Михаил Пархомовский

Единомышленникам, друзьям… и не только

Пришла пора вспомнить о них, написать, поспорить[1] 

Из всех бурных событий ХХ века, приводивших к массовой эмиграции, Октябрьская революция в России была самым большим. Наиболее вероятное число людей, покинувших страну в первые годы после прихода к власти большевиков, — два-три миллиона. Достоверной статистики нет. Неизвестно также, сколько бежало из страны охваченных стадным чувством, сколько — по четким политическим убеждениям и сколькими двигал страх за свою жизнь и свое богатство.

Эмигранты не ставили перед собой задачу вывозить и спасать русскую культуру. Они спасали самих себя и своих близких. Но сами эмигранты в значительной своей части были носителями высоких традиций, а вывозимые ими семейные реликвии и архивы — духовными ценностями. За рубежом оказались нереализованные творческие замыслы и еще не разбуженный творческий потенциал.

Считанное количество людей понимало, что они спасают русскую культуру от ленинской антикультуры. Но именно в этом мы видим историческую миссию русских эмигрантов времен революции и первых лет советской власти. Вывезли они с собой ненаписанный кодекс всемирного боления за всех. «Русская интеллигенция как духовный орден» — так назывался один из докладов, прочитанных в парижском союзе «Зеленая лампа». Посмеиваясь над благородством многих эмигрантов, французы называли их «защитниками проигрышных дел» («les avocats des causes perdues»). Но это было неверно: им, беженцам, потерявшим свой социальный статус, удалось многое — сохранить и преумножить духовные ценности оставленной родины. Не было проиграно еще одно дело, начатое выходцами из России, — французское Сопротивление.

Мне возразят: нечего идеализировать! Разве ты не читал о дрязгах и вражде между эмигрантами, не знаешь о том, что они выдавали и предавали друг друга, служили в ЧК? Все это так, увы. Но интеллигенция, в ее истинном значении, всегда и везде составляла лишь небольшой слой населения. И эмигранты имели право на своих подлецов, обывателей, просто слабых людей. Впрочем, они вели себя за рубежом лучше других — еще крепки были богобоязненность и страх: «что скажут люди».

«Эмиграция как общественное явление — в основе своей нравственный протест против несправедливости, грубого насилия, тирании, нищеты, коррупции»[2]. Эти слова были сказаны в 1974 году. Но осознание эмигрантами своей значимости пришло гораздо раньше — уже в начале 1920-х годов. Они гордо заявили: «Мы не в изгнании — мы в послании!»

И.А. Бунин в своей знаменитой речи «Миссия русской эмиграции» (1924 год) говорил о трех ее сторонах: спасение чести России, непримиримости к силам разрушения и зла и разъяснении миру сути этого зла, грозившего всему человечеству.

Как ни плохо было на чужбине, эмигранты все же не подвергались тем репрессиям, той дискриминации, тому физическому уничтожению, которым подвергалась интеллигенция при большевистском правлении. Удельный вес хранителей русской культуры за рубежом постепенно увеличивался. Оставшийся культурный слой в России быстро таял, неся потери от голода, холода, беспросветной убогости жизни. Советский террор успешно конкурировал с этими причинами. Чем он был вызван? Думается, не только опасениями, что в среде высокой интеллигенции много настоящих и потенциальных врагов советской власти, — по духу своему эта власть была совершенно чужда интеллигенции, тяготевшей к гуманности и бескорыстной самоотдаче. А в присутствии совестливого человека труднее творить бесчинства. (В «Моих университетах» Горького «веселившиеся» нижегородцы говорили Алексею: «Шел бы ты отсюда — при тебе как при отце или при попе».)

За последние годы в Советском Союзе очень вырос интерес к зарубежной русской культуре: она стала доступной — исчез железный занавес, понемногу снимаются замки с архивов, стала очевидна несостоятельность большевистской идеологии, пронизывающей советскую культуру. Издаются альманахи и сборники, посвященные русскому Берлину и русскому Парижу. Ждут своих авторов русские Прага, Рига, Харбин, Белград.

Автор последней большой монографии о русском Зарубежье Марк Раев[3] высокий уровень русской эмигрантской культуры объясняет тем, что за пределами России оказалось общество, стремившееся продолжить осмысленную русскую жизнь за рубежом. Сетуя на малую известность и неизученность творчества русского Зарубежья, Раев утверждает, что роль его была так же велика, как роль французской эмиграции, вызванной революцией и захватом власти Наполеоном, и польской эмиграции XIX века после раздела страны. Важность изучения культуры российской эмиграции Раев подтверждает тем, что она является неотделимой частью русской культуры.

Но только ли для России было велико ее значение? Разве полотна Шагала и Ларионова, балеты Дягилева и Лифаря, фильмы Мозжухина и Волкова смотрели только русские? Влияние русской культуры на европейскую шло медленно, но проникало глубоко, затрагивало сокровенные стороны существования.

