труженика, и обманывают блеском своих одежд и мягкостью речи. Они убивают и жгут, мошенничают и подстерегают; окружаясь роскошью, едят и пьют довольно и имеют все в изобилии».
Грин был чужеродным явлением в Советской России, которую он заклеймил, в рассказе «Крысолов» показав Петроград, – «колыбель революции». Отметим, что Крысолов, его житель, – нерусский, он О.Иенсен, имя его дочери – Сузи.
Россия, русские Грина не вдохновляют. Те же «Алые паруса» приплывают не в российскую гавань. Даже в произведениях о Первой мировой войне у Грина фигурируют только нерусские персонажи.
Предшественник Воланда
Есть у Грина рассказ «Фанданго», написанный о советском времени. Повествование ведётся от имени сообщающего о себе: «я знаю испанский язык, как русский, хотя никогда не был в Испании». Потом мы узнаем, что его зовут Александр Каур. Будет также упомянуто, что его дед по матери родом из Толедо.
В начале рассказа показан Петроград января 1921 года. «Под белым небом мерз стиснутый город. Воздух был неприятно, голо прозрачен, как в холодной больнице. На серых домах окна были ослеплены инеем. Мороз придал всему воображаемый смысл: заколоченные магазины с сугробами на ступенях подъездов, с разбитыми зеркальными стеклами; гробовое молчание парадных дверей, развалившиеся киоски, трактиры с выломанными полами, без окон и крыш».
Жители борются за топливо, как за бесценную добычу: изнемогающие женщины и подростки тащат заледеневшие брёвна, оборванные люди продают связки щепок «для тех, кто мог позволить себе крайне осторожную роскошь: держать, зажигая одну за другой, щепки под дном чайника или кастрюли, пока не закипит в них вода».
Возница, идя рядом с нагруженной дровами подводой, стегает кнутом детей, таскающих на ходу поленья. В одном из дворов люди выламывают из каменного флигеля деревянные части. В другом месте описаны развалины с холмами из щебня, с множеством грязных следов, с валяющимися тряпками, замёрзшими нечистотами.
А было время, когда Александр Каур, приходя в ресторан, «сидел, слушая «Осенние скрипки», «Пожалей ты меня, дорогая», «Чего тебе надо? Ничего не надо» и тому подобную бездарно-истеричную чепуху, которой русский обычно попирает свое веселье».
Определив то, что обычно слушает русский, рассказчик сообщает, что давал дирижёру оркестра, румыну, купюру, и тот говорил оркестру:
– Фанданго!
«При этом энергичном, коротком слове на мою голову ложилась нежная рука в латной перчатке, – рука танца, стремительного, как ветер, звучного, как град, и мелодического, как глубокий контральто».
Грин противопоставляет «бездарно-истеричной чепухе» мелодию, о которой пишет: «Фанданго» – ритмическое внушение страсти, страстного и странного торжества. Вероятнее всего, что он – транскрипция соловьиной трели, возведенной в высшую степень музыкальной отчетливости».
Читатель некоторым образом подготовлен к тому, что он увидит в «Доме учёных», куда направляется герой в надежде получить право на продуктовый паёк. У ворот в группе людей выделялся «высокий человек в черном берете с страусовым белым пером, с шейной золотой цепью поверх бархатного черного плаща, подбитого горностаем». Рассказчику показалось, что «за острой, блестящей фигурой этой, покачиваясь, остановились закрытые носилки с перьями и бахромой. Три смуглых рослых молодца в плащах, закинутых через плечо по нижнюю губу, молча следили, как из ворот выходят профессора, таща за спиной мешки с хлебом. Эти три человека составляли как бы свиту».
Александр Каур слышит:
«– Это тот самый дом, сеньор профессор! Мы прибыли!
– Отлично, сеньор кабалерро! Я иду в главную канцелярию, а вы, сеньор Эвтерп, и вы, сеньор Арумито, приготовьте подарки».
