Вероятно, после всепоглощающей радости окончания Второй мировой войны (114), самое сильное следующее чувство была печаль от потери близких и тоска от бесконечных руин, в которых лежала тогда Европа. Бронислав Линке, кажется, первым выразил это в цикле «Камни кричат» (115). Поляк, он видел разрушенную до основания Варшаву и думал об уничтоженном почти до основания народе, жившим в Польша многие сотни лет.

Война глазами художников

Игорь Мандель 

Продолжение. Начало

Первой жертвой войны становится правда.

Хайрам Джонсон, 1918 

Смерть без прикрас. Гойя во многом был первым — в том числе, кажется, и в натуралистическом изображении погибших на войне людей (98). Адольф Мензель, очень популярный в свое время реалист, последовал примеру (99). Но такая тема, вне сомнения, мало вдохновляет и художников, и покупателей — обычно смерти придается какое-то еще дополнительное значение, что я и пытаюсь в статье показать.

Однако в реальной жизни не требуется никакого дополнительного значения — одного взгляда на картины типа изображенных на рис. 100 и 101 достаточно, чтобы понять весь кошмар происходящего.

 

99. Адольф Мензель. Трое убитых солдат, 1886

 

Смерть как ужас. Если натуралистические изображения смерти кому-то недостаточны, Отто Дикс поднял планку отвращения до новых, так сказать, глубин (102, 103). Его образы зашкаливают, они драматизированы и гротескны — но производят неизгладимое впечатление. Нет, не случайно он был признан «дегенеративным художником» при Гитлере; с такими взглядам в Третий Рейх нельзя.

 

Кошмарность работы Хаусона (104), наверно, в том, что там жертвы и убийцы практически неотличимы друг от друга; смерть разлита в воздухе, брутальность прет из-под каждого сапога или руки.

 Феноменально изобретательный Здзислав Бексинcкий создал множество абсолютно мистических макабрических образов; тот, что на рис. 105, как мне представляется, мощно символизирует бесчисленные солдатские смерти; каски им не помогли. Бесконечный марш в вечность, что обманчиво светит на горизонте.

Романтизированная смерть. В противовес предыдущему направлению, делающему из смерти нечто невыносимо отвратительное, существует богатая традиция придания ей возвышенного звучания. Она тесно пересекается в целом с героизацией войны (1, 32,40, 47, 53, 56, 57) и даже с пропагандой, но, видимо, притягивает художников, надеющихся найти какую-то форму вытеснения натурального ужаса, которая смерть вызывает всегда. Работа Давида (106) в этом смысле очень характерна — да, есть скорбь по павшему воину, но уж очень все красиво и торжественно.

Подобным же образом, только еще более театрально, это показано у Дерби: каким образом жена оказалась на поле боя, еще и с ребенком? Что за завеса спадает сзади? Как это справа виден закат, а слева — яркое дневное небо, что предваряет знаменитую «Империю света» Рене Магритта на 150 лет? У Вильсона (107), как часто и у футуристов, смерть — это нечто отдаленное, почти несуществующее, разве что в форме яркого цветка. Подобные образы предвосхищают современность — скорее всего, ничего другого, кроме ослепительной вспышки, погибающие на нынешних войнах и не видят. Да и со стороны это так игрушечно и смотрится. А вот Петров-Водкин показывает смерть комиссара на очень высокой ноте, которую в СССР трактовали, конечно, как взятую из коммунистической песни. Однако несколькими годами раньше он теми же средствами изображал совсем другого русского солдата на совсем другой войне (51). Нынче его герои, вполне вероятно, стреляют друг в друга.

В своей самой  наверно, противоречивой работе (110), за которую Верещагин получил на родине обвинения в «анти-патриотизме» по полной программе (хотя сам едва выжил после ранения и потерял брата Сергея на той войне) он удивительным образом передал концепцию двойственности жертвы: погибшие называются «побежденными» (хотя война была выиграна русскими), но их умиротворенный и строго упорядоченный вид в сочетании со скромной молитвой, их погруженность в пространство позволяет считать их смерть не напрасной, т.е. они «победили» в более высоком смысле слова. Каким образом они все оказались одеты в белые одинаковые рубахи (саваны?), как будто их тщательно готовили к необычной панихиде — полная загадка, противоречит всему творчеству Верещагина, но придает высокую торжественность сцене. Это такой «неполноценный» романтизм, а не суровый реализм его же собственных других работ (65, 113).