Подробнее хочу остановиться на еще одном ракурсе проблемы — национальном составе культурного слоя русской эмиграции.

Старая русская интеллигенция считала неприличным делить русскоязычных собратьев по национальности (Т.А. Осоргина-Бакунина, вдова М.А. Осоргина, старейший сотрудник Тургеневской библиотеки в Париже, на мой вопрос отвечала так: «Я никогда не делила русских на русских православных и русских евреев»). Евреи тоже этим вопросом не желали заниматься: одни по той же интеллигентности, другие хотели ассимилироваться настолько, чтобы забыть о своем еврействе и заставить забыть о нем других, третьи считали нескромным говорить о своем вкладе, о вкладе евреев в русскую культуру.

Участие евреев в становлении и развитии русской культуры за рубежом не было чем-то новым по сравнению с их культурной ролью в дореволюционной России. Вот что писал об этом видный публицист С.О. Португейс:

«Русский еврей… Еврей, русский… Сколько вокруг этого соединения-разделения пролилось крови, слез, сколько нагромоздилось несказанных страданий, которым еще не видать конца, и сколько здесь все же было радости духовного и культурного роста маленького, но великого народа. Но разве только его радость? Нет, и большой великий народ — русский, питался живительными соками русского еврейства»[4].

У Горького есть такая фраза: «Еврей Гершензон чувствует подлинную Русь лучше русского»[5]. А Есенин не без горечи признавался, что лучше всех его стихи понимают еврейские девушки.

Тут мы подходим к важному и еще неизученному вопросу — о читательской среде. Писатель, публицист, поэт чувствительно реагирует на свою аудиторию, не говоря уже о том, что его гонорар прямо зависит от продажи плодов его труда. И кто может оценить, какую роль сыграла еврейская молодежь, вырывавшаяся из узких рамок местечка и жадно набрасывавшаяся на русскоязычные издания? Для народа Книги покупка литературы не бала роскошью, и евреи четко и темпераментно реагировали на прочитанное. История русского книгоиздания и книготорговли насыщена еврейскими именами.

А как было поставлено книжное дело в эмиграции?

Наиболее показательна Германия 20-х годов, где было море эмигрантских издательств. Сколько же среди издателей было евреев! Это известные еще до революции З. Гржебин, И. Ефрон, А. Каган (его, издателя «Петрополиса», выпустившего книг более тысячи названий, не следует путать с А. Каганом, который издавал ежемесячный журнал «Жар-птица»). Прибавились и новые имена: А.Г. Вишняк («Геликон»), И. Штейнберг, основавший «Скифы». Его помощник А. Шредер и другие сотрудники «Скифов» отличались от Штейнберга только тем, что были неортодоксальными евреями[6].

Из большого числа редакторов назовем И.В. Гессена. Он редактировал одну из ведущих эмигрантских газет «Руль» и был главным редактором в издательстве «Слово», выпускавшим книги Алданова, Бальмонта, Бердяева, Бунина, Гиппиус, Зайцева, Ремизова, Тэффи, Ходасевича, Саши Черного, Шестова и многих других; большое количество мемуаров, документалистику, в том числе 23 толстенных тома «Архива русской революции», исключительно важных для истории.

Однако жизнь литературы, как писал Б.М. Эйхенбаум[7], не исчерпывается выходом в свет книг и журналов; очень важно их прошлое. Писатель работает не в одиночку, а бок о бок со своими единомышленниками, друзьями, товарищами по ремеслу. Образуются «кружки», «группы, устраиваются собрания, заседания или просто «вечеринки». В эмигрантской житейской убогости неоценимую роль сыграли меценатствующие обустроенные семейные дома. Все известные автору хозяева этих «литературных салонов» были евреями. По данным Н. Лобанова-Ростовцева, Соня Делоне (Терк) и ее муж были центром артистической жизни Парижа 20-х годов и широко принимали как русских, так и нерусских художников[8]. Тепло вспоминают мемуаристы «литературные чаи» Марка Слонима в Праге, гостеприимство Зиновия Гржебина в Берлине. Не будь Саломеи Андрониковой («Музы ХХ века») и ее мужа Александра Гальперна, много лет поддерживавших Цветаеву в Париже, кто знает, насколько приблизился бы ее трагический конец. Всеобщим выручателем слыл в Берлине Г.Н. Брейтман, сотрудник редакции газеты «Время».

