Что Вам сказать об этой женщине?
Великий Педагог и Учитель милостью Божьей. Многодетная мать — её ученики, все до единого, были её детьми. Икона стиля для коллег и школьников старших классов. Умница и просто красавица даже в свои преклонные годы. Мама!
Это — моя Мама.
Новая книга. Я принимаю твоё имя как свой псевдоним.
Это всё, что я сегодня могу сделать ради твоей памяти.
В одну воду…

Рассказы

Михаил Идес

ГЛАДИАТОР,

или

Как я сплю с женой

 Часть первая. Ad libitum

…………………?…………………………………………………..,…………..,……………

………………..! ………………………………………( ……………………….)

?!

……………………………………………………………………………………

…………………………….. !!

……………………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………!!! 

 

Часть первая — для тех, кто

решил, что я буду описывать

подробности своей интимной

жизни.

Разрешаю. Фантазируйте без

ограничений. Представляйте

самые сочные подробности.

Разрешаю — вы мой соавтор! 

Часть вторая. Crescendo аppassionato

Он проснулся как всегда с затекшими мышцами шеи, отлежав правый бок, на котором всегда спал. Нельзя сказать, что он к этому привык — это была данность. На жесткой, ничем не прикрытой скамье, с деревянной чуркой под головой спали все его братья. Братья по судьбе и кровавым страданиям, братья по неизбежному Концу — братья гладиаторы. Клеймо дома Батиата на предплечье каждого тому свидетельство.

Он — Галл, бешеный Галл, усмиренный кнутом ланисты и безысходностью своего бытия. Нет, он не Чемпион. Уже не молод, почти тридцать, уже не жаждет славы и признания, просто хочет жить. Арена не взрывается восторгом, услышав его имя. Но его милуют. Дважды толпа и патриции в ложе, почитая его свирепую храбрость, подняли большие пальцы вверх. Потом он как зверь зализывал раны, пил, ел, возвращался к жизни, зная, что на следующих Играх он снова выйдет на Арену, чтобы убив или искалечив одного или нескольких своих братьев, остаться жить… или пасть … достойно, как велит честь Гладиатора.

У него, на его ложе, бывает Женщина. Раньше бывали разные, как поощрение от хозяина. Потом он выбрал Одну. За это право быть с Одной, он отдавал ланисте все заработанные на арене деньги.

Ранним утром они разлучались. Она уходила делать свою работу в доме, он — от восхода и до заката — выходил с братьями на Песок, политый их потом и кровью. На Песке они оттачивали свое ни с чем не сравнимое гладиаторское мастерство.

Наверное, она была ему дорога. Он даже купил кусок шерстяной ткани, которым они укрывались в начале ночи. Потом, безмятежно засыпая, она стаскивала большую часть ткани на себя, а под утро, когда легкая прохлада проникала в их камеру, и вовсе заворачивалась, как малое дитя, в кулек. Он хранил её покой, оставляя ей на узком ложе максимум места, сам спал на одном боку, не поворачиваясь, не шевелясь, как преданный пес у ног хозяина.

Они не ценили своих отношений. У них не было Будущего. Ночью, когда Воля и Разум спят, они прижимались друг к другу, сливаясь дыханьем и телами. Утром старались забыть то немногое, что их связывало, они расходились, прощаясь навсегда: он мог не вернуться с Арены, её, по воле хозяев, в любой день могли продать в другой дом, другим людям.

* * *

Чертов Фракиец!

Он смущает братьев с первого дня своего появления.

Чем?

Всем!

Его пленили не как врага — определенное время он был союзником Рима, стал рабом якобы за измену. Его должны были казнить битвой на арене с несколькими гладиаторами, но он убил всех четверых, и это была невиданная доселе милость, ниспосланная ему Богами. Его оставили в школе гладиаторов, где он не хотел подчиняться общим правилам, и братья поначалу травили его, как травят в своей стае Белого лиса, или волка, или человечьего альбиноса.

Что его примирило?

Говорили, что ланиста, профессионально оценив его мощь и неукротимый нрав, решил сделать на него ставку, сделать из Фракийца своего Чемпиона, и даже пообещал ему Рудис — деревянный меч, символ свободы гладиатора, и даже пообещал найти и выкупить жену Фракийца, отнятую у него Римом и проданную в рабство.

И тот стал побеждать раз за разом сначала на Песке, затем на Арене. Плебс вознес его, Рим ненавидел и желал ему бесславного конца, но он побеждал и жил.

Он ждал.

Ждал её, ждал жену, обещанную ланистой. Оказалось, что только Это до времени держало его в узде. Только ради встречи с ней он жил и побеждал, подавляя в себе ненависть к Риму.

Странно.

Братья стали вдруг расположены к нему. И за доблесть, и за храбрость, но более всего — за верность своей Женщине, за память о своей Женщине, за жажду вновь обрести и обладать своей Женщиной.

Каждый.

Каждый из них услышал в себе отголоски равных чувств. Почти каждый теперь мечтал вновь вернуться на Родину, обнять близких, поклониться могилам — если не навсегда, то хотя бы ненадолго, хотя бы на час. Именно он, Фракиец, разбудил их спящий разум и неутоленную жажду памяти.

Ланиста солгал. Он не хотел, не собирался да и не мог вернуть Обещанную. Она была мертва. Уже давно. Оскорблена и умерщвлена Римом. Слух об этом просочился в людос Батиата. Теперь Фракиец это знал… Его тупая ярость волной накрыла многих братьев, у каждого оказался свой счет к Риму, каждый вдруг возжаждал расплаты.

Сегодня они восстанут.

Не все, и он, Галл, в раздумьях искал своё «да» или «нет».

Её не было уже несколько ночей. Этого хватило, чтобы окончательно понять, как она ему мучительно дорога. Он лежал не шевелясь на своем месте, на краю. Несмотря на утреннюю прохладу, кусок ткани был не тронут, был рядом.

Скользившая мимо решетки рабыня с кувшином вина приостановилась:

— Не жди… В доме много гостей из Рима. Хозяин отдал её… и нас… всех…в усладу гостям — претору и его солдатам. Не жди…

Неееет!!! Мозг взорвался от ярости и боли. Что он мог, раб и гладиатор, с этим поделать?

Что мог?!

Теперь он мог всё!

— Спартак! Ты слышишь? ТЫ СЛЫШИШЬ, СПАРТАК!!! Я иду с тобой…

Часть третья. Scherzoso

Я проснулся как всегда с затекшими мышцами шеи, отлежав правый бок, на котором всегда спал. Нельзя сказать, что я к этому привык — это была данность…

 

Нет, я не Чемпион. Уже не молод, почти шестьдесят, уже не жажду славы и признания, просто хочу жить. Окружающие не взрываются восторгом, заслышав моё имя. Но меня милуют. Дважды Бог и Судьба подняли большие пальцы вверх, подарив мне в изрядном возрасте сыновей… 

У меня, на моем ложе, бывали Женщины. Раньше были разные, как поощрение — сначала молодости, позже — зрелости. Потом я выбрал Одну.

За это право быть с Одной я отдал двадцать лет жизни, не взглянув ни разу на других… 

Наверное, она мне дорога как никто другой. С первых дней нашей совместной жизни мы укрываемся одним одеялом, по крайней мере, в начале ночи. Потом, безмятежно засыпая, она стаскивает большую часть одеяла на себя, а под утро, когда легкая прохлада проникает в нашу спальню, и вовсе заворачивается, как малое дитя, в кулек. Я храню её покой, оставляя ей на семейном ложе максимум места, сам сплю на одном боку, не поворачиваясь, не шевелясь, как преданный пес у ног хозяина… 

* * * 

— Доктор, мой муж со мной как-то странно спит!

Женщина-психотерапевт с интересом смотрит на пациентку.

— Не волнуйтесь, милая. Сейчас разберемся. Вам кажется, что он извращенец?

— Кто?!

— Ваш муж. Может, предлагает вам в постели что-то особенное, нестандартное, и вам это не нравится…

— Нет… нравится, но я не об этом.

— Тогда о чём?

— Мы как-то странно,… вернее, он как-то странно спит.

— С кем?

— Сам с собой.

— Ну, это вполне допускается, вполне возможно, и с точки зрения естественной сексуальной разрядки…

— ДОКТОР!!! Вы можете слезть с этой Вашей темы, или я что, должна была обратиться к УхоГорлоНосу?..

Понимаете, он спит странно — всегда на одном боку, не шевелясь, без одеяла, голый. Конечно, скорее всего, одеяло забираю у него я сама, во сне, безотчетно. Но ему же должно быть неуютно, холодно, наконец.

— И при этом он молчит?

— В том-то и дело, доктор. Раньше молчал, долгие годы молчал, а теперь стал говорить во сне, да так громко, так страшно…

— И неразборчиво?

— Разборчиво, ещё как разборчиво.

— И что же он говорит?

— Доктор, только не подумайте, что я сумасшедшая… под утро, когда в спальне особенно прохладно, он явственно кричит:

«Спартак! Ты слышишь? ТЫ СЛЫШИШЬ, СПАРТАК!!! Я иду с тобой…»

— Да, тяжелый случай… А вы не пробовали, милая, его укрыть?

— Просто укрыть???

— Да, просто потеплее укрыть. С этого начнём… да… но, боюсь, Гладиатор в нем… может теперь поселиться на всю оставшуюся жизнь.

Попытка номер два

— Ну, пойдем, я жду, время пришло.

— Погоди ещё немного, я вспоминаю.

— Что?

— Как что? Прожитую жизнь, что сделал… да и что не сделал, не смог или не захотел.

— А помнишь, когда твой отец уходил ко мне, ты его спросил, доволен ли он прожитой жизнью?

— Помню.

— И что он тебе ответил?

— Ответил, что, если начать все сначала, он ничего бы менять не стал.

— Вот видишь!

— Да, но отец ведь был, как сказать, «единичник»…

— Странное слово.

— … у него все было в одном экземпляре: была только одна мама…

— Что ж ты хочешь? Война.

— … была одна любовь и одна женщина, с которой он прожил шестьдесят лет… была одна страна — он никогда не был за границей, не стремился, не хотел… была одна работа и идея строительства новой жизни, которой он беззаветно служил…

— И был еще один ребенок, сын, ты… разве мы с ним вдвоем тебе мало дали — способностей, таланта, любви?

— Да, но…

— Что «но»?

— Не было самого главного — всепоглощающей любви к труду и беззаветного стремления к результату.

— Как, погоди, и работал ты не меньше остальных, и многого добился.

— Это все не то…

— А что «То», чего тебе недодали?

— Я скажу. Бешеной работоспособности и Великой цели — ты знаешь, кем бы я хотел стать и быть!

— … Ну что ж, это даже интересно. Значит, если ко всему, что я тебе дал тогда, прибавить то, что ты просишь сейчас, ты бы согласился прожить жизнь заново?

— ДА!!!

— Хорошо, ты проживешь, и я тебе дам.

— ДА!!!

— Ступай, можешь в старой жизни оставить все лишнее, что тебе мешало.

Начни сначала… посмотрим, что получится.

Начало

— Ну вот, наелись, теперь зёвушки, теперь спатаньки… всё, спим.

Надо тебе сказать, папа, твой сын необычайно организованный ребенок, как солдат в казарме, все строго по расписанию: ест, спит, растет, прибавляет в весе — все по ранжиру, участковый доктор на нас не нарадуется.

— Да, мамочка… странноватый у нас ребенок. Не кричит, не капризничает, даже газики его не мучают, меня мучили — моя мама рассказывала, — а его нет.

— Да, чудо он у нас, просто чудо!

Комната тесная. Кроватка вплотную придвинута к старинному концертному пианино. Крышка поднята.

Малыш стоит в кроватке — он уже уверенно стоит на ножках, пальчики перебирают клавиши. Сил в пальчиках ещё нет, совсем.

Инструмент отзывается странными звуками, как будто где-то вдали перезванивают колокольцы под дугой.

Обычная средняя школа. Дети в классе тупые. Их всё ещё учат читать, считать. Он всё это давно умеет. Главное не раздражать учительницу.

Он понимает, она просто делает свою работу, и он старается ей не мешать.

Ничего, сейчас он придет домой, быстро поест, за пятнадцать минут безукоризненно сделает домашние работы, чтобы, наконец, отбросив все, сесть к инструменту. Пианино покрыто ватным одеялом, поверх которого лежат подушки. Соседи не выдерживают его многочасовых занятий. И, наконец, вечером с кем-то из родителей он идет, бежит в свой Дом — старую, знаменитую московскую музыкальную школу.

Его урок — всегда последний, положенных сорока пяти минут никогда не хватает.

У неё было много талантливых учеников, этот мальчик лег ей на сердце, она готова отдавать ему любое количество времени. И даже когда школа пустеет, и он переходит в зал, чтобы поиграть на роскошном «Блютнере», она не уходит, тихо садится в глубине зала и слушает его вольные импровизации, непрограммные произведения, ощущая, как день ото дня растет его исполнительская мощь.

За два с половиной года до окончания музыкальной школы он объявил родителям, что хочет взять второй инструмент. Он узнал, что кларнет в школе преподает знаменитый кларнетист Большого театра, который параллельно вел свой класс ещё и в музыкальном училище.

Он разговаривал с этим преподавателем, и тот согласился. Он разговаривал с директором и с завучем музыкальной школы, и они тоже не против, если родители готовы оплачивать дополнительный инструмент. Он, он, он…

Он фактически в своей жизни уже все решал сам, ставя отца и мать перед фактом.

Он частным образом занимался немецким языком, помимо школьного английского, который у него вела его же мама.

В старших классах он перед матерью поставил условие как-то договориться с преподавателями, особенно с преподавателями точных дисциплин, чтобы к нему не предъявляли общих требований: «Мама, мне достаточно тройки по всем предметам средней школы, пойми, это мне никогда в жизни не потребуется, все это только забирает мое время».

Он вытрясал родителей материально. Помимо платы за музыкальную школу и учителя немецкого, он заставил купить ему проигрыватель пластинок, затем был составлен список произведений, которые он хотел слушать, к этому списку прибавился список клавиров и нот ранее перечисленных произведений, и такие списки впоследствии появлялись неоднократно. Отец носился с листком по всем существующим нотным магазинам, мать брала все новые частные уроки — семья выживала на среднюю советскую зарплату, обремененную выплатами за кооперативную квартиру, помощью престарелым родителям, бытовыми нуждами.

Мальчика, а затем и юношу эти проблемы мало интересовали. Его день был разбит не только по часам, но и по минутам. Отдыхом был только семичасовой сон.

Сразу после майских праздников в кабинете знаменитого директора знаменитого музыкального училища было назначено прослушивание.

Она не могла отказать настоятельным просьбам своего лучшего педагога духового отдела. В её кабинете уже собрались несколько ведущих преподавателей с разных кафедр, и она передала секретарям, чтобы пригласили мальчика.

Мальчик выглядел необычно. Ещё тщедушное подростковое тело контрастировало с тем, как статно он вошел, представился, как смотрели его глаза, какое предельно собранное выражение лица взрослого, решительного человека было посажено на юношеское тело.

Вместе с ним вошла женщина, которая с тревогой оглядела присутствующих. «Как орлица над орленком… наверное, мать», — подумала директриса.

— Так, прошу, с чего начнем, молодой человек?

— Если можно, начнем с фортепиано.

— Что будете исполнять?

— Это будет Бетховен.

— Вообще-то, в столь юном возрасте Бетховена по-настоящему не играют, но у нас встреча неофициальная, это не экзамен…

пожалуйста, что конкретно вы готовы нам показать?

Юноша повернулся к женщине, которая с ним зашла и скромно сидела на кончике стула в углу. Она неожиданно заговорила:

— У него в репертуаре уже шестнадцать бетховенских сонат, семнадцатая в работе. Если можно, пусть он сыграет первую часть Третьей, третью часть Лунной и… дальше по твоему усмотрению, — сказала она, ободряюще кивнув своему ученику.

…Старик Бетховен на портрете замер вместе со всеми присутствующими музыкантами. Услышанное обсуждать было невозможно, это исполнение не поддавалось обсуждению.

— Теперь, с вашего разрешения, кларнет. Позвольте моему педагогу пройти к роялю, она как концертмейстер знает мой кларнетовый репертуар. … Нет, вы не угадали, это, к сожалению, не мама, это мой Учитель!

Концерт Моцарта для кларнета с оркестром пролетел как фейерверк, настолько блистательно он был исполнен.

— Если можно, несколько романсов, хотя мутация ещё не закончилась и в вокале я полный самоучка…

… — Молодой человек, это всё?

— Нет, теперь самое главное. Могу я попросить пюпитр для партитуры, я бы хотел продирижировать несколько сцен из «Хованщины», финал девятой…

— Спасибо, спасибо, «Хованщины»… будет более чем достаточно!

 

— И что же прикажешь со всем этим делать?

— Мне бы хотелось переговорить с Вами тет-а-тет.

— Как ты ска… извини, как вы сказали, тет-а-тет? Ну что ж, товарищи, всем спасибо, все свободны…

— Вопрос о вступительных экзаменах и твоем поступлении…

— Это чистая формальность.

— Вы, молодой человек, нахаленок. В этом заведении большая часть студентов люди одаренные и талантливые, ну да ладно, не об этом.

Хочу спросить о вашем выборе, что это будет: фортепьяно, кларнет или вокал?

— Вы знаете, именно этим я бы не хотел заниматься в принципе — уровень и так… вполне достаточный. Дирижирование, я за этим пришел, всё остальное меня интересует как вспомогательные дисциплины.

Ей было трудно, она много лет возглавляла это легендарное учебное заведение, сама преподавала и привыкла к трепетному отношению всяких там вундеркиндов к себе и к училищу. Но, и это главное, она была мудрым, очень мудрым человеком и желание произнести: «Нахал, наглец!» — быстро в себе подавила.

— Давай посмотрим, чем я смогу тебе помочь.

В конечном итоге, преодолевая формальности и недовольство некоторых профессоров, она смогла сделать всё, о чем он её просил.

Программа, в основном им составленная, была утверждена практически на весь период обучения. В первые полгода он сдавал все необходимые для диплома предметы экстерном, не испытывая при этом чувства благодарности к педагогам, которых собирали для его индивидуальных экзаменов и зачетов, и даже к тем из них, кто ставил «отлично» в зачетку сразу, без единого вопроса.

В результате он освободил себя для главного. В его плане числились крупные оркестровые и оперные формы, которые лягут в основу его дирижерского репертуара. Он выбирал предметы и педагогов, иногда менял и то, и другое. Она помогала, она переняла эстафетную палочку от той скромной женщины, его Учителя, про которую он тогда сказал: «…к сожалению, не мама…»

Только два генеральных направления были неизменны. Учебный студенческий симфонический оркестр, в котором он сразу занял место кларнетиста и концертмейстера деревянных духовых, и весь комплекс предметов, связанных с дирижированием: мануальные техники хормейстера, симфониста; инструментоведение, инструментовка; аранжировки — вокальные, хоровые, оркестровые; анализ музыкальных форм.

Со второго курса его шеф стал доверять ему черновую работу с оркестром при разучивании новых произведений. Он год пел в студенческом хоре и ходил на занятия по вокалу. И последнее. Он выпросил, умолил её дать ему полугодичные циклы для занятий на скрипке, виолончели, валторне, трубе, ударных. Он изматывал инструментах, их технических возможностях, диапазоне, конструктивных особенностях. Это было сложно. Они, маститые педагоги, не могли понять, что это за субстанция появилась на полгода в их классе, и почему с порога надо начинать не с азов, а показать сразу, как извлекать флажолеты на струнных или как исполняются октавные скачки у медных духовых.

В конечном итоге с педагогами повторилась родительская история.

Он брал у них и от них то, что считал для себя необходимым, ни в чем не испытывая смущения и ни к кому — чувства благодарности.

Ледокол набрал ход и неумолимо шел к цели.

В тот год, когда он оканчивал училище, в середине мая намечалась грандиозная гастрольная поездка их студенческого оркестра. Они должны были представлять в рамках программы ЮНЕСКО Советский Союз как лучший студенческий оркестр. Программа их выступления состояла из классических образцов русского и советского симфонизма, на «бис», на «сладкое» был заготовлен сюрприз — несколько популярных Глинкинских романсов в оркестровой аранжировке.

Это была его идея, его аранжировка, и он по праву в конце их выступления встал за дирижерский пульт. Первые цветы, первые овации, первые фотографии, первое интервью.

После вечерней прогулки он не вернулся в гостиницу.

Гюнтер

Вот уже часа полтора он кричал и плакал на берегу высокогорного озера. Сюда они втроем приехали на семейный пикник — папа, мама и полуторагодовалый малыш. После кормления он сладко заснул на заднем сиденье их автомобиля, а папа с мамой, накачав надувную лодку, отправились в романтическое путешествие, недалеко и ненадолго, всего лишь вдоль дикого берега.

Его нашел случайно проезжавший мимо на велосипеде почтальон, он же и вызвал полицию. Тела родителей искали почти неделю.

После похорон прошло три месяца, когда в приют пришла супружеская пара. Погибшие были их коллегами, они вместе играли в одном оркестре. Пришедшие супруги были бездетны, несмотря на десять лет брака. Малыш сразу потянулся к ним ручками, они оба умилились, а она стала смотреть умоляюще на мужа (они не могли знать, что малыш был по натуре очень ласковым, спокойным и доброжелательным ко всем взрослым).

Полное усыновление произошло не сразу.

Они оба были по-немецки, айн-цвай-драй, практичными людьми.

Сначала, как положено, айн-цвай-драй, было оформлено опекунство без смены места пребывания ребенка. Опекуны четко, айн-цвай-драй, раз в две недели приходили проведать малыша. А в пять годиков, когда малыш окончательно научился справляться со своими маленькими проблемами — самостоятельно одеваться, сидеть за столом и аккуратно есть, справлять естественные нужды, тогда, айн-цвай-драй, процесс полного усыновления завершился документально, и он переехал в небольшой, но очень аккуратный домик его приемных родителей в Венском пригороде.

В подавляющем числе случаев, судьбы детей в профессиональных семьях — цирковых, театральных или в семьях врачей — предрешены. Гюнтер генетически, от своих родных папы и мамы, получил необходимый минимум — музыкальный слух, без остальных ярких художественных одаренностей. Поэтому приемные родители смогли дать ему некое музыкальное образование самостоятельно. Это было, айн-цвай-драй, здраво со всех точек зрения и, безусловно, правильно с точки зрения естественной экономии.

Общими усилиями друзей и знакомых Гюнтера дотащили до консерватории — Венского университета музыки и исполнительского искусства. В восемнадцать лет он стал получать государственный учебный грант, переехал в консерваторское общежитие.

Приемные родители, айн-цвай-драй, взятые на себя официальные обязательства по усыновлению выполнили полностью, и детская вновь стала гостевой комнатой.

…Именно к нему, к Гюнтеру, в консерваторском общежитии подселили этого Русского.

Неожиданные стечения обстоятельств можно рассматривать по-разному. Люди простые мыслят категориями «повезло — не повезло», убежденные атеисты любые события рассматривают с естественнонаучной точки зрения, при необходимости подтягивая Теорию вероятности, Теорию относительности или Теорию больших чисел. Есть и другое — Судьба, Рок, Карма — нечто иррациональное, не зависящее от человека. И при таких оценках человеку зачастую неясно — Зачем или За Что.

Но есть ещё одно объяснение происходящему, которое не требует вопросов, жалоб, сомнений и даже благодарности, оно звучит просто: «Господь так управил».

Гюнтер и этот Русский, оба на момент их встречи были фактическими сиротами. Ни родных, ни друзей. Ближайший родственник — Государство, которое оказывало неформальное бюрократическое содействие обоим.

Они оглядели друг друга. Гюнтер рассказывал о себе, Русский молчал, слушал внимательно, как может слушать близкий тебе человек. Ответных откровений, правда, не последовало, но Гюнтера согрело уже то, что его впервые слушали и, видимо, даже сочувствовали.

Конечно, можно было предположить, что Русский тоже что-то расскажет о себе, но этого не произошло. Он неожиданно попросил разрешения сесть к инструменту и немного позаниматься. Гюнтер невольно оказался в роли слушателя. То, что он услышал, перевернуло его сознание. Он ощутил свою профессиональную ничтожность и невероятную восхищенность тем, как играл этот русский музыкант.

К концу первого часа занятий их роли были окончательно распределены: Русский — гений недосягаемого масштаба, Гюнтер — восторженная публика, не сводящая восхищенных глаз со своего кумира.

Через полгода стараниями Гюнтера был собран самодеятельный студенческий камерный оркестр.

Русский сразу обаял этот поначалу маленький коллектив. Он был предельно профессионален, его дирижерская техника была легко читаема, наконец, он предложил изначально несложный, но очень выигрышный репертуар.

Каким-то образом хитрый Гюнтер устроил их участие в традиционном Венском Международном музыкальном молодежном фестивале. Их камерный оркестр должен был, во-первых, олицетворять Вену, во-вторых, играть небольшую программу из двух произведений в самом начале, как сейчас говорