Что Вам сказать об этой женщине?
Великий Педагог и Учитель милостью Божьей. Многодетная мать — её ученики, все до единого, были её детьми. Икона стиля для коллег и школьников старших классов. Умница и просто красавица даже в свои преклонные годы. Мама!
Это — моя Мама.
Новая книга. Я принимаю твоё имя как свой псевдоним.
Это всё, что я сегодня могу сделать ради твоей памяти.
В одну воду…

Рассказы

Михаил Идес

Ас 

Когда мы листаем книгу, Последовательность, временная или событийная, кажется нам привычной и единственно верной.

Но наша память ведь работает по-другому.

Возникший Образ потихоньку вытаскивает из колоды жизни разрозненные подробности, не связанные логикой.

Воспоминания — это случайные Картины Памяти. Они правдивы и искренни только до тех пор, пока их не коснулась какая-либо Система как способ изложения… 

Картина первая

Утро, уже не раннее. Все проснулись.

Курятник.

Несушки нервничают — вот сейчас придет и будет искать светящиеся белизной в полумраке курятника яйца, забирать зачем-то, не оставляя ни одного для высиживания, для осуществления, так сказать, курино-материнского инстинкта. Кочету — тому всё равно, яйца не яйца — главное, чтоб самого не в суп. В пять утра он уже оторался вместе с соседскими петухами, поэтому сейчас дремлет с чувством исполненного долга.

Ей сегодня совсем неможется с ногами. Поэтому выходя на крыльцо, она останавливается, к курам не идет, кричит:

— Миш… Миша!.. Михаил!!

Тишина. Нет ответа.

— Да что ж это, пооглохли все что ли? М и ш а!!!

— Да, Нина Михална.

— Мам, чего?

— Сьто, бабуська?

— Мать, ты не меня ль зовешь?

На подворье четыре Михаила:

Я — Михаил, средний сын — Михаил, внучек Мишенька, и он — отец, дед, муж, тесть — Михал Михалыч. Так повторяется из раза в раз. На «первого Михаила» все молчат, каждый думает, что зовут точно не его. На «второго Михаила» откликаются все разом, каждый думает, что теперь уж точно именно его и зовут.

— Да сходите кто-нибудь к курям, завтрак на столе, хочу яичницу свежую пожарить, а до вас не докричаться.

Поначалу никто не встает, радость лезть к несушкам невелика, да и испачкаться кое в чем — вообще не радость, каждый предполагает, что совесть проснется первой «у другого Михаила». Но когда попытку подняться делает отец, трое остальных одновременно бегут к курятнику с выражением лица типа: «Чего повскакивали? Я же иду!» 

Картина вторая

Бабы-дуры обварили малыша.

Как, чем, почему — не спрашиваю, убью потом.

Воскресенье.

Поликлиника не работает. Аптека местная не работает. Соседи крикнули, что в центре, на Красной, есть круглосуточный травмпункт.

Хватаю Мишаньку на руки. Дитё уже не кричит, кричать уже не может. Выскакиваю с ним за ворота. Бегу. Краем глаза вижу, как за мной бежит тесть, за ним Михаил, его средний сын, и отец Мишаньки.

— Мишка, держи отца, не пускай…

— Да?… Ты сам попробуй его держать…

— Держи, гад, он же не остановится, умрет на бегу!!!

Эти километры до и по Красной я бежал с племянником на руках не чуя ног, успевая только спрашивать дорогу к больнице. В какой-то момент ко мне присоединились два парня. Один крикнул: «Беги за нами», второй крикнул: «Дай, передохни», — и на бегу перехватил у меня ребенка. Добежали. Малыша обезболили, чем-то намазали, обошлось.

Момент истины.

Отец.

Он действительно мог на бегу умереть, потому что бежал бы до последнего, до последнего вздоха или до последней капли крови.

Он так привык.

Он так воевал. 

Картина третья

Моя «старшая» жена — Казачка. Кубанская.

Всё как в анекдоте.

Если разойдется — руки в боки и по фигу, как у тебя на голове надета тюбетейка.

Когда мы встретились, никто не выяснял «чьих мы кровей», да и за все прожитые годы этот вопрос ни разу не обозначился, ни в войне, ни в мире семейной жизни. Но как воспримет еврейского зятя её казацкая семья и родня — вопрос.

Летом мы приехали.