А вот воспоминания Р. Гуля: «В Париже 20–30 годов большую роль в русской культурной жизни играл Илья Исидорович Фондаминский (Бунаков), мучинически погибший в гитлеровском концлагере Аушвиц: он вступился за избиваемого заключенного и был забит насмерть. Илья Исидорович был человек необычайный. Что-то юношеское было в этих его вечных заботах о деле русской культуры в эмиграции. Большое участие он принимал в привлечении к эмигрантской литературе молодых поэтов и писателей. Создал их литературную группу “Круг” и помог издавать альманах того же названия. Вот и “Русский театр” был его созданием. Он сколотил некую “группу содействия” (А. Гурвич, М. Алданов, Н. Тэффи, Н. Авксентьев, В. Зензинов и др.), сбил для театра актерскую группу, преимущественно из молодых, и создал “Русский театр”. Вообще в смысле кипучести и разносторонности, неутомимости и бескорыстия его дел (я думаю) Илье Исидоровичу в эмиграции не было равных»[9].

К Михаилу Осиповичу и Марии Самойловне Цетлиным — родственникам чайных магнатов Высоцких — на большое застолье и просто на чай приходили и самые знаменитые бывшие наши соотечественники, и начинающая молодежь. И их не только кормили и поили. Их слушали. Здесь намечались планы помощи нуждающимся. О случаях такой помощи рассказывает Эренбург[10]: Цетлин финансировал издание стихов Волошина, «Стихи о канунах» Эренбурга и его переводы Франсуа Вийона. А общение во время этих встреч! В названных семьях литературная и актерская молодежь встречалась с цветом русской эмиграции: Бунины, Мережковский и Гиппиус, Зайцевы, Шмелев, Тэффи, Аминадо, Ходасевич, балерины Карсавина и Федорова 2-я, художники Яковлев, Шухаев, Григорьев, политики Милюков, Керенский, Струве, Церетели, Вольский (Валентинов) — всех не перечислить.

Чуть-чуть разбавим идилличность этой картины: многие евреи смогли помогать потому, что оказались за рубежом в более стабильном материальном положении. И ответим себе — но ведь они могли тратить свои деньги совсем на другое!

Тяга евреев к русской культуре не была безответной любовью, и многие русские с удивлением обнаруживали, что «все друзья у меня евреи», — трудно было не оценить бескорыстную преданность восторженных поклонников и хранителей русских культурных традиций.

Так, В. Набоков о своих собратьях в довоенной Европе пишет равнодушно или с иронией или неодобрением. Исключение он делает для нескольких человек:

«Иосиф Владимирович Гессен был моим первым читателем. Задолго до того, как в его же издательстве стали выходить мои книги, он с отеческим попустительством давал мне питать “Руль” незрелыми стихами. В течение нескольких лет я навещал Париж для публичных чтений и тогда обычно стоял у Ильи Исидоровича Фондаминского. Попав в сияние этого человечнейшего человека, всякий проникался к нему редкой нежностью и уважением… Душевную приязнь, чувство душевного удобства возбуждали во мне очень немногие из моих собратьев. Проницательный ум и милая сдержанность Алданова были всегда для меня полны милого очарования. Я хорошо знал Айхенвальда, человека мягкой души и твердых правил, которого я уважал как критика, терзавшего Брюсовых и Горьких в прошлом»[11].

Кто знает, как бы сложились судьбы творческой элиты, не будь необходимой среды! И в ней был «особенный еврейско-русский воздух… Блажен, кто им когда-либо дышал», как ностальгически писал Довид Кнут.

А в самой творческой среде? Здесь было немало блестящих еврейских имен. Художники Хаим Сутин, Марк Шагал, Пинхус Кремень, скульпторы Наум Аронсон и Хана Орлова, философы Лев Шестов и Семен Франк, литературные критики Юлий Айхенвальд и Иосиф Гессен, поэты Довид Кнут и Саша Черный, писатели Марк Алданов и Михаил Цетлин, драматург Семен Юшкевич, юрист и общественный деятель Оскар Грузенберг.

Берлинский кружок поэтов организовал Миша Горлин. А о парижском «Союзе молодых поэтов» Тэффи рассказывала такой анекдот:

«Иду ночью по Монпарнасу, вдруг из какого-то кафе гуськом, один за другим, выходят евреи средних лет. Спрашиваю спутника: Кто это? Что за люди? — А это, — говорит, — «Союз русских молодых поэтов»[12].

* * *

Лишенная снобизма, великая русская культура последовательно впитывала в себя все лучшее, что она получала извне (вначале от Греции и Византии, а в новое время — из Европы) и от собственных инородцев. В числе последних особое место заняли евреи. Их необыкновенный сплав идеализма и практицизма, инициативность и трудолюбие, преданность делу оказали русской культуре большую помощь. Евреи вложили в нее свой интеллект и свою душу. И не могли не оказать определенного влияния на эту культуру.

Пришла пора вспомнить о них, написать, поспорить.

Изучение участия евреев в культуре самой России вошло в традицию. Специальной обобщающей литературы об их роли в становлении и развитии русской культуры за рубежом еще нет.