Разговор «произошел на чистом кастильском наречии», и герой решил, что прибыла делегация из Испании.
Он вошёл во двор с кладовыми, где тем, кто получил на это право, выдавали порции продуктов на неделю. Старик, которому дали несколько лещей, и он поместил разорванный мешок с ними на салазки, обнаружил, что забыл дома бумагу, без какой не дадут сахарного пайка, заспешил за ней, таща санки, и от резкого движения из дыры выпал в снег лещ. Рассказчик поднял его, закричал старику, что он потерял рыбу, но тот уже скрылся в воротах.
Некоторое время спустя в Доме учёных имела место весьма важная сцена. Александр Каур «увидел Афанасия Терпугова, давно знакомого» ему «повара из ресторана «Мадрид», они разговорились, герой спросил, какое повар нашёл себе место. Тот ответил: «– Впрочем, вы этого дела еще не знаете. Одно вам скажу, – приходите завтра в «Мадрид». Я снял ресторан и открываю его. Кухня – мое почтение! Ну, да вы знаете, вы мои расстегаи, подвыпивши, на память с собой брали, помните? И говорили: «К стенке приколочу, в рамку вставлю». Хе-хе! Бывало! Вот еще польские колдуны с маслом…»
Случайно ли названо последнее – как знак сытого досуга, изобилия? Польские колдуны с маслом… Это любимое блюдо Грина? Читаем далее:
«– Однако, Терпугов, – сказал я, поперхнувшись от изумления, – вы соображаете, что говорите?! Что, вам одному, противу всех правил, разрешат такое дело, как «Мадрид»? Это в двадцать-то первом году?»
Январь 1921 – время военного коммунизма, когда было строжайше запрещено частное предпринимательство, мы только что прочитали, что стало с магазинами, с киосками, с трактирами. Растерянно удивлённый герой слышит:
«– Там как вы хотите, а приходите. Ко всему тому отдайте-ка мне леща, а я вымочу, вычищу – да обработаю под кашу и хрен со сметаной, уж будете вы довольны! Я думаю, что у вас и дров нет».
Рассказчик, считая, что повар говорит чепуху, всё же отдал ему рыбу и услышал: «Так не забудьте, завтра в «Мадриде» в восемь часов открытие!»
Простившись с поваром, герой слышит разговор об увиденном давеча сеньоре профессоре:
«– Этот испанский профессор – странный человек. Говорят, большой оригинал и с ужаснейшими причудами: ездит по городу на носилках, как в средние века!»
Зовут странного испанца: профессор Мигуэль-Анна-Мария-Педре-Эстебан-Алонзе-Бам-Гран. Рассказчик будет называть его кратко: Бам-Гран (обратим внимание: Гран – это почти Грин). Оказывается, он со своей свитой привёз не из Испании, а с острова Куба дары людям, получающим пайки в Доме учёных: врачам, инженерам, адвокатам, профессорам, журналистам и «множеству женщин». Называются тысячи килограммов кофе и шоколада, маиса, количество вагонов сахара, бочек оливкового масла, апельсинового варенья, хереса. Александр Каур замечает о глазах Бам-Грана: «Его черно-зеленые глаза с острым стальным зрачком направились на меня взглядом, напоминающим хладнокровно засученную руку, погрузив которую в мешок до самого дна, неумолимо нащупывает там человек искомый предмет».
Ощущение сверхъестественного становится всё сильнее. Мы узнаём, что продукты были уже взвешены и погружены в кладовые, а перед столом лежали тюки, которые заключали вещи, и Александр Каур перевёл сказанное Бам-Граном, что с разрешения пайковой комиссии, он «будет иметь честь немедленно показать собранию все, что есть в тюках».
Читаем: «руки испанцев, с уверенностью кошачьих лап, взвились из-под плащей, сверкнув узкими ножами; повернув тюки, они рассекли веревки, затем быстро вспороли кожу и холст».
Запомним – «с уверенностью кошачьих лап».
«Еще три тюка распались под движениями острых ножей. Появились куски замечательного цветного шелка, узорная кисея, белые панамские шляпы, сукно и фланель, чулки, перчатки, кружева и много других материй, видя цвет и блеск которых, я мог только догадаться, что они лучшего качества. Разрезая тюк, испанцы брали кусок или образец, развертывали его и опускали к ногам. Шелестя, одна за другой лились из смуглых рук ткани, и скоро образовалась гора, как в магазине, когда приказчики выбрасывают на прилавок все новые и новые образцы».
А теперь сравним: «в них зрители в веселом ошеломлении увидели разных цветов и фасонов парижские женские платья. Это в одних витринах, а в других появились сотни дамских шляп, и с перышками, и без перышек, и с пряжками, и без них, сотни же туфель – черных, белых, желтых, кожаных, атласных, замшевых, и с ремешками, и с камушками». Это из «Мастера и Маргариты» Михаила Булгакова, из главы «Черная магия и ее разоблачение».
Читая «Фанданго» Александра Грина и знаменитый роман Михаила Булгакова, видишь, что Воланд и его свита выросли из Бам-Грана с его свитой. «Фанданго» был напечатан в альманахе «Война золотом. Альманах приключений», М., 1927. Михаил Булгаков начал работу над «Мастером и Маргаритой» в тридцатые годы. Он взял у Грина идею визита сверхъестественной силы в советскую действительность.
Смысл посещения Бам-Граном Петрограда в январе 1921 и Воландом – Москвы тридцатых годов совершенно разный. Говорящий по-испански профессор и его помощники привезли бедствующим жителям Петрограда прекрасное покрывало, на котором были вышиты латинскими литерами имена двенадцати девушек. Герой рассказа прочитал публике написанное на бумаге, приложенной к покрывалу:
«Далекие сестры! Мы, двенадцать девушек-испанок, обнимаем вас издалека и крепко прижимаем к своему сердцу! Нами вышито покрывало, которое пусть будет повешено вами на своей холодной стене. Вы на него смотрите, вспоминая нашу страну…»
Сказано, что, когда Александр Каур кончил переводить, «некоторое время стояла полная тишина». Рассказчик повторяет: «Далекие сестры…» Была в этих словах, читаем, грациозная чистота смуглых девичьих пальцев, прокалывающих иглой шелк ради неизвестных им северянок, чтобы в снежной стране усталые глаза улыбнулись фантастической и пылкой вышивке. Юг кивнул Северу. «Он дотянулся своей жаркой рукой до отмороженных пальцев». Эта рука, пахнущая розой и ванильным стручком, – легкая рука нервного создания, носящего двенадцать имен, «внесла в повесть о картофеле и холодных квартирах наивный рисунок, подобный тому, что делает на полях своих книг Сетон Томпсон: арабеск из лепестков и лучей».
Интересно, как воспринимает дары гражданин, назвавшийся статистиком Ершовым. Грин оставляет нам вопрос – а не согласны ли с Ершовым другие? Тот кричит, покрываясь красными пятнами: «– Я в истерике, я вопию и скандалю, потому что дошел! Вскипел! Покрывало! На кой мне черт покрывало, да и существует ли оно в действительности?!»
Бам-Гран спрашивает, что кабаллеро Ершов имеет против него.
«– Что я имею? – вскричал Ершов. – А вот что: я прихожу домой в шесть часов вечера. Я ломаю шкап, чтобы немного согреть свою конуру. Я пеку в буржуйке картошку, мою посуду и стираю белье! Прислуги у меня нет. Жена умерла. Дети заиндевели от грязи. Они ревут. Масла мало, мяса нет, – вой! А вы мне говорите, что я должен получить раковину из океана и глазеть на испанские вышивки! Я в океан ваш плюю! Я из розы папироску сверну! Я вашим шелком законопачу оконные рамы! Я гитару продам, сапоги куплю. Я вас, заморские птицы, на вертел посажу и, не ощипав, испеку!»
