В своё время выслушав рассказ отца, я спросил его — почему он вызвался идти воевать за эту власть. Он ответил, как отмахнулся: «Не идти — дурной вкус». Меня удивило выражение, и он объяснил. Любой струсивший ухватится за довод — разумеется, не открыто, — что не хочет воевать за эту власть, за этот строй. Пошлое оправдание, причина-то — трусость. Ты возьми в руки оружие, воюй, а после победы будет видно. «И потом — я хотел воевать не за власть. Я хотел воевать против государства, которое вело расовую войну», — сказал отец.

Участник Великого Сибирского Ледяного похода

Биографические записки

Игорь Гергенрёдер                                                                                                  Продолжение. Начало

Новый 1942

В Красноярске отец работал на эвакуированном заводе контрольным мастером, жил в общем помещении барака. Вместе с двумя братьями встретил новый 1942 год: по этому случаю было разрешено купить водки. Братья ещё купили на рынке медвежатину (отцу вспомнился рынок на станции Зима в 1920 году, тогда медвежатину он увидел впервые). Брат Николай, ходивший в брянских лесах на охоту, знал, как готовить медвежье мясо: прежде всего, срезал с него весь жир, затем изжарил мясо на сухой сковороде. Праздник вышел на славу, но на красноярский рынок больше не ходили — было не с чем.
Отец запомнил открытое партийное собрание, на котором секретарь парткома объявил запись на фронт добровольцев, имевших бронь. В ответ — молчание. Секретарь обратился к одному коммунисту, к другому. Те приводили разные причины, почему не могут идти на фронт. Секретарь стал кричать: «Клади партбилет на стол! Вон из партии!» Мой отец встал: «Я записываюсь». Его тут же поставили в пример: «Вот на кого посмотрите, на беспартийного! И постыдитесь!»
В своё время выслушав рассказ отца, я спросил его — почему он вызвался идти воевать за эту власть. Он ответил, как отмахнулся: «Не идти — дурной вкус». Меня удивило выражение, и он объяснил. Любой струсивший ухватится за довод — разумеется, не открыто, — что не хочет воевать за эту власть, за этот строй. Пошлое оправдание, причина-то — трусость. Ты возьми в руки оружие, воюй, а после победы будет видно. «И потом — я хотел воевать не за власть. Я хотел воевать против государства, которое вело расовую войну», — сказал отец.
Итак, он записался добровольцем, шло время, а его не вызывали в военкомат. Он сам пошёл туда. Сотрудник достал бумаги о нём, сказал: «Мы вас вызовем, когда понадобитесь». Отец понял, что решение есть, причина — национальность.

Брат Фёдор. Трудармия 

В апреле 1942 Владимиру пришло письмо от жены Фёдора из Хабаровского края: Фёдор арестован и расстрелян. Владимир и мой отец предположили одно и то же: в условиях войны в НКВД, проявив рвение, учли, что Фёдор был в Белой армии, притом он немец. И ему пришили статью 58.
В интернете есть справка о нём:
Гергенредер Федор Филиппович (1899, Пензенская обл., с.Безсоновка—1942.03.24) немец, Хорский ЛПХ, старший бухгалтер, житель: Хабаровский кр., Лазовский р-н,с.Бичевая Арест: 1941.11.05 Арест. Лазовским РО НКВД по ДВК Осужд. 1942.02.21 ОСО при НКВД СССР. Обв. по ст. 58-10 УК РСФСР. Расстр. 1942.03.24. Место расстрела: г.Хабаровск. Реаб. 1989.07.28 По заключению Прокуратуры Хабаровского края, основание: по Указу ПВС СССР от 1989.01.16 [Книга памяти Хабаровского края]
А отца так и не вызвали в военкомат. В архивной справке Управления внутренних дел Оренбургского исполкома указано об Алексее Филипповиче Гергенредере: «В ноябре 1942 г. был мобилизован в трудармию и прибыл на спецпоселение в г. Бугуруслан Чкаловской области». (С 1938-го по 1957 год Оренбург носил название Чкалов, и область соответственно именовалась Чкаловской).
Мой отец оказался вблизи тех мест, где в юности проходил с боями солдатом Белой армии.