Центрами русской и, соответственно, русско-еврейской культуры последовательно становились вначале Берлин и Прага. С середины 20-х годов — Париж; Вторая мировая война перенесла этот центр в Нью-Йорк. Возобновление эмиграции из советской России, связанное с диссидентским движением 60-х–80-х годов, лишь подкрепило тающие очаги этой культуры в странах Европы и Америки. Нынешняя (начала 90-х годов) большая волна эмиграции увлекла значительную часть русских евреев в Израиль. Видимо, им, в первую очередь, и предстоит проанализировать и описать историю русско-еврейского творческого союза. Ибо его почти полуторавековое существование (со времен великих реформ России), вероятно, закончится на этом, в крайнем случае, на следующем поколении эмигрантов: в массе своей евреи-эмигранты перейдут в культурную среду прародины.

Что же касается страны исхода, то здесь заметны две тенденции: отторжение евреев от русской среды, связанное с ростом их национального самосознания (под влиянием антисемитизма и без оного), и, отчасти как реакция на это отторжение, возвращение евреев в собственную национальную культуру. «Особенный еврейско-русский воздух», по-видимому, рассеется в озоновой дыре…

По другую сторону баррикад или кто создавал «Современные записки»[13]

В наше время, когда евреев упрекают в том, что их было слишком много среди идеологов большевизма и в ЦК компартии в первые годы его существования, не мешает вспомнить о роли русских евреев, находившихся по другую сторону баррикад, в частности, роль, которую они сыграли в эмиграции, спасая и преумножая культурные ценности России.

Речь пойдет о времени между двумя мировыми войнами, когда столицей русской литературы называли не Москву, а Париж — туда съехались почти все большие русские писатели: М. Алданов, Н. Бердяев, Б. Зайцев, Вяч. Иванов, Д. Мережковский, В. Набоков, М. Осоргин, А. Толстой, Г. Федотов. Самые известные авторы соперничали из-за очереди, в которой их произведения могли быть напечатаны в главном журнале — «Современных записках». Такие самолюбивые, как Иван Бунин, Зинаида Гиппиус, Марина Цветаева, ревниво следили, кого на каких страницах поместили, кому какой подобрали шрифт. Были и обиды, претензии, обвинения в протекции. Все это говорило о прочном могуществе журнала[14].

Название журнала соединило пушкинский «Современник» и некрасовские «Отечественные записки». «Современные записки» унаследовали их демократизм, связь с общественной мыслью, реалистические традиции. За 20 лет существования журнала было выпущено 70 номеров. Кроме талантливейшей беллетристики, ставшей классикой русской литературы ХХ века, «Современные записки» опубликовали целую энциклопедию суждений о России. Публицистика и философские эссе, полемические заметки и исторические очерки, культурология и рецензии занимали почти половину журнала[15].

Все, кто писал и пишет о «Современных записках» — и восторженные поклонники, и малочисленные критики, подчеркивают их большую ценность не только для эмиграции, но и для России, для истории ее литературы, политики, для русской интеллигенции. Широтой взглядов журнал завоевал себе славу одного из лучших в истории всей русской журналистики.

Первоначальное ядро редакции составили трое: Марк Вениаминович Вишняк, Александр Исаевич Гуковский и Вадим Викторович Руднев[16]. Позже к ним присоединились Илья Исидорович Фондаминский и Николай Дмитриевич Авксентьев. Все они принадлежали к партии эсеров, знали друг друга по политической борьбе с царским режимом, а потом — с большевиками; все пятеро были членами Всероссийского Учредительного собрания, а Марк Вишняк — даже его секретарем. Немалой политической фигурой был Н.Д. Авксентьев, избранный главой Уфимской Директории. И эти пятеро, не будучи ни литераторами, ни литературоведами, собрали все или почти все самое выдающееся, что было написано в 20-е и 30-е годы — в прозе и в поэзии.

О поэтическом отделе журнала нужно сказать особо — с первого до последнего номера им руководил Михаил Осипович Цетлин (поэт Амари), который поддерживал журнал и материально[17] — он был родственником чайных магнатов Высоцких. Будучи также литературным критиком, Цетлин опубликовал в «Современных записках» рекордное количество рецензий. После войны он, вместе с Марком Алдановым, основал ведущий журнал современного русского зарубежья — «Новый журнал».

Общались члены редакции с друзьями, единомышленниками и со всем русским литературным, музыкальным и политическим Парижем в основном в двух домах: у Цетлиных — видных культурных деятелей русского зарубежья, где все художники (Александр Яковлев, Гончарова, Ларионов, Борис Григорьев, Диего Ривера) рисовали хозяйку дома, и в менее богатом доме Фондаминских — туда приходили «на чай». В этом доме бывали Бунины и Керенский, А. Толстой и Фигнер, Теффи и Брешковская, пианист Артур Рубинштейн и Ходасевич.