Город Краснодар. «Горогороды» — это окраинный район города, «по над речкой» Кубанью, которая, как хмельной казак, непредсказуема и своевольна. Здесь Победителям после Войны выделялись земельные наделы в шесть соток для жизни — огорода, сада, но строили в основном жильё.

Отец, ни разу в жизни не державший в руках мастерка, кирпича, половой доски или кровельного шифера, строил сам. Ходил к соседям, смотрел, спрашивал, что-то мерил прутиком и в одиночку, с малыми детьми и женой, недоедая, а то и голодуя, упорно, несколько лет строил этот Дом, который я увидел тогда, который стоит и сейчас и сможет простоять ещё незнамо сколько лет.

Нас ждали.

Нас торжественно встречали все: мама, братья, мамина родная сестра, приехавшая по случаю из станицы, и, конечно, он — Отец.

Невеликого роста, худой совсем, седой совсем, чуть сутулый, глаза глубоко посажены, сверкают как у цыгана, вернувшегося в табор на ворованной лошади.

С дороги моем лицо, руки. Мать стоит рядом со свежим полотенцем в руках. Торопит за стол.

Стол.

После заполярного авитаминоза смотрим на это изобилие свежей зелени, огурцов, помидор, лука, чеснока. Организм в предвкушении сводит судорога.

Закусок нет, есть ещё турша, соленья, масло постное из жареных семечек, сметана и свежий хлеб, конечно белый, ржаного здесь не едят.

Женщины суетятся. Доносят не хвативших вилок, ложек, стаканов — не всё сочтешь, первый раз такой семьей за стол.

Отец: «Ну!»

Мама: «Сейчас, сейчас… девочки, помогайте».

На большую тарелку-блюдо воздвигается Что? … КАЗАКИ, МОЛЧАТЬ!

Понятно, не знаете.

ВОЗДВИГАЕТСЯ КАСТРЮЛЯ БОРЩА!!!

Всё. Смерть.

Настоящий казацкий борщ — это смерть всем борщам — русским, украинским, еврейским.

Основа — бульон из когутя, то есть по-нашему из петуха. Настоящий мужик он ведь как должен быть? «Могуч и во…», ну, сами знаете. Так вот, петушиный бульон по запаху с куриным не перепутать. И это — раз.

Куча ингредиентов, которые перед закладкой пережариваются на свином смальце — это два.

Борщ едят на второй день после готовки, пропитанный, настоянный — это три.

Подают борщ горячим, кипящим, как сталь из мартена. И это — четыре.

Мама: «Ешьте, ешьте, гости дорогие…»

Отец: «Мать, НУ!!!»

Мама: «Ох, забыла, ох, сейчас!»

На столе появляются две запотевшие бутылки. В одной Водка «от государства», в другой — виноградная чача, самогон.

— Миш, тебе что наливать?

— Мне виноградной, если можно.

— Конечно можно, только она у нас градусов под семьдесят будет, ты как?

На меня смотрят с интересом.

— Ну, семьдесят не девяносто… мы ведь на Северах спирт, вообще-то, не разбавляем.

— И куда тебе её лить?

Чувствую, начинаю заводиться.

— В стакан… если не жалко…

— Да ты что, родной, «жалко»… на вот — полный!

— За знакомство, — говорю я и в четыре глотка весь стакан в себя.

— ОРЁЛ!!!

Отец хлопает кулаком по столу, цыганские глаза горят огнем.

— Закусывай, закусывай, мать, положи ему!

За столом разлилась теплота семейного уюта. Стали есть. Чувствую, после стакана чачи на пустой желудок — надо налегать. А едят-то все серьезно, перемежая борщ и петушатину, выставленную на отдельной тарелке, и чесноком, и луком, и зеленью. Смотрю, ещё каждый откусывает от перечного стручка, зеленого, видать, недозрелого. Я тоже беру перчину, макаю в соль, тяну ко рту.

— Осторожно, сынок.

Ну, думаю, опять я вам не такой. Хрясть пол стручка зараз.

— ……………аааааааааа…………ыыыыыыыыыыыы!!!!!!!!!!!!!!!

— Сынок, ну что же ты, я ж предупреждал, запить, да, запить хочешь?

Мать, компоту, компоту неси… что, легче?.. легче, а?.. может, воды ещё выпьешь?

— Нет, отец,… лучше водки.