Владимир 

Брата Владимира, который, помимо язвы желудка, заполучил туберкулёз, оставили в Красноярске на должности главного технолога «Красного Профинтерна». Владимир Филиппович участвовал в соревнованиях по шахматам и становился чемпионом Красноярского края в 1945, в 1946 и в 1947 годах. Он остался в истории советских шахмат. Умер в 1949 году.
Сведения о нём приведены: Александр Бельский. Орловский шахматный словарь. ГЕРГЕНРЕДЕР Владимир Филиппович (1894—1949), шахматист. С 1919 года жил в г. Бежице Орловской губернии. В 1936 году он поделил первое — третье места в зональных шахматных соревнованиях РСФСР в Архангельске. С 1941 года жил в Красноярске. Возглавлял шахматный отдел в газете «Красноярский рабочий». (Стажков М. А. Шахматисты Брянского края. — С. 14, 16 — 17).
http://www.proza.ru/2013/07/23/963
Также в публикации: А пушки еще гремели. «Красноярский рабочий». «В 1944 году в Красноярске был проведён очередной чемпионат края по шахматам /…/ Владимир Александрович Левенштейн вспоминает:
— Инженер-технолог В. Гергенредер в начале войны был эвакуирован в Красноярск из города Бежицы Брянской области вместе с заводом «Красный профинтерн» (ныне ЗАО «Сибтяжмаш»). Он участвовал в довоенных первенствах Российской Федерации. Помимо незаурядной практической силы, Владимир Филиппович довольно плодотворно работал в области теории шахмат. В частности, он имел свои разработки в шотландской партии за четырёх и меня каждый раз огорошивал новыми ходами в этом дебюте!..
А вот как наш чемпион ещё в 1924 г. выиграл партию в матче городов Бежица — Орёл с помощью следующей эффективной комбинации».
Приведена партия Гергенредер — Вайт и дан комментарий. Подпись: Эдуард ЗАРУБИН. http://www.krasrab.com/archive/2005/04/15/28/view_article

Николай, Константин, Алексей 

Брата Николая отправили в лагерь в Краснотурьинск на севере Свердловской области, в этом лагере трудармейцы оказались вместе с уголовниками. Они урезали и без того скудный паёк Николая. Мой дядя слабел день ото дня, превратился в доходягу, впереди маячила смерть. Мимо группки лагерников проходил начальник, спросил: «Кто стёкла умеет вставлять?» Дядя Коля отозвался. Начальник привёл его в контору, показал на разбитое окно, и тот сказал, что надо бы всю раму сменить, она подгнила. Сменил раму, вставил стекло, и начальник дал ему котелок супа, хлеба, позволив есть в конторе, чтобы уголовники не отобрали. Нашлось, что из мебели отремонтировать, другое сделать. Дядя Коля умел всё и, таким образом, съедая в конторе заработанное, оклемался, выжил.
Жена тётя Фаня с двумя дочерями ждала его. Выпущенный из лагеря, он жил с ними в Краснотурьинске, работал прорабом. В 1949 году семья приняла одиннадцатилетнего Владимира, сына Маргариты Филипповны.
Самый младший Константин, живший в Воронеже, ещё раньше был выселен в Челябинскую область, в Копейск. Он избежал лагерной жизни, его назначили редактором местной газеты, учтя, что он окончил Коммунистический институт журналистики, состоит в партии. Позднее его перевели на шахту заместителем управляющего. С ним жила семья: жена Клавдия, русская, и сыновья Павел и Александр, записанные под фамилией их матери.
Моего отца в Бугуруслане назначили старшим бригадиром так называемой колонны N 1 трудотряда треста «Бугурусланнефть», а позже — начальником колонны N 1.
Трудармейцы, выкопав и покрыв землянки, поселившись в них, выходили на разного рода тяжёлые работы. Мужчины, большей частью, трудились на буровых, добывая нефть. Все жили впроголодь. В указанное время шли в поле сажать картошку, свёклу, полоть, убирать урожай и тогда, пользуясь случаем, выгоняли сусликов из норок, заливая их водой, привезённой в бочках от ближайшего водоёма. В одиночку не получалось добыть суслика, и каждого приходилось делить, но люди мечтали и о той чуточке мясного, которая доставалась несколько раз в год. Я показал это в одной из глав моего романа «Донесённое от обиженных».
В Трудармии в 1943 году мой отец познакомился с Ирмой Яковлевной Роккель (урождённой Вебер).