Львиную долю редакторского труда выполняли двое: М. Вишняк и И. Фондаминский, и в некоторых источниках только они указываются как стоящие во главе «Современных записок»[18]. Первый был по существу «мозговым центром» редакции, а второй — ее душей: он имел исключительный дар общения, всегда находил общий язык с сотрудниками, писателями, философами. Крупный мыслитель Фондамин-

ский дал журналу серию статей под общим названием «Пути России» (17 больших очерков). И. Фондаминский был очень дружен с З. Гиппиус и Д. Мережковским. Во время эвакуации из Одессы в 1919 году он сблизился с А. Толстым и М. Алдановым. Иван Бунин снимал дачу только там, где летом жил «Илюша»[19]. В товарищеских отношения был Фондаминский и с В. Набоковым. Илья Исидорович приходил на помощь каждому, кто к нему обращался, без конца о ком-то хлопотал и всех, кого мог, опекал. Бескорыстный человеколюб, он ничего для себя лично не искал.

Благодаря выдумке Фондаминского и предприимчивости книгопродавца Закса, при журнале было создано одноименное книжное издательство. Оно располагало минимальными материальными и техническими средствами. Несмотря на убыточность — распространять во Франции в те годы русские книги было очень трудно, — издательство просуществовало несколько лет, вы-пустив 35 книг, в их числе И. Бу-нина, М. Алданова, М. Осоргина, В. Набокова, Б. Нольде, М. Цетлина, Этот «бизнес» обошелся Фондаминскому в 18 тысяч франков[20].

Илью Исидоровича постигла трагическая участь — гибель в лагере Аушвич.

Для Вишняка и Фондаминского «Современные записки» были главным делом жизни. Их совместная работа значительно облегчалась тем, что они были друзьями с детства, познакомившись в еврейском молельном доме московского Зарядья, где разрешалось молиться и харедим (к ним принадлежал отец Марка), и миснагдим[21] (отец Ильи)[22].

Вишняк совмещал редакторские функции с обязанностями секретаря и казначея. Блестящий публицист, он написал 71 статью, 32 рецензии, 4 некролога. Его перу принадлежат также много работ на еврейские темы на французском, идише и русском языках, в их числе «Доктор Вайцман», «Интернациональное соглашение против антисемитизма» и др.

На третье место по вкладу в работу редакции можно поставить Руднева. Этот верующий православный врач и бывший городской голова Москвы выполнял свои обязанности в «Современных записках» безвозмездно[23], но имел постоянный доход — работал секретарем редакции «Еврейская трибуна». Последнее служило поводом для эпиграмм:

 

Слилось, что редко было встарь:

Еврей толкует нам Толстого,

А «гой» в «Трибуне» секретарь[24].

 

Он писал публицистические статьи, но только в последние годы существования журнала они стали занимать в нем достойное место.

Четвертый редактор, А. Гуковский, рано умер — оп покончил с собой.

Н. Авксентьев участвовал в редактировании «Современных записок» лишь в самое первое время, затем он принимал участие в заседаниях редакции лишь по специальному приглашению. Авксентьев в основном играл роль свадебного генерала: выступал от имени журнала и по поручению редакции с речами на юбилейных торжествах и траурных церемониях или с соответствующей статьей, приветствием, некрологом.

К концу войны в живых остался только один из пяти редакторов — Марк Вишняк. Он счел своим общественным долгом дать отчет о том, как создавались и сложились «Современные записки» — плод многих и долгих усилий, волнений, страстей и размышлений. Он написал об этом книгу. Изданная в 1957 году, она стала библиографической редкостью. «Вот они, — писал он, — овеществленная энергия, страсти, творчество, часто черный и неблагодарный труд. Что бы ни случилось, ЭТОГО никто не отнимет, не вычеркнет из личной жизни, как и из жизни русской эмиграции большевистско-коммунистического периода русской истории»[25].

Закончить очерк хочется словами П.Н. Милюкова: «“Современные записки” — это праздник нашей свободы: здесь сосредоточилось все лучшее и ценное, что не умещалось в рамках советской диктатуры»[26].

Предисловие к статье Джона Боулта «Савелий Сорин в Крыму и Закавказье в 1917-19 годах»[27] 

С формальной точки зрения, нужно, по-видимому, пересмотреть даты отъезда в эмиграцию некоторых россиян, которые прежде чем попасть на Запад спасались от большевиков и гражданской войны в странах, отделившихся от России при первой возможности. К таким странам относилась Грузия, независимая до февраля1921 г., когда ее «освободила доблестная Красная армия». Сорин, Судейкин, Рафалович и некоторые другие художники и поэты, о которых написал Джон Боулт, переехали в Тифлис не менее чем за год до отъезда во Францию. Следовательно, события, описанные в настоящей статье, в значительной степени относятся к эмигрантскому периоду их жизни.