Вот так, нечаянно, оно и сложилось — Отец и Сынок. 

Картина четвертая

… я ему по рации: «Командир, впереди мессеры», он мне так спокойно: «Вижу», я ларинги на горле обжал, кричу: «Ты их посчитал?!», он, паразит, как первоклашка у доски: «Раз…два… три…», «Да шесть их, Миша, три пары!!!» Своих рядом никого, надо бы дождаться, а он мне:

«Нормально, заходим от солнца… атакую, Абраша, прикрой!» Через пару минуту из-за облака вывалились наши, приняли мессеров на себя, ещё пять минут боя и мы в нулях — в баках, в боекомплекте — запросили землю, пошли домой. Сели, не успели отрулиться, наперерез бежит Сёмка. Я-то из самолета на землю сам, а Мишку Сёма из кабины, как дитя из люльки, вытаскивает, шлем с него сдернул, ощупывает со всех сторон, этот отбивается: «Ну что ты меня как девку лапаешь?! Да цел я, цел, ты на машины лучше посмотри». А что смотреть? У Михаила правая плоскость — решето, не считая остального, у меня от хвостового — лохмотья… Но по звездочке на фюзеляже мы тогда накатали, так Командир?!

— Так Абраша, так.

Сегодня в гости к Отцу вместе с женой приехал его Ведомый. Я сидел, смотрел, слушал не переводя дыхания.

Вот так, почти пол-Войны, на хвосте — Абрам Раппопорт, на земле — нянька-механик Семён Чижик. Какие уж тут «жиды-евреи». Только за одно подобное слово Отец мог просто убить… Об этом знали… все.

Картина пятая

Очередной наш приезд.

Помимо родни, нас встречает стойкий, знакомый и одновременно непонятный Запах.

Пахнет точно Гуталином, а вот почему этим запахом пропитался весь дом — непонятно. «Как мы есть люди от культуры», воспитанные, виду не подаем.

В этот раз стол накрывается во дворе.

Сели. Ждём, за столом нет отца, он где-то в доме. Его окликают, зовут — все проголодались, да и по рюмке…

— …Сынок, ну-ка примерь! — Отец вышел на крыльцо, в руках у него черное кожаное пальто. Приглядевшись: «Эх ты, деревня», — сам себе говорю я, — «какое ж это пальто, это Летчицкий Кожаный Реглан, предмет гордости и форса военных летчиков».

Это именно от него так разило гуталином, это именно его отец начищал несколько дней перед нашим приездом, этот реглан и награды — единственное, что он сохранил с войны, именно этот реглан он не захотел ни продать, ни обменять на продукты в послевоенное лихолетье…

Жена:

— Миш, ты бы папу «Отцом» при мне да при братьях не называл что ли… понимаю, что глупо ревновать… но за что он к тебе, а не к родным детям так относится, понять не могу…

Реглан я не взял.

Не взял по двум причинам.

Во-первых, мы с отцом рядом, как Пат и Паташон. Нет, конечно, я его тут же примерил, стесняясь своей верзильности. То, что на груди он не сошелся — это ладно, но когда я развернулся к родне с руками, торчащими из рукавов по локоть, все разом икнули, стали смеяться, потом конкретно перешли на безудержный хохот, и это хорошо, потому что Отец, сильно поначалу расстроившись, дальше смеялся громче всех.

Во-вторых, я ему привёз в подарок вот что: хромовые офицерские сапоги, две пары галифе да несколько офицерских рубашек. Всё это он надел сразу, и когда ко всему этому мать упросила его надеть ещё и Реглан, не нужно было сильно напрягаться, чтобы представить, каким Сталинским Соколом был её Михаил в молодые годы. 

Картина шестая

В небе два инверсионных следа — два истребителя. Отец смотрит не отрываясь. Обе руки ладошками вниз производят странные для меня, неторопливые движения последовательно друг за другом. Хочу окликнуть, спросить, чего это он, но проходящая мимо тёща вовремя шепчет: «Не мешай ему, видишь… летает».

— Аа, бабуська, ааа!…

— Что, что ты плачешь, малыш?

— Самаётик… нету…

— Как «нету», опять? Я же тебе уже другой купила… Кто-нибудь, взрослые, помогите ребенку найти самолетик… Миш… Миша!..

Михаил!!

Тишина. Нет ответа.

— Да что ж это, опять все разом оглохли? М и ш а!!!