Второй брак 

До войны Ирма Яковлевна жила в Сталинграде с первым мужем и дочерью, была бухгалтером. Её муж Виктор Иванович Роккель, тоже бухгалтер, немец Поволжья, участвовал в Гражданской войне на стороне красных. Человеком он был аполитичным, в партию не вступал. В 1938 году его арестовали как врага народа и приговорили к десяти годам без права переписки (так маскировался приговор к расстрелу, о чём ходили слухи). Ирму Яковлевну с дочерью выдворили из квартиры, они поселились в комнате коммунальной квартиры у матери Ирмы Яковлевны.
После начала войны, по указу от 28 августа 1941 года, немцев Сталинграда отправили на баржах вниз по Волге, а затем далее поездами в Юго-Восточный Казахстан. Там в 1942 году И.Я.Роккель, работавшая на шахте, была мобилизована в Трудармию и отправлена в Бугуруслан, где познакомилась с моим отцом. Когда после войны Трудармию упразднили, они жили вместе. Зарегистрировать брак не могли, ибо моя мать не имела свидетельства о смерти своего первого мужа: давно расстрелянный, он числился живым, «отбывающим десять лет без права переписки».
В так называемую хрущёвскую оттепель, после запроса моего отца, было получено свидетельство о смерти Виктора Ивановича Роккеля вместе с документом о его посмертной реабилитации. В свидетельстве написали, что он умер от менингита в лагере в 1944 году. (Лишь во время перестройки и гласности на новый запрос пришёл ответ с правдой: Виктора Ивановича расстреляли в 1938 году, в год его ареста).
А тогда, когда было прислано первое свидетельство о его смерти, мои родители 31 июля 1956 года зарегистрировали де юре свой существовавший де факто брак. Моя мать взяла фамилию моего отца.
Нужно, однако, вернуться к первым послевоенным годам. Мой отец жил с Ирмой Яковлевной, её дочерью от первого брака и матерью в кое-как приспособленном под жильё сарае. Тут моего отца разыскала его бывшая жена Анастасия и приехала с дочерями в Бугуруслан, но мой отец остался со своей новой семьёй. Выяснилось, что Анастасия и дочери, а с ними сестра отца Маргарита и её сын Владимир побывали в Германии.
Маргарита с сыном вернулась из Германии в Брянский район, в 1949 году её арестовали, а родных оповестили: кто готов растить её сына? Согласились Николай Филиппович и его жена — Владимира отправили к ним. Маргарита Филипповна умерла в лагере.

В педагоги. Борьба с бедой 

Мой отец работал на должности инженера в проектно-сметном бюро и чувствовал, что это не его призвание. Ему не давал покоя вопрос — каковы новые поколения? Есть в них что-то от молодёжи, к которой некогда принадлежал он сам? Чтобы видеть подрастающую смену, он решил пойти в педагоги и в 1947 году поступил на заочное отделение педагогического института в Чкалове (Оренбурге).
До конца 1955 года выселенным немцам воспрещалось без официального разрешения покидать место жительства, и отец для поездки в Чкалов на экзамен получил соответствующий документ от спецкомендатуры НКВД, предъявил его для отметки в пункте прибытия. То же проделал при возвращении. И это неукоснительно повторялось каждую поездку.
В 1952 году он окончил пединститут с отличием, стал учителем русского языка и литературы в школе N 12 города Бугуруслана. Зарабатывал теперь меньше, чем в проектно-сметном бюро, но зато его жизни придало смысл стремление распознать среди своих учеников тех ребят, которые походили бы по своему духовному складу на его друзей, добровольцев Народной Армии КОМУЧа. Учитель мечтал о возрождении (о «возвращении») тех погибших.
К тому времени семья получила комнату в коммунальной квартире двухэтажного сборного финского дома без водопровода и канализации.
15 сентября 1952 года родился я, в десять месяцев стал ходить, а в одиннадцать месяцев заболел полиомиелитом. Врач в Бугуруслане не сумела поставить правильный диагноз, сказала, что я «переел зелени» и меня надо «посадить на голод». Между тем тогда уже имелось средство против полиомиелита, и, если бы оно своевременно было мне введено, я был бы излечен.
Мой отец неустанными устными и письменными просьбами, обращениями в инстанции выхлопотал (так тогда говорили) разрешение НКВД на то, чтобы мать повезла меня к врачам-специалистам в ближайший большой город Куйбышев (ныне Самара). Там врач поставил диагноз перенесённого заболевания и немедленно отправил меня с матерью «в карантин». По истечении его срока матери объяснили, что я поражён параличом и не смогу ходить.
Родители начали борьбу за меня, делали мне массаж сами и нанимали массажистку, занимались с мной физическими упражнениями, погружали в ванну — носили вёдра с водой на второй этаж, потом выносили.
Отец постоянно писал заявления в различные высокие инстанции, добиваясь для меня врачебной помощи в лечебных учреждениях, о которых наводил справки. Мать оставила работу и возила меня в Куйбышев, в Оренбург, в Свердловск (Екатеринбург). Мне очень помогло бы пребывание в одном из санаториев на Чёрном море, но путёвки туда добиться не удалось. Единственный курорт, оказавшийся для меня доступным, был санаторий Озеро Горькое в далёкой от Чёрного моря Курганской области.
В четыре года я «пошёл» — стал ходить, хотя полностью ноги не восстановились и развился сколиоз. Наблюдая за моей ходьбой, требуя упражняться в езде на детском трёхколёсном велосипеде, отец занимался и моим умственным развитием: читал мне сказку Киплинга о Маугли, сказки Вильгельма Гауфа «Карлик Нос», «Холодное сердце», «Маленький Мук».
Упорными письменными запросами отец добился, что летом 1958 года меня положили в Центральный научно-исследовательский институт протезирования и протезостроения в Москве, я пробыл там год. Институт мне ничем не помог, разве что я познал жизнь в заключении. Впоследствии я описал пребывание там в автобиографической повести «Дайте руку королю».