Работая с горьковедческой литературой, я несколько раз встречал материалы о художнике Савелии Сорине, которые запомнились. Знакомство с ним Горького произошло во время драматических событий в жизни молодого Сорина. В 1908 г. Янина Берсон, дочь крупного петербургского банкира, порвала с семьей и бежала в Нижний Новгород. Бежала она прямо с бала в вечернем платье. Ее сопровождал жених — Савелий Сорин. Побег был организован Скитальцем, он же помог Янине войти в дом к «Буревестнику революции». Пешковы приютили девушку, и она некоторое время жила у них. Между прочим, участвовала в благотворительных концертах, которые организовывали Алексей Максимович и Екатерина Павловна, — Янина играла на скрипке. Савелий, естественно, был завсегдатаем дома. Но между молодыми людьми произошел разрыв, и Сорин пытался покончить жизнь самоубийством. Вскоре Пешковы пригласили его к себе в Арзамас, где Горький отбывал ссылку. Там Сорин написал портрет Алексея Максимовича (в настоящее время портрет находится в Музее Сан-Франциско, США). Учитель Сорина И. Репин высоко оценил его работу. В Арзамасе же Сорин писал и Екатерину Павловну. Ее портрет воспроизведен в изданном в 1986 г. «Описании художественных материалов Музея А.М. Горького в Москве». Сорин стал одним из первых иллюстраторов произведений Горького (рассказы «Старуха Изергиль», «Бывшие люди», «Проходимец» и «Дружки»). В 1909 году Сорин приезжал к Горькому на Капри. С добрым чувством вспоминает Е.П. Пешкова о случайной встрече с Сориным в 1930 г. (Е.П. Пешкова. Савелий Абрамович Сорин и портрет А.М. Горького его работы. Машинопись. 3 октября1956 г. — Музей А.М. Горького).

И в Париже, и в Нью-Йорке Сорин слыл одним из лучших портретистов. Он бескорыстно помогал бедствующим коллегам. До последнего дня поддерживал, например, художника Судейкина, заботился о нем. С большой благодарностью за помощь вспоминал Сорина Александр Бенуа. Во время Второй мировой войны Савелий Абрамович посылал советским художникам краски и деньги (об этом см.: Щербакова Г. Мастер портрета // Огонек. 1974. № 22. С. 8). В начале 1970-х годов вдова Сорина — Анна Степановна — привезла в дар советским музеям коллекцию его произведений.

Зимой 1987-88 годов в Москве в только что построенном Грузинском культурном центре на Арбате была организована выставка «Грузия в произведениях русских художников». Достойное место на ней занимали соринские портреты: Мелиты Чолокашвили, жены поэта С. Рафаловича, и Елизаветы (Элисо) Иосифовны Дадиани, светской красавицы, музы известных поэтов и художников. Элисо жила с мужем — английским подданным Арнольдом Зарбом во Франции, где погибла во время автомобильной катастрофы. Мне удалось переснять и вывезти фотографии этих портретов Сорина, один из которых мы здесь воспроизводим.

Статей о Сорине написано немного, нет о нем ни книг, ни монографий, тем ценнее присланное Джоном Е. Боултом содержательное сообщение об этом художнике. Основной текст статьи переведен мной с английского; стихи и выдержки из дневника были присланы в оригинале. 

«Предводимые евреем-революционером»
 (О русских добровольцах во Франции)[28] 

В Военно-исторический архив СССР я получил доступ только в1989 г., уже после выхода из печати книги о Зиновии Пешкове (брате Якова Свердлова). Поэтому в нее не вошли найденные в этом архиве упоминания о нем, а также любопытные документы из истории русских волонтеров во Франции в период Первой мировой войны. Расскажу об этом здесь: материалы прямо относятся к теме наших сборников.

В 1914-15 годах добровольно воевать против германского милитаризма шли из многих стран. Значительное число волонтеров составили выходцы из России, по тем или иным причинам оказавшиеся во Франции: политэмигранты, студенты, евреи, покинувшие черту оседлости после погромов. Одним из вдохновителей движения стал писатель Александр Амфитеатров, живший в то время в Италии. В ответ на письма русских патриотов и одновременно врагов царского правительства, спрашивавших, как поступить, Амфитеатров опубликовал пылкий призыв идти волонтерами в армию, — если не пускают в русскую, то во французскую. Призыв поддержали патриархи русской политэмиграции — Георгий Плеханов и Герман Лопатин. Последний был завсегдатаем дома Амфитеатрова в Леванто, а Зиновий Пешков, будучи тогда секретарем сборников «Энергия», выпускавшихся Амфитеатровым, жил в этом доме. Он откликнулся на призыв одним из первых.