Ершов стал топать ногами, и Бам-Гран вздохнул, качая головой.
«– Безумный! – сказал он. – Безумный! Так будет тебе то, чем взорвано твое сердце: дрова и картофель, масло и мясо, белье и жена, но более – ничего! Дело сделано. Оскорбление нанесено, и мы уходим, уходим, кабаллеро Ершов в страну, где вы не будете никогда!»
Затем он обратился к герою рассказа: «Вы же, сеньор Каур, в любой день, когда пожелаете, явитесь ко мне, и я заплачу вам за ваш труд переводчика всем, что вы пожелаете!»
После ряда приключений наступил финал огромного значения. Герой оказался в дне: 23-е мая 1923 года. Это уже нэп. Открыты магазины, киоски, кафе и рестораны. Александр Каур помнит приглашение Афанасия Терпугова. «Я достиг «Мадрида» почти бегом». Терпугов обрадован:
«– Вот и вы, – сказал он. – Присядьте, сейчас подадут. Ваня! Ихнего леща! Поди, спроси у Нефедина, готов ли?»
Официант принёс кушанье, открыл бутылку мадеры. На тарелке шипел поджаренный лещ.
Произведение, начатое звучащей в сознании героя мелодией фанданго в ледяном Петрограде, заканчивается в Петрограде майском, в ресторане под названием «Мадрид», обедом с мадерой. Ресторан, где в досоветское время наслаждался Александр Каур, названный именем жаркой испанской столицы, возродился при нэпе.
В 1927 году, когда был опубликован рассказ, ещё не знали, что нэп вскоре будет отменён. Для Грина он – избавление от военного коммунизма, при котором появляется говорящий на «кастильском наречии» маг-профессор Бам-Гран, посланец лучезарного Юга с кофе и шоколадом, с маисом, с оливковым маслом и апельсиновым вареньем, а также с гитарами и мандолинами, с роскошным шёлковым полотном, на котором кубинские девушки, неустанно трудясь, вышили пожелание счастья.
По Грину, помощь пришла извне. Испанцы в рассказе вызывают симпатию, русские — нет.
Сказав о нэпе как о возрождении танца фанданго в Советской России, Грин более не упоминал о ней. Гордый, как истый поляк, он попросту игнорировал её, создав свой живущий при капитализме нерусский мир. Сам псевдоним писателя «Александр Грин» словно пришёл из-за границы. По всему вышесказанному коммунистка Лидия Сейфуллина вполне правомерно назвала его идеологическим врагом.
О Булгакове
Приезжая в Москву, мой отец ходил в театры: смотрел в Малом театре спектакль по драме Шиллера «Коварство и любовь», в Большом театре слушал оперу Чайковского «Пиковая дама», где роль Германа исполнял драматический тенор Никандр Сергеевич Ханаев.
Смотрел отец и пьесу Булгакова «Дни Турбиных», которая сезон за сезоном шла в МХАТе. В литинституте имя Михаила Афанасьевича Булгакова слышалось часто. Говорили о том, что его резко критиковали в печати многие литературные знаменитости; было известно, что он написал сатирические вещи, которые не печатают. Однако «Дни Турбиных» не раз глядели Сталин и члены правительства.
Рассказывали, что у автора слава за рубежом, что его приглашают на приём в американское посольство. Он хотел уехать за границу, написал письмо Сталину о том, что его не публикуют и ему не на что жить. Сталин позвонил ему на дом, обещал помочь, но из СССР не выпустил. После этого Булгаков был режиссёром в МХАТе, затем либреттистом в Большом театре. Обсуждалось то, что он с женой ужинает в ресторанах гостиниц «Метрополь» и «Националь», содержит жену, её сына с воспитательницей и домработницу.
Было ясно, что Булгаков не смог бы так жить, если бы ему не благоволил Сталин. Казалось бы, это было странно – автор не являлся борцом за социализм.