После заключения в институте 

Мать привезла меня из Москвы, и отец в прелестный день августа отправился со мной на лодочную станцию на реке Кинель, взял напрокат лодку, и мы поплыли меж заросших деревьями берегов, причаливали то тут, то там, располагались на траве то под солнцем, то в тени, ели взятые с собой бутерброды, варёные яйца, пили квас из бутыли.
Царил какой-то несказанный уют — благодатная идиллия, по определению отца.
Дома нас ждало приготовленное мамой лакомство конца лета: нарезанные румяные помидоры и лук в миске с подсолнечным маслом, которое в то время изготовлялось в Бугуруслане без каких-либо примесей. Мы набросали в миску ломтики белого хлеба, они напитались маслом и помидорным соком.
День спустя отец повёл меня в краеведческий музей, я рассматривал чучела двух волков: светло-серого с желтизной степного волка и бурого лесного. Оглядывал чучело огромного тёмно-бурого степного орла, чучело осетра.
Потом я не раз бывал в музее, экспонаты снились мне живыми. «Природа твоих родных мест», — говорил мне отец. Я узнавал от него также о городе Бугуруслане. При царях он был центром местной хлеботорговли, с тех времён высится элеватор около железной дороги. Затем были открыты месторождения нефти, газа.

Надо мной с линейкой 

До того как я пошёл в первый класс, отец прочитал мне «Маленького оборвыша» Джеймса Гринвуда, как когда-то ему прочитала эту книгу его мать. Я живо представлял жизнь бездомных детей и услышал, что, если бы мальчик умел писать, это было бы огромным выигрышем для него. Он записывал бы, пусть кратенько, огрызком карандаша на обрывках бумаги, то, что было в тот, в другой день и потом прославился бы.
В школе моя учительница сказала отцу, что мне никак не даётся разборчиво писать буквы. Это было так — из-за перенесённого полиомиелита у меня дрожали руки. В первые же зимние каникулы отец велел мне сесть за стол, на котором лежали школьная тетрадка, ручка с пером, стояла чернильница. Взяв большую линейку, папа встал за моей спиной, начал диктовать. Я пытался ровно выводить буквы и слышал: «Ровнее! — он замахивался линейкой. — Ещё эту букву! Ещё!»
Так продолжалось все каникулы, и, когда в школе я написал упражнение, учительница растерялась: «Это не ты!» Почерк у меня сделался образцовым, по чистописанию пятёрка следовала за пятёркой, и мне в награду был вручён роман Даниэля Дефо «Робинзон Крузо» — его я читал уже сам.
Позднее, научившийся подавлять дрожь руки, я взялся обрить наголо парня вдвое старше меня, предводителя дворовой братвы, который меня предупредил: «Порез будет — ухи откручу!» Порезов не оказалось, о чём ребята сообщили отцу: он был безмерно удивлён и горд за меня.