Проследим на его примере этапы пути волонтера, хотя Пешкова встречали лучше других: он был «сыном» Горького и, как правило, располагал к себе людей.

Пешков отправился во Францию уже через несколько недель после начала войны. Французский консул в Женеве посоветовал ему поехать в Ниццу. Там Зиновий встретил военных в красных брюках. Они предложили ему: «Идем с нами». И вот он, тоже в красных брюках, на строевой подготовке на вершине Семье — его временно зачислили в местный пехотный полк. 11 августа 1914 г. Зиновий пишет Екатерине Павловне Пешковой: «Отношение ко мне в роте удивительное. В первый день завтракал с сержантами. На ужин был приглашен командиром роты»[29]. Ночует он не в казарме, а у знакомого — господина Фабриканта. Работает в канцелярии, приводит в порядок библиотеку для солдат.

«Сегодня был смотр резервистов, — рассказывает Зиновий в письме к Амфитеатрову. — Они уже в форме, т.е. одеты, вооружены и готовы к битве через 5–6 дней. Если бы Вы могли видеть, каким успешным был смотр: все было гармонично, превосходно. Я так хорошо себя здесь чувствую, единственно, чего боюсь, — смогу ли остаться в этом полку, так как мне сказали, что все иностранцы должны быть организованы в отдельные легионы»[30].

Тревога Пешкова имела основание: выяснилось, что согласно закону от 5 августа 1905 года, иностранцы не могли служить во французской армии. Когда Зиновий, в день начала приема волонтеров, пришел со своим командиром в рекрутское бюро, там объявили, что иностранцев принимают только в Иностранный легион. Как командир ни просил коменданта, тот остался непоколебимым.

Зиновий попадает в Иностранный легион. Здесь 31 октября 1914 года будущему генералу Франции присваивают первое воинское звание — солдат 2-го класса.

«Я здесь уже шесть дней, — пишет он в следующем письме к Амфитеатрову. — Здесь очень плохо. Только вчера дали ружья. И это все. Даже те, которые завербовались в самом начале, не имеют оружия и не практиковались с ним. Беспорядок и дезорганизация удручающие. Назначили ученье в 10 утра, перенесли на 12, затем на 2 часа и только в 4 начали кое-чем заниматься. Должен Вам сказать, что я нахожусь в отряде для избранных. Все другие волонтеры с тремя или четырьмя сотнями русских и евреев, которые прибыли из Парижа, находятся в гораздо худших условиях, чем наши. Они живут в папском дворце, от которого остались лишь руины. Там просто ужасно. У них нет даже формы. Отвратительная грязь. Все больны. У кого уши, у кого дизентерия. Я видел, что они потеряли мужество, худые, бледные. Они проклинают все и всех. А большинство этих людей прибыло переполненные энтузиазмом, в патриотическом порыве, покинули свои семьи, родителей, работу. У нас случаются открытые бунты. Один пьяный капрал повел нас на ученье. Он начал нас оскорблять словами, смысл которых я не знал, а когда мне объяснили, я не хотел поверить. После бурного шума капрал попросил нас не говорить об этом никому ни слова»[31].

История добровольцев, пошедших с флагами и песнями защищать Францию, оказалась трагичной. В Иностранном легионе, куда их направили, было много разноплеменных преступников, и там царили особые нравы. Волонтеры настаивали, чтобы их зачислили в обыкновенные французские полки; никто их не хотел выслушать.

Не помогло и обращение Амфитеатрова, в то время одного из известнейших военных корреспондентов, к влиятельным деятелям Франции. В обращении он цитировал письма Пешкова:

«Обратите внимание, что до поступления в легион он провел несколько недель в регулярном южном полку и был от него в восторге (письма 2 и 3). Здесь же — совсем другое дело. Очевидно, что добровольцев не считают серьезной силой и поэтому с ними так плохо обращаются, придавая им таких инструкторов, как описанный моим корреспондентом, — только для видимости, а не для того, чтобы их чему-то научить. Это очень печально. Я не военный и не осмеливаюсь судить военных. Может быть, с военной точки зрения волонтер действительно не настоящий солдат, но нравственное значение волонтерства и резонанс, который может вызвать волонтер в дружеских странах, огромны, и я очень сомневаюсь, чтобы он (резонанс) был благоприятным и стоил того, чтобы им так рисковать. Я не сообщаю Вам имен, не желая никому причинить вреда. Я также ни в коем случае не хотел бы публикации этого письма, но Вы при желании безусловно найдете достойные способы, чтобы оборвать зло на корню»[32].