У моего отца имелось объяснение: для Сталина таили опасность авторы, которые гордились заслугами перед советской властью, пользовались авторитетом в среде коммунистов. То есть считались своими, а Сталина могли не признать. Меж тем Булгаков жил, только пока его терпели, с заткнутым ртом он не мог агитировать против режима. Да, некоторых белых он подал симпатичными, однако, прежде всего, он показал их обречённость. Начало романа «Белая гвардия», который перевоплотился в пьесу «Дни Турбиных», вышло в журнале «Россия» в 1925 году, большевики видятся в нём как положительная сила.
В 1928 году в МХАТе готовились к постановке пьесы Булгакова «Бег», цензура запретила её, поскольку наверху посчитали, что показ обречённости «класса эксплуататоров» дан не с должной силой. Тем не менее, о белых сказано ясно. Вот разговор генерала Хлудова и архиепископа Африкана.
«Хлудов. Вы мне прислали Библию в ставку в подарок?
Африкан. Как же, как же…
Хлудов. Помню-с, читал от скуки ночью в купе. «Ты дунул духом твоим, и покрыло их море… Они погрузились, как свинец, в великих водах…» Про кого это сказано? А? «Погонюсь, настигну, разделю добычу, насытится ими душа моя, обнажу меч мой, истребит их рука моя…» Что, хороша память?»
В литинституте обсуждали создание Булгаковым пьесы о юности Сталина и то, почему этой вещи не дали хода. Мой отец говорил на сей счёт: представим, что кто-то о ком-то захотел написать пьесу, назвав героя его реальным именем. Герой непременно потребует показать работу ему и выскажет замечания. Что-то ему не понравится, он захочет изменить это и это. Словом, совершенно исключено, чтобы герой принял целиком «на ура» написанную о нём пьесу.
На что же надеялся Булгаков? Уж коли его посетила идея написать хвалебную вещь о Сталине, надо было сначала выяснить – согласен ли тот вообще на появление такой вещи. В случае положительного ответа следовало тщательно согласовывать с ним или с теми, кому он это поручит, всю работу, пока не будет поставлена последняя точка.
Булгаков же стал сообщать, какое яйцо он снесёт, читать знакомым незаконченную пьесу. Известие о ней разнеслось с понятной быстротой, люди решили, что пьеса создаётся с одобрения Сталина, в ряде театров уже собирались её поставить. Сталин с его хитростью наверняка усмехнулся – драматург, наделив его романтической юностью, решил купить этим великого вождя и учителя. Будь пьеса разрешена, на какую недосягаемую высоту был бы вознесён сам Булгаков! Все взахлёб восхваляли бы вещь, потому что она – о Сталине. И кем считался бы автор? Конечно, такое не могло быть позволено.
Преподаватель литинститута сказал студентам, что автор получил объяснение из ЦК партии, почему вещь не будет поставлена. Нельзя показывать вождя в придуманных сценах, вкладывать ему в уста придуманные слова.
Но вождь не осудил желание драматурга воспеть его юность, превознести его. Сталин нанёс визит в МХАТ и отозвался о Булгакове благосклонно, после чего там решили ставить его пьесу «Александр Пушкин». Об этом драматург узнал слишком поздно. Как только ему, ехавшему в поезде в Батуми, передали телеграмму, что пьеса о юности Сталина не пойдёт, его поразил ужас ареста. Был август 1939, аресты стали обыденным явлением, а Булгаков не отличался психическим здоровьем. Постоянно ожидая звонка в дверь, он прибегнул к морфию, пристрастием к которому страдал в молодости. Организм стал быстро разрушаться, отказывали почки, и 10 марта 1940 Булгаков умер.
Отец говорил мне, что в литинституте ходили слухи о некоем романе Булгакова про похождения дьявола в Москве. О том-де, чтобы опубликовать это произведение, нет и речи.