Немецкий язык 

Отец считал своим большим минусом то, что не овладел немецким. Моя мать немного говорила по-немецки, но не знала правил, не умела писать. И папа принялся заботиться, чтобы я выучил язык. Купил мне русско-немецкий разговорник, нашёл в книжном магазине сборник немецких пословиц и поговорок, находил другие книги на немецком языке. Я должен был под его наблюдением читать их вслух, учить наизусть отрывки, переписывать. В школе немецкий нам стали преподавать с пятого класса, к этому времени у меня уже были успехи.
Занятия со мной, хлопоты обо мне, работа в школе — вот то, что составляло жизнь отца в пятидесятые, в шестидесятые годы и позднее. Он не бывал в компаниях, не ходил на вечеринки, не пил спиртного, не курил. Как-то он услышал об одном человеке, что тот пьёт, но очень любит своих детей. Отец сказал: «Какая там любовь, если он тратит на водку деньги, которые мог бы потратить на детей. Не может быть, чтобы у них было абсолютно всё, что им нужно».

Воскрешение чёрточек ушедшего 

Мне и моим первым друзьям Толе Шеферу и Косте Долженкову, жившим в одном доме с нами, отец сделал свистки из кусков свежесрезанных ивовых прутьев: он снимал с куска кору трубочкой, а затем опять надевал, обработав стержень ножом. Этим умением в пору его отрочества отличался Саша Цветков.
Отец вырезал из липы кораблики, на которые ставил маленькие мачты с реями, прикреплял бумажные паруса. Он с нами запускал эти судёнышки на недалёком озере под названием Кирпиха.
Число моих друзей росло, ими стали Юра Мухаметзянов и Саша Шахов из барака рядом. Отец показал нам, как делать луки и стрелы (стрелы обязательно с округлёнными концами).
Наша семья и другие жильцы имели для хозяйственных нужд отделения в длинном дощатом сарае, стоявшем через двор напротив дома. Друзья и я под наблюдением отца повесили на стене нашего отделения раскрашенную мишень из фанеры и стреляли в неё из луков. Иногда мы пускали стрелы ввысь. До чего увлекательно было узнавать, стреляя, какой лук «бьёт» сильнее — из ивовой ветви, из ветви клёна или из ветви дуба?
Отец постарался и изготовил арбалет. О нём разнеслась такая слава, что посмотреть на него и, дождавшись очереди, выстрелить приходили мальчишки из мест километра за два от нас.
А потом отец стал клеить воздушные змеи. Запускать змей на лугу за городом, где тянулась полоса лесопосадки, отправлялась целая процессия. Едва ли не каждому из ребят хотелось нести змей, это право получали по очереди.
Как-то раз, когда мы со змеем проходили мимо продуктового магазина, к нам присоединился мужчина. Он сказал отцу, что приехал в Бугуруслан в командировку и вот увидел то, чего не видел никогда — воздушный змей. На лугу он заворожённо наблюдал, как Саша Шахов запустил змей, распускал нитку. Мужчине дали подержать её, послать по ней «письмо». Он поделился с моим отцом: «В детстве не пришлось поиграть, хоть сейчас поиграл. А вы, конечно, тоже пацаном не играли?» Отец улыбнулся и неопределённо пожал плечами.
Был и такой случай. Запустили змей с намалёванной рожей, с трещотками, а ветер дул свежий, и змей, подаваясь в небе из стороны в сторону, весьма звучно «гудел». Мы не заметили, как к нам подошёл старик — видом деревенский. «Ба-а! вон оно чего!» — сказал нараспев, задирая голову. И рассказал, что пас стадо за холмом и увидел «чего-то вверху, что гудит». Нитку он издали не разглядел, но сообразил, что откуда-то странной штукой управляют. Оставил стадо, пошёл на холм и обнаружил нас.
Живущему близ города старику 1960-х годов оказалось неведомо то, что было обычным для городских ребят до 1917 года. Позднее отец сказал мне с горьким сожалением: «Ушла культура российского уездного города».
Но старания воскресить её чёрточки мой отец не прекращал. Летом 1964 года, к моему возвращению из санатория Озеро Горькое, он приготовил подарок, вызвавший у меня восторг: пневматическое ружьё для стрельбы по мишеням. Тем самым он как бы воссоздал атрибут своего отрочества: малокалиберную винтовочку «монтекристо». Моя сестра Нелли, работавшая медсестрой в больнице, стала приносить множество пустых пузырьков из-под пенициллина, и я, мои друзья соревновались в стрельбе по ним. К стене нашего отделения сарая была пристроена лавочка, на неё мы клали перевёрнутую картонную коробку, на коробку ставили пузырёк и в него стреляли с пятнадцати метров. Надо ли говорить, что двор всегда был полон ребят.
Интересное разнообразилось. Отец мастерски делал западкИ, мы подвешивали их на ветви деревьев в палисаднике около двора. Надо сказать, что, когда деревья посадила коммунальная служба, о них никто из жильцов не заботился. Один мой отец их окапывал и поливал, таская по два ведра воды от колонки за сто метров. Так вот, в западки попадались синицы, которых мы всегда потом выпускали. Отец внушал нам, что нельзя ломать ветки, рвать листья. Мы это соблюдали и, играя в индейцев, «вигвам» устраивали из реек и картона.
Ребята, знавшие романы Фенимора Купера и Жюля Верна, открыли для себя, благодаря моему отцу, рассказы о животных Сетона-Томпсона, книгу Луи Буссенара «Капитан-сорвиголова».
Отец, я, мои друзья ездили на электричке на станцию Степановку, недалеко от неё располагались в лесу на берегу речки Кинель, протягивали через неё перемёт, наживив на крючки червей, а если удавалось добыть мальков, то и их. На червей нередко клевали окуни, на мальков изредка — то жерех, то щука, то сом.
Мы привозили с собой зыбку, как те, какие в детские годы отца мастерил Сила Андреев, подбирали подходящую жердь и опускали зыбку в воду. Пойманных раков клали в уху, как когда-то делали мой отец и его друзья по примеру Андреева. Отец объяснял и другое, что узнал от него: какие приманки годятся для тех и иных рыб, рассказывал о поре появления пролесков и жарков, горчанок и купав, учил жарить на сковороде, поставленной на треногу над костром, маслята, обабки, боровики, спрашивал — какие грибы вкуснее. Он учил меня, моих друзей зажигать костёр с одной спички.
Он не желал, чтобы моим сверстникам осталось неведомо то, что умело и чем увлекалось в отрочестве его поколение.