Смерть как бессмысленный финал. Как давно было замечено, северный Ренессанс в целом более инновационен и глубже чем итальянский, который более виртуозен технически и тоньше в передаче «страстей». Это было до Лютера и еще более укрепилось позднее. Работа, подобная “Триумфу смерти” Брейгеля (85) и тем более безжалостному изображению смерти на поле боя Урсом Графом (111) вряд ли смогла появиться на юге. То, что многие тела обнажены, а некоторые (дезертиры?)  повешены; то, что валяются части тел лишь подчеркивает брутальность сцены. Он знал о чем писал — был одним из популярных в то время швейцарских наемников и много чего повидал. В чем-то гравюра предвосхищает бесстрастных и безмолвных убитых Еггер-Ленца 400 лет спустя (112). Смерть, как поле мертвых. Как последний этап, обесценивающий все предыдущее. А если уж совсем непонятно, то самое знаменитое полотно Верещагина (113) имело надпись на раме: «Посвящается всем великим завоевателям — прошедшим, настоящим и будущим».

8. Последствия 

Войны в конечном итоге заканчиваются подписанием каких-то соглашений между сторонами; это может быть благородная капитуляция, по типу знаменитой «Сдаче Бреды» Диего Веласкеса, или вынужденная отчаянная безоговорочная капитуляция в конце Второй мировой войны в ожидании суда. Я буду показывать соответствующие политизированные работы, они менее интересны, чем изображение реакции обычных людей.

Люди пытаются как-то осмыслить то, что произошло. Обычно это бесконечная боль и печаль по погибшим. Очень часто — памятники о великих победах, если страна победила или считает так сама. Чаще всего — и то, и другое. Яркий пример первого подхода — Израиль, в котором фактически не отмечаются победы, но всегда вспоминают ушедших. Второго — Россия, где праздник Победы стал настолько значимым и затмевающим все остальное, что получил широкое распространение термин «победобесие». США — где-то посередке, со скромными праздниками и скромной памятью. Я не буду в этой статье касаться «победного аспекта», хотя бы потому, что эстетика памятников обычно носит слишком официальный характер и часто напрямую смыкается с пропагандой; к тому же нынешняя война далека от завершения, и не хочется думать о том, что же реально стоит за другими победами, когда видишь что такое настоящая война. Приведу лишь несколько примеров разных типов осмысления прошедшего.

Вероятно, после всепоглощающей радости окончания Второй мировой войны (114), самое сильное следующее чувство была печаль от потери близких и тоска от бесконечных руин, в которых лежала тогда Европа. Бронислав Линке, кажется, первым выразил это в цикле «Камни кричат» (115). Поляк, он видел разрушенную до основания Варшаву и думал об уничтоженном почти до основания народе, жившим в Польша многие сотни лет.

115. Бронислав Линке. Молитва. Возвращение, 1946

«Вдовы» Виктора Попкова (116), с нелепым и наивным портретом Маркса в иконном углу избы — ненароком высказанное правдивое свидетельство о прошедшей в стране катастрофe. Мужиков повыбило; пятеро вдов собрались повспоминать о золотом времени, когда мужья были молоды и живы. Красные наряды, хотя сам автор трактовал их в каких-то жизнеутверждающих тонах (ну, надо же было что-то сказать оптимистическое) смотрятся, осoбенно сейчас, зловеще и напоминают Б.г весть о чем.

Метафоры Самуила Бака, ребенком чудом пережившего Холокост, поражают своей глубиной и оригинальностью (см. «Под голубым небом» и многое другое). Если умножить это на его фантастическое трудолюбие и долголетие, то не удивительно, что в каталоге-резоне содержится около 8,000 произведений, и каждое из них — это нечто особое. Размышлениям о войне посвящены сотни его работ; я приведу лишь одну. «Семья» Самуила Бака (117) уже породила небольшую  литературу; я тоже о ней писал. Мне кажется, это наиболее синтетическая работа 20-го века, символизирующая страдания человека во времена войны в целом, и Холокост в частности, В ней сплетается старое и новое, зрячесть и слепота, живое и мертвое, еврейское и общечеловеческое, разрушение и сопротивление ему. Когда я вижу это полотно, я одновременно погружаюсь в Европу 40-х годов, в бесчисленные поколения, породившие моих родителей, в травмы, которые каждый них получил и залечил как смог («тиккун олам»), в память о тех, кто «не смог», ибо ему не дали, и в мысли о своих детях и внуках — о том, какие еще войны будут на их пути. Чего более ждать от искусства? Не смягчения же нравов до такой степени, что войны прекратятся…

Иосл Бергнер, который пережил вторую мировую войну в Австралии, травму от не виданного им лично Холокоста отразил в этом удивительном полотне (118), на котором под незатейливым названием изображены сосуды для сбора пожертвований (цдака), которые стояли в синагогах. Сосуды есть, синагог нет. Надо всем — грозовое небо. Центральная фигура что-то вещает. Что?

Приведенные выше работы отражают рефлексии о прошедшей войне в целом, как о социальном явлении. Но для миллионов людей война — предмет сугубо индивидуальный, физическая или ментальная травма. «Суровый реалист» Гелий Коржев создал мощный образ человека, живого воплощения «следов войны», через двадцать лет после ее окончания. А фотограф Тимоти Гринфилд-Сандерс — другой образ, девушки, потерявшей руку в Ираке, на войне, которую многие считают бесмысленной (119). Был смысл или нет — память о войне сохранилась, так сказать, очень крепко; очень трудно “разъяснить” ветеранам, что они потеряли часть тела на «несправедливой войне». Это, безусловно, вносит добавку в общее ощущение абсурда.

Тревор Лайонс, ветеран Вьетнама, руку не терял, с глазами у него все в порядке — но вот в голове постоянно чего-то происходит, и таких «состояний» там множество (120). А у текущей войны не видно ни конца ни края. Рефлексии еще не начались; люди, как могут, выражают солидарность и горе самым прямым образом — через музыку. Украинскому скрипачу, играющему в убежище (в самом центре экрана) помогают десятки других со всего мира (121). Это многого стоит.

120. Тревор Лайонс. Путешествия в моей голове; состояния 5 и 13, 1987

9. Сатира и черный юмор

 Существует огромный корпус работ, в которых война и связанная с ней политика рассматриваются с сатирических позиций. Очень большая их доля непосредственно примыкает к пропаганде, еще большая — к конкретным событиям текущего момента. Но я бы хотел привести здесь лишь несколько образцов работ, в которых художник выходит за рамки своего времени и политической злобы дня, но ставит проблемы почти универсального значения.

Великий сатирик Оноре Домье считает, что «Империя означает мир» (122). Если подставить вместо «империи» то, что изображено, то «Война означает мир» будет вполне себе по Оруэллу. Образы Джона Хартфилдa тридцатых годов (123) также совсем не устарели; люди разве что не закутываются теперь в газету, а ставят между собой и реальностью экран телевизора или компьютера. Как ни крути, в России все еще не закрыт Utube, где море правдивых материалов о «специальной операции» — но тем не менее, даже по данным опросов, проведенных таким специальным образом, что респондент не боится отвечать на вопросы, больше половины населения войну поддерживает. Ну, значит, будут радоваться, что масло наконец-то закончилось, можно переходить на железо, только портрет на стене поменяют.

123. Джон Хартфилд. Читающие Бургеблатер слепнут, 1930. Ура, масло закончилось!

Геринг: «Железная руда сделала Рейх сильным. Масло и пропитанный жиром хлеб в лучшем случае делает людей толстыми», 1935

Отто Дикс в своей жутковатой работе изобразил не просто калек первой мировой войны, но некоторых монстров, которые вряд ли стали более миролюбивыми существами даже в своем бедственном нынешним положении (в подобном же стиле он показывал и вполне себе целых немцев Веймарской республики). Через 60 лет Комар и Меламид поставили другого монстра в характерную позу на характерном фоне (124). Говорит он, судя по выражению морды, очень проникновенно и миролюбиво. А ведь застой, однако.

124. Отто Дикс. Игроки в карты, 1920. Виталий Комар и Александр Меламид. Аллозавр, 1980

Знаменитая военная фотография, один из самых известных символов американской истории, полностью опошлена и коммерциализирована в работе Кинхольца (125) — конечно, под влиянием вьетнамской войны. Это яркий пример принижения военного пафоса, когда он вдруг теряет свой смысл вне контекста.

Еще более ясно тенденция военизировать все вокруг, но уже на российском материале, представлена у Бориса Орлова (126). Все самое лучшее — военное; все военное — самое лучшее. Шутки шутками, а пропаганда такого рода в современной России только усиливается.

126. Борис Орлов. Национальный тотем. А. С. Пушкин в маршальском мундире, 1982.  Архитектура с излишествами 1, 1997

Олег Леонов воспроизвел шедевр Верещагина (113) максимально точно, разве что перенес действие на российскую зимнюю почву. Результат получился ошеломляющим (127). Да, уже Крымнаш, а в Донбассе вовсю стреляли. Но все же до февраля 2022-го было далеко. Художник осмелился сопоставить варварскую жестокость Тамерлана, которая вроде бы вдохновила автора оригинала, с таковой же современной российской армии. До Бучи, Ирпеня, Бородянки… Впору было это работу в раздел 1 о предчувствиях помещать.

Готтфрид Хеллнвейн разыгрывают древнюю тему травести и переодевания в ее самом мрачном возможном варианте: Гитлер добр и благодушен, Мини Маус — озлобленное существо (128). Все это — на фоне развалин, которые позволяют усомниться, что именно так оно и есть. Война, однако, сплошная дезинформация со всех сторон, пойди разберись.

Василий Шульженко, написав вроде бытовой эпизод из жизни вождя (129), создал один из самых глубоких образов персонажа, который, по сути, положил начало всей цепи мировых событий 20-го века: большевистской революции, гражданской войне, второй мировой войне, трагедии коммунистического Китая, нынешнего миропорядка и нынешней войне. Я уже писал об этой картине, не хочу повторяться. Здесь схвачена суть вопроса: желание «героя», вооруженного, как ему кажется, «правильной теорией», повести за собой народ. Куда? В бездну — он слеп. Нынешний герой, такого же небольшого роста, вооруженный такой же «верной теорией», так же ведет народ в бездну. Он слеп. А сам народ, похоже, тоже не так далеко ушел, судя по тому, что происходит на оккупированных территориях и какие именно разговоры солдаты ведут со своими родственниками. Шульженко всю жизнь упрекали в «русофобии», на что он отвечал с недоумением — «что вижу, то и пишу». Настоящий художник всегда прав.

После некоторых размышлений я решил вставить сюда работу совсем иного плана (130). Это, безусловно, достаточно злая сатира. Она не анти— и не про-военная. Она, странным образом, анти-демократическая. Максим Кантор вполне справедливо пишет сейчас о войне самые гневные слова, как он не боялся писать их и в 2014 году. Но, самым печальным образом, смотрит на вещи под коммунистическим углом — о чем и картина, далеко не единственная в таком роде. Это редкий пример человека, так сказать, не изменившего идеалам. Он напоминает мне позднего Александра Зиновьева. Я не понимаю, как автор «Зияющих высот» мог сделать такой кульбит, и как автор «Красного дома» и других антитоталитарных работ мог обрисовать единственный режим, который облагородил нашу Землю, в таких тонах. И там и там есть какой-то неустранимый логический изъян.

(Окончание следует)

Литература 

1. Apel War Culture and the Contest of Images, 2012
2. Lubin. Grand illusions:American art and the First World War, 2018
3. K. Rabb. The Artist and the Warrior. Military History through the Eyes of the Masters, 2011
4. L. Clinefelter Artists for the Reich Culture and Race from Weimar to Nazi Germany, 2005
5. Brandon. Art and war, 2007
6. Sillars. British Romantic Art and the Second World War (1991
7. В. Ракитин, А. Сарабьянов (сост.). Энциклопедия русского авангарда, тома 1-3, Москва, 2013
8. Cvoro, K. Messham-Muir. Images of War in Contemporary Art: Terror and Conflict in the Mass Media, 2021
9. Bourke(Ed.) War and Art: A Visual History of Modern Conflict, 2017
10. N. Harari. The Ultimate Experience Battlefield Revelations and the Making of Modern War Culture, 1450–2000, 2008
11. Golomstok. Totalitarian art, 2011