Но прошло время, и роман «Мастер и Маргарита» в сокращённом виде напечатали в журнале «Москва» в номерах 11 (1966 год) и 1 (1967). В 1973 году он был выпущен в полном объёме издательством «Художественная литература». Ещё когда я школьником прочитал журнальный вариант, отец объяснил мне, что Булгаков вдохновенно поострил над Союзом писателей в Москве, представленным как МАССОЛИТ, любовно запечатлел свою жену Елену Сергеевну в образе Маргариты, всё это соединив с библейскими, в авторской интерпретации, персонажами, привнеся в произведение отзвуки западноевропейской мистики, незнакомой советскому читателю и подстегнувшей интерес.
Несомненно, о романе в своё время сообщили Сталину, и тот, не исключено, увидел намёк на себя в образе Воланда. Воланд таков, что параллель не могла не польстить Сталину.
Не стесняющийся Алексей Толстой
То, что Алексей Толстой взял у итальянского писателя Карло Коллоди сказку о деревянной кукле Пиноккио, которого преобразовал в Буратино и вручил ему золотой ключик от двери, надо понимать, в счастье социализма, разумеется, знали в литинституте. Изделие, получившееся у Алексея Толстого, проще, неинтереснее Пиноккио.
Но мой отец открыл ещё одно доказательство того, что Алексей Николаевич не стеснялся заимствований. Роман Алексея Чапыгина «Разин Степан» начинается сценой: на площади закопана в землю по плечи женщина, убившая мужа, который издевался над ней. У неё вырывается: «Да ведь муж-от мой аспид был».
В романе Алексея Толстого «Петр Первый» так же читаем о закопанной на площади женщине, которая называет убитого ею мужа зверем. У Чапыгина Степан Разин откапывает и спасает женщину, у Алексея Толстого царь Пётр велит её пристрелить. Роман Чапыгина вышел в свет в 1927 году. Алексей Толстой приступил к работе над «Петром Первым» в 1929 году, печатать роман начали в 1934-м. Фон, на котором разворачивается действие, схож с колоритом времени, запечатлённым в романах Чапыгина «Разин Степан» и «Гулящие люди». Но язык персонажей Чапыгина самобытнее, ярче.
О Горьком
В Литературном институте об Алексее Максимовиче Горьком говорили – конечно, мол, он великий пролетарский писатель (иногда добавляя: «хотя и грешивший
богостроительством»). Мой отец слышал передаваемое шёпотом, что Горький ещё и «огнепоклонник», что в молодости его заворожило произведение Фридриха Ницше «Так говорил Заратустра». Ницше взял для своего героя имя древнеперсидского пророка Зороастра, основателя религии огнепоклонников, в чьих храмах горел священный огонь, и в рабочем кабинете Горького якобы тоже всегда горели свечки.
Алексей Гергенредер слышал, что портреты Горького и Ницше разительно похожи. Мой отец портрета Ницше не видел, но заметил то, о чём никто не заикнулся: большевик ли Павел Власов, главный герой романа «Мать», который был написан в 1906 году? Павел на суде говорит:
«– Мы — социалисты».
Затем, продолжая свою речь, произносит:
«– Мы — революционеры».
Социалисты-революционеры – это эсеры. Горький в романе показал их, побуждавших рабочих к борьбе за право на достойную жизнь. В отличие от большевиков, эсеры полагали, что при капитализме имеется довольно возможностей улучшать положение тружеников. Фабрики, заводы отнимать у их владельцев не надо, это гибельный перехлёст. Достаточно ввести прогрессивный подоходный налог, установить восьмичасовой рабочий день и гарантировать законом право предъявлять капиталистам те или иные требования. Если же заводы, фабрики будут в руках диктатуры, никаких требований не предъявишь. Так и оказалось.