— Да, Нина Михална.

— Мам, чего?

— Мать, ты не меня ль зовешь?

Ночь, жара, духота, не спится.

Тихо встаю. Пью, остаток воды в стакане выливаю на лицо.

Свешиваюсь по пояс в окно покурить. Чиркнуть спичкой не успеваю.

Замечаю силуэт на крыльце.

Глаза привыкают к свету лунной ночи.

Отцу тоже не спится, в трусах и майке он сидит на крыльце с незажженной папиросой. Обе руки производят странные для меня, неторопливые движения последовательно друг за другом. В руках — два маленьких детских самолётика, которые никак не может найти Мишанька. Он держит их за хвосты, один позади другого, он разворачивает их, маневрирует, он — летает…

Картина седьмая

Мой отпуск короче, чем у жены. Поэтому домой возвращаюсь один. В купе молоденький курсант Краснодарского военного училища связи, едет к маме с папой в отпуск. Он с ходу уступает мне нижнюю полку, которую через несколько минут я сам освобождаю для пожилой семейной пары.

Счастливые люди. Судя по орденской колодке, он воевал, выжил, и живут они вместе с молодящейся женой те послевоенные годы, что Бог им дал.

Известная, стандартная ситуация — попутчики общаются, что-то спрашивают, многое рассказывают сами — эффект дальней дороги.

— Вы знаете, — говорю я, глядя на его пиджак с наградами и юбилейными значками, — вот такой знак с самолетом я уже видел.

— Не может быть, молодой человек, во всем Краснодаре их всего два, у меня и у майора Свашенко Михал Михалыча.

— Всё правильно, только он не майор, а старший лейтенант.

— А он вам кто?

— Отец, то есть тесть, я его зять.

— И вы не знаете, что он был майором, он вам не рассказывал?

— Да нет. Он вообще мало что рассказывает и о себе, и о Войне…

— С Вашим тестем я познакомился уже в конце войны. То есть знал, что есть такой летчик в полку, который отказался летать ведомым с нашим Комкором, генералом Савицким. Савицкий Евгений Яковлевич был ас, ну и, соответственно, под себя и ведомого подбирал. Так вот. Они — не слетались. И это не со слов генерала и Героя Советского Союза, между прочим. Это по словам вашего папы.

Такое сказать о командире, командующем корпусом… «не слетались»… это надо было иметь храбрости… или нахальства — немерено.

Папа-то ваш был Хулиган и на земле, и в воздухе. Что творил — надо было видеть. Сколько раз его на «губу» отправляли, в званиях, наградах обходили — бесполезно, Казак он и есть Казак. Ну, видать Савицкий не просто обиделся, нашел, чем уесть вашего тестя и…

пересадил его на самолет связи, почтарь ПО-2, на котором ещё до войны учили летать. Большего наказания для Истребителя придумать невозможно, но приказ есть приказ.

Теперь.

Фронт стал стремительно приближаться к Германии. Мы меняем аэродром за аэродромом. Перелетаем на очередной. Его немцы бросили как есть. Все уже на земле, в столовой, а ваш папаша — пых-пых-пых — на своем биплане только заходит на посадку. Идут они с механиком в столовую, а там мест нет, ни одного. Так что они учудили? Нашли брошенные ящики с немецкими гранатами-толкушками, взяли штук по пять, потом встали по углам столовой и с криками: «ВОЗДУХ!!!», стали швырять гранаты в ближайший пустой окоп.

— И что?

— ЧТО?! После первых взрывов все из-за столов — на пол, ползком из столовой — вон. Бежим к самолетам. Одно звено взлетело, второе.

Обрыскали всё пространство — никого. Возвращаемся обратно, а там два барина в столовой в одиночестве уже по второму компоту наяривают.

Повторилось такое ещё раза два. Потом как-то это обнаружилось.

Доложили Савицкому. Думали — трибунал. Но комкор просто закрыл на это глаза и вернул вашего тестя на его законный истребитель.

Уважал, видимо, как летчик летчика.

— А после войны?

— И после войны мы ещё года два дислоцировались под Берлином.

Там ваш папа тоже был личностью известной.

Немцы это что? Немцы — это пиво и кофе. Про пиво как бы всем известно, а вот то, что они кофейные алкоголики…

— Как вы сказали? «Кофейные алкоголики»?