Где был бой 

Муж моей сестры Иван был шофёром грузовика с закрытым кузовом. Летом 1963 года Ивана послали по делам в село Грачёвку, он взял нас с отцом. В сентябре мне должно было исполниться одиннадцать; отец ещё не рассказывал мне о своём участии в Гражданской войне.
В Грачёвке он, я и Иван переночевали в доме местных жителей; помню, что простыней не имелось, что ночью было невыносимо душно. Зато необыкновенно понравилось мне кислое молоко с деревенским хлебом — хозяйка его испекла и подала на стол.
Ходили мы с отцом на речку Ток. Наша река Кинель шире и полноводнее. На другом берегу Тока я видел реденький лес. Отец сказал, не вдаваясь в подробности, не уточняя ничего: «Вот эти самые места». Фразу я запомнил.
Потом отец повёл меня через Грачёвку на околицу за южной стороной села. Впереди справа я видел пасшееся стадо коров, там же виднелись кустарник, высокая трава, редкие деревца. Впереди и влево расстилалось поле, через него от села уходила вдаль грунтовая дорога. Её перебегали суслики. Помню ещё на околице полувысохшие лужи со следами копыт. Отец, кивнув на них, напомнил мне о сказке, в которой братец Иванушка просит разрешения у сестрицы из копытца напиться…
Иван с моим отцом купили в Грачёвке овцу, где она стоила дешевле, чем на рынке в Бугуруслане.
Через год с лишним отец расскажет мне о длившемся весь день бое за Грачёвку, когда часть красных наступала с запада из-за речки Ток, а другая их часть предпринимала атаки на село с юга.