Горький не пришёл в восторг от того, что большевики вооружённой силой свергли Временное правительство, а что уж говорить о расстреле мирных демонстраций в защиту Учредительного Собрания. Именно Горький, который в своё время поддерживал большевиков деньгами, бросил им: «5 января расстреливали рабочих Петрограда, безоружных. Расстреливали без предупреждения о том, что будут стрелять, расстреливали из засад, сквозь щели заборов, трусливо, как настоящие убийцы».
То, почему Горький в юности стал противником царского режима, Алексей Гергенредер понял, прочитав его автобиографические повести «Детство», «В людях», «Мои университеты», а также читая разные свидетельства о жизни населения при самодержавии. Российская империя отнюдь не отличалась уважением к правам и свободам человека. До созыва Первой Государственной Думы в 1906 году лишь Россия и Черногория, из всех стран Европы, включая Турцию, не имела народного представительства.
Одним из примеров варварства являлась юдофобия. В 1881 году, когда Горький был подростком, народовольцы убили Александра II, а газеты обвинили в его убийстве евреев. В Елизаветграде, Киеве, Белой Церкви, Одессе, в других городах разразились погромы, а поведение властей было таково, что в массах распространилось убеждение: евреев дозволено громить.
Погромы вспыхивали и позже. В дни Пасхи 1899 года три дня длился погром в Николаеве. В Пасху 1903 года в Кишинёве погромщики убили 49 евреев.
В 1911 году правые политики и чиновники, сам министр юстиции И.Щегловитов ухватились за ложь о ритуальном убийстве, в котором был обвинён заводской приказчик еврей Менахем Мендель Бейлис. Следователей, которые не хотели участвовать в подтасовке фактов, отстраняли от расследования. Бейлис два года пробыл в тюрьме, пока, вопреки усилиям прокурора, не был оправдан судом присяжных.
А разве могли не возмущать Горького расстрелы рабочих, выходивших на демонстрации? В 1900-1903 годах разразился кризис, в стране закрылось три тысячи предприятий, и более ста тысяч рабочих оказались без средств на кусок хлеба. 7 мая 1901 по протестующим рабочим Обуховского завода в Петербурге был открыт огонь. Там же, в столице, 4 марта 1901, власти жестоко разогнали студенческую демонстрацию у Казанского собора. В ответ на это Горький написал «Песню о Буревестнике» – журнал «Жизнь», который её напечатал, закрыли.
Расстрелы демонстраций продолжались. 11 марта 1903 года были убиты 60 рабочих Златоустовского оружейного завода. Огонь открывался по рабочим Екатеринбурга, других городов. 9 января 1905, в Кровавое Воскресенье, от стрельбы по мирному шествию рабочих Петербурга погибло 1200 человек.
Сколько было ещё преступлений самодержавия, пока ему не пришёл конец в Феврале 1917 года. Алексей Гергенредер помнил, как радовались его братья, друзья, он сам и другие люди, когда в Кузнецке стало известно Положение о выборах в Учредительное Собрание. Легко было представить, что чувствовал тогда Горький и что он почувствовал потом, при тирании народных комиссаров, которая явилась, по сути, контрреволюцией. Он писал, что Ленин, Троцкий и их приспешники отравились гнилым ядом власти, позорно глумятся над свободой личности, свободой слова, над всеми правами, за которые боролась демократия. Они слепые фанатики и бесстыжие авантюристы, которые мчатся якобы по пути к «социальной революции», а на самом деле это путь к гибели пролетариата и революции.
Алексей Гергенредер запомнил слова Горького о том, что народные комиссары относятся к России как к лошади для опыта, которой учёные прививают тиф. Комиссары проводят заранее обречённый на неудачу опыт, не заботясь о том, что лошадь может издохнуть. Горький написал, что пока он может, он будет твердить русскому пролетарию: тебя ведут на гибель, тобою пользуются как материалом для бесчеловечного опыта.
Мой отец вслед за двумя братьями пошёл воевать против этого, а Горький, действуя печатным словом, с первых дней был в бою впереди всех – вплоть до закрытия его газеты «Новая жизнь» в июле 1918 года.