— Именно так. Кофе для них… в общем, как оказалось, любят немцы кофе, очень. Кофейные зерна были послевоенной валютой. На натуральный кофе много чего можно было выменять — и одежду, и ковры, и меха, и шнапс, конечно. А тут мы как раз стали менять технику, стали перегонять из Союза новые самолеты в часть.

Про кофейную торговлю начальство знало и сильно не одобряло, было запрещено. При этом кое-кто рисковал, прилетал с кофейной заначкой. Как правило, кофе при досмотре находили, наказывали.

Один ваш тесть ни при чем. Начальство, зная его характер, сразу предположило — привезет. Вот, значит, прилетает он в группе. Всех осматривают так, для вида, а его самолет поставят отдельно и натурально шмонают от носа до хвоста. Двигатель ещё не остыл (туда не лезут), а комендант с солдатиками уже все лючки пооткрывал, за бронеспинку заглянул и все техников пинает: «Куда, куда ещё он мог засунуть?» Ну, те стараться не торопятся, летчик для них свой, а эти…

— А отец?

— Стоит рядом, смотрит, прутиком по сапогу постукивает, потом, когда те угомонятся, опять в кабину и отруливается на стоянку. А кофе… Знаете, как он его возил? Возьмет пару килограмм и в металлическую фольгу. Потом под капотом двигателя положит между цилиндрами. Он не просто кофе привозил, он его в полете ещё и жарил. Мы этот кофе распивали с удовольствием.

— Не понял, а как же «валюта», а как же «на обмен»?

— Да ваш папа был не по этому делу. Кофе провозил из чистого хулиганства, так чтоб коменданта позлить.

— А комендант что ему плохого сделал?

— Ух, ну это отдельная история, это — поедим, после чая.

Отобедав вскладчину и после чая, мы вернулись к теме.

— Комендант, ребята, это собачья должность, особенно на Войне.

Содержать вверенное хозяйство в порядке непросто — ни людей, ни средств достаточных никогда не дают. Ну, это ладно. А вот блюсти армейскую дисциплину и порядок в гарнизоне среди боевых офицеров, летчиков, да в мирное время, да сразу после Победы…

И весь личный состав при этом смотрит на коменданта, как на «крысу тыловую» и личного врага. Ну, может, и не все так смотрят, но тесть Ваш на нашего коменданта смотрел именно так, в этом смысле они нашли друг друга «по взаимной любви». Комендант офицерам в прямом смысле не командир, как-то уж конкретно портить жизнь вашему отцу он не мог, зато когда тот в очередной раз, проштрафившись, попал на гауптвахту, комендант постарался «создать ему все условия», ну и затем постоянно гонял его в патруль.

Было в то время два вида патрулирования. Внутренний патруль — ходи кругами по гарнизону, и патруль «внешний», по пригородам Берлина, где была своя специфика: там стреляли — и фанатики, и не сдавшиеся офицеры, да и вообще мирное население, чего уж там, не испытывало к нам любви, немцы к нам в лучшем случае были лояльны.

Вот таким образом ваш отец попадает в очередной раз в патруль, в город. Ему придаются три солдатика из комендатуры и плюс приблудившийся механик со смешной фамилией Чижик, с которым отец был «не разлей вода» ещё с войны.

Всем патрулям окраины — риск и напряжение, а папа ваш гуляет, понимаешь, получает натурально удовольствие.

Короче, набрели они на заброшенный особняк. Отец с механиком туда, солдатики — ни в какую — и на стрелка, и на мину можно нарваться. В общем, пошли они вдвоем. Где ходили неизвестно, но в процессе «прогулки» нашли лестницу, ведущую в подвал.

Нормальный человек туда бы, естественно, не полез. Но эти пошли, в темноте, с фонариками. По рассказам вашего тестя, попали они в подземный гараж, в котором обнаружили огромный «Хорьх» в наилучшем виде, явно принадлежавший кому-то из немецких бонз. В общем, завели, открыли ворота и выкатились на улицу. Посадили комендантских и в таком виде поехали домой, в городок.

Дальше картина.

На КПП наряд настолько ошалел от вида этого хромированного чуда, что «Хорьха» пропустил беспрепятственно. Ваш папаша отпускает солдатиков и вместе с Чижиком начинает разъезжать по городку, причем медленно, с Видом, только мимо штаба раз пять проехал.