Журналистика. Ученик в доме 

Когда отец был в Трудармии, там под угрозой строгого наказания запрещалось вести какие-либо записи, отчего он очень страдал, ухитрялся иногда тайком записывать что-нибудь безобидное. Он не мог жить без карандаша и бумаги, без работы над словом, творчество было для него жизненной необходимостью.
В пятидесятые и в более поздние годы он, за неимением иной возможности, писал то, что разрешалось. Его заметки, корреспонденции о школьной жизни, очерки о коллегах-учителях, об отличившихся «на трудовой вахте» нефтяниках, а также рассказы печатали районная газета «Бугурусланская правда», чьим внештатным корреспондентом он стал, и оренбургские областные газеты «Комсомольское племя», «Южный Урал». Рассказы передавались по городскому радио Бугуруслана. Отец был принят в Союз журналистов СССР.
В 1958 году весьма урезанная редакторами повесть моего отца под названием «Никиша Голубев», написанная о Гражданской войне с позиций советского автора, вышла в коллективном сборнике «Рожденные в пламени» (Чкаловское книжное изд-во).
Писатели, журналисты Оренбурга хорошо знали Алексея Филипповича Гергенредера. Известный уважаемый человек в Бугуруслане, он в школе N 12 был любимым учителем, бывшие ученики помнят его до сих пор.
Знакомя класс с литературным произведением, он свободно углублялся в историю, ученики узнавали о походах князя Святослава, о печенегах, хазарах и половцах, о подвигах Евпатия Коловрата, Осляби и Пересвета.
О чём отец остро сожалел, так это о том, что нельзя говорить ученикам об оде Гавриила Державина «Бог». Папа считал это произведение величайшим достижением русской духовной лирики, «Пушкин до него не поднялся…» — иногда бормотал он.
Мне был им открыт щекочущий чувства мир прекрасного писателя Бориса Житкова. Каждый его рассказ после прочтения долго не отпускал меня. Рассказ «Над водой» я с закрытыми глазами «просматривал» в памяти, лёжа в ванне, которую родители наполнили водой, грея её на плите, и едва не захлебнулся. Мне виделся паренёк Федорчук, ученик механика, который бесстрашно выбрался на крыло аэроплана. Его мотор засорился и заглох, налетает свирепый ветер, машина теряет высоту над бурным холодным морем… Благодаря мальчишке, мотор заработал, десять пассажиров, пилот и механик были спасены, но спаситель сорвался с обмёрзшего крыла.
Незабываемое нервное напряжение вызвал у меня рассказ «Под водой», в котором упоминаются манёвры русского флота в 1912 году. Молодой капитан подводной лодки, которая возвращалась в порт после успешного участия в манёврах, приказал не огибать пароход на пути, а погрузиться и пройти под ним. Но глубина оказалась недостаточной, лодка прилипла к вязкому дну и не может всплыть.
Папа обсуждал со мной рассказ. Тринадцать человек команды, говорил он, уже воображали себя весело отдыхающими на берегу, и вдруг им остаётся лишь час жизни, они задохнутся. Посмотри, продолжал отец, как они ведут себя, когда капитан признаёт свою вину и просит застрелить его. Нервничает только механик; мичману, как и всем, страшно, но он внешне весел, принимает судовой журнал у капитана, ведёт записи: капитан застрелился, оставив записку: «Я не имею права дышать этим воздухом».
В мои восемь лет я болезненно жалел капитана, чуть не плакал из-за весёлого мичмана, который задохнулся.
Отец поискал на этажерке книжку, раскрыл её, прочитал мне стихотворение:
«Спокойно трубку докурил до конца. / Спокойно улыбку стёр с лица. / «Команда, во фронт! Офицеры, вперёд!» / Сухими шагами командир идёт. / И слова равняются в полный рост: / «С якоря в восемь. Курс — ост. / У кого жена, брат — / Пишите, мы не придём назад».
Отец прочёл ещё и закончил: «Адмиральским ушам простукал рассвет: / «Приказ исполнен. Спасённых нет».
Вот тебе, сказал мне отец, отчётливое мужество, тут слово «героизм» не подходит, в нём крик, а тут лишь сухость тона, так идущая истинному величию.
Через несколько лет он рассказал мне, что автор стихотворения (баллады) Николай Тихонов учился поэзии у Николая Гумилёва, был под сильным влиянием Редьярда Киплинга. Потом он опустился, став лизоблюдом властей предержащих, но «Баллада о гвоздях» живёт своей жизнью. Баллада об английских моряках в Первой мировой войне.