В июне 1915 года добровольцы, взбунтовавшись, избили нескольких особенно грубых унтер-офицеров. Военно-полевой суд приговорил зачинщиков к расстрелу. Военный атташе русского посольства граф А. Игнатьев добился отмены приговора, но слишком поздно. Они умерли с криком: «Да здравствует Франция!»[33].

Вот как эти события отразились в докладе Игнатьева российскому военному министру 6 июля (23 июня) 1915 года:

«Телеграммой от 15-го мая №706 я докладывал об обостряющемся с каждым днем положении наших волонтеров, находящихся на французском фронте в полках Иностранного легиона, и испрашивал срочных приказаний, которые еще не получил. Назревшие беспорядки разразились в начале июня прискорбным инцидентом, имевшим последствием расстреляние по приговору военно-полевого суда восьми русских волонтеров. Хотя это волонтеры, предводимые евреем-революционером (здесь и далее выделено мной. — М.П.) представляли самый нежелательный элемент, тем не менее, вследствие этого инцидента, Главнокомандующий совместно с Военным Министром постановили отпустить всех желающих русских волонтеров в Россию и отдали приказ о сборе их в полковых депо, где они уже поступили в мое распоряжение. Перед этим командированный мной в иностранные полки, по желанию генерала Жофра, полковник Ознобишин допросил всех 1200 русских и выяснил, что около 500 человек подали прошение о возвращению в русскую армию, большею частью запасные, не знающие французского языка и призванные в 1914 и 1915 г-х. Остальные 700 человек, пожелавшие сражаться во французской армии, будут разбиты по регулярным полкам (т.е. достигнуто решение, которого добивались бунтовщики. — М.П.), так что в Иностранном легионе русских почти не останется. Как полковое, так и высшее начальство отзываются с высокой похвалой о храбрости наших волонтеров, которые, без различия национальности доблестно сражались в упорных боях близ Арраса и потеряли более половины своего состава убитыми и ранеными. Предполагаю организовать отправку наших волонтеров воинскими командованиями постепенно на пароходах с нашими военными грузами на Архангельск»[34].

Дальнейшая информация почерпнута из отчета Комитета помощи русским добровольцам[35]. Отчет издан в форме брошюры, в Париже, на французском языке. Брошюра попала в ВИА в конце 40-х годов в составе знаменитого Пражского архива, печать которого украшает ее титульный лист. Те, кому приходилось работать в советских архивах, знают, что в правилах большинства из них входит расписка исследователя в специальном листе, вкладываемом в папку с так называемой «единицей хранения». Моя подпись открыла эту страницу, и я полагаю, что содержащиеся в отчете сведения на русском языке не публиковались. Из предисловия к отчету следует, что Комитет был основан группой русских эмигрантов, с самого начала войны постановивших помогать волонтерам-республиканцам. Руководил комитетом известный эсер Виктор Чернов. Поначалу помощь осуществлялась посылками с теплой одеждой. Позже было принято решение помогать всем добровольцам. Но возможности были ограничены, и Комитет обратился к русскому писателю Короленко, который опубликовал в прессе красноречивый призыв к русскому обществу, и, как следствие этого, значительное число подписчиков передали комитету большое количество средств. Появилась возможность помогать и семьям добровольцев, в частности, давать деньги на оздоровление их детей.

В отчете скрупулезно учитывается количество и вид посланных и переданных волонтерам носильных вещей и обуви, сигарет, ментоловых пастилок, шоколада, спиртных напитков, почтовых открыток и бумаги, журналов и книг на русском, польском и французском языках. Подробный финансовый отчет Комитета дан с указанием помесячных доходов и расходов (казначей М.С. Иванов).

Приводится список пожертвователей. Здесь много знакомых имен: Гоц, Гржебин, Куинджи, Левитан, Мечников, Павлова, Плеханов, Рубинштейн, Цетлин. В списке указаны и 18 франков Зиновия Пешкова: в сражении под Аррасов, о котором докладывал граф Игнатьев, Зиновий потерял правую руку, и он в то время жил на выходное пособие по инвалидности, однако слишком хорошо знал положение русского солдата-волонтера, чтобы не откликнуться на призыв о помощи.

Последние 5 страниц отчета (10–14) заняты статистическими данными о составе волонтеров в зависимости от возраста, дохода, семейного положения, партийной принадлежности, социального положения и специальности.

В каждой таблице 14 вертикальных граф, делящих волонтеров по национальности. И вот оказывается, что евреи не только возглавляли бунт, которым добровольцы добились удовлетворения своих требований, они составляли большинство волонтеров: из общего списка в 1101 подопечных Комитета евреев было 606, в то время как русских по национальности — только 66.

Таким образом, среди русских подданных во Франции волонтеров-республиканцев, посчитавших своим долгом жертвовать своей жизнью во имя России, на каждого русского приходилось 10 евреев.

Эти цифры настолько красноречивы, что не нуждаются в комментировании.