Накатавшись, подъехал к своему общежитию и поставил «Хорьх» к себе под окна. Дальше вокруг этого чуда собирается толпа. Бежит комендант. А папа по-хозяйски ходит вокруг, бархоткой протирает хром и рассказывает, как теперь с женой они будут ездить в город на базар.

После всего увиденного и слов про «…ездить на базар» комендант сначала застывает истуканом, а потом начинает требовать сдать ему «транспортную единицу». Куда его посылает при этом ваш отец, наверное, ясно. Тот вызывает комендантских, прибегают рядовые с лейтенантом. Им поперек встают летуны. Пока бодались, информация дошла до командования. На служебном Виллисе приезжает сам Савицкий. Пытается объяснить папе, что он, дескать, понимает, что это честный трофей, но при этом рассказывает, на чем ездит наше большое начальство, вспоминает про Жукова и, наконец, добивает отца фразой: «Давай, давай, так и будем ездить, я — на Виллисе, а ты — на Хорьхе».

— И дальше?

— Дальше… Вот вы лично, что бы сделали «дальше»?

— Да, черт его знает, провались этот «Хорьх» пропадом, сдал бы коменданту, но жалел бы об этом всю оставшуюся жизнь.

— Вот! А что сделал ваш папаша, да тут же, да при всех офицерах? ОН КОМАНДИРУ, ГЕНЕРАЛУ, ГЕРОЮ СОВЕТСКОГО СОЮЗА… ПОДАРИЛ!!! этот «Хорьх», причем не просто, а со словами: «…из уважения, КАК ЛЕТЧИК ЛЕТЧИКУ».

Наглец, конечно, но КАЗАК!!!!!

Картина восьмая

Сегодня девятое, вторник, надо успеть до двенадцатого, старик обещал. Я немного нервничаю. Втихаря, без спроса, я снял с парадного отцовского костюма все ордена и медали. Мысль пришла, когда в Краснодарском Военторге я случайно увидел маленький прилавок, где изготавливались орденские колодки, где можно было обновить, перетянуть ленты на медалях и орденах. Поначалу мастер под замену всех лент не нашел. Я расстроился. Видимо, это отразилось на моем лице, и старик спросил, чьи награды у меня в руках. А потом вдруг велел все ордена и медали оставить у него на несколько дней, обещал посмотреть по сусекам, в общем, пообещал…

…Награды я забирал одиннадцатого, за день до праздника. Когда мастер поднялся за моим заказом, я на спинке стула увидел его пиджак. Двадцать четыре орденские колодки были на левой стороне пиджака и знак участника ВОВ на правой. Он принес, развернул пакет, награды сияли.

— Ленты перетянул, металл почистил, забирай… денег не возьму, отца поздравь с праздником, всё, иди.

Сегодня двенадцатое августа — день Военно-воздушных сил страны.

Что сегодня будет?

Отец ненадолго накинет пиджак на плечи, покосится в зеркало на сияющие блеском ордена и медали, выйдет к семье во двор. На меня не смотрит, ничего не говорит. Но я знаю, что он знает.

Вечером в программе фильм Леонида Быкова «В бой идут одни старики», который крутят каждый год в этот день.

Мать поставит перед телевизором стол, две тарелки, два стакана, закуску и бутылку водки.

Фильм под водку и его, отца, скупую, уже старческую слезу мы будем молча смотреть вдвоем, только вдвоем, и никто в этот час не зайдет, не спросит, не потревожит.

Так будет продолжаться ещё каждый год двенадцатого августа — фильм, водка и мы вдвоем… ещё каждый год… до самой его смерти. 

Михаил Михайлович Свашенко.

Первый воздушный бой — в июле сорок первого. За всю Войну не был сбит ни разу, ни разу не был ранен. Прошел через десяток переформирований, оставаясь после жестоких боев практически одним из немногих уцелевших летчиков.

Победу вместе с ведомым встретил в воздухе над Берлином.

Отсалютовав всем боекомплектом, крутанул на радости Петлю Нестерова под линией электропередач. Сам проскочил, ведомый, зацепившись за провода, чуть не угробил самолет. За это тягчайшее воинское преступление ведомый получил семь лет лагерей. Майор Свашенко был разжалован в старшие лейтенанты…

На его надгробии всё написано верно: Фамилия, Имя, Отчество,

годы жизни.

Не хватает

только одного слова:

«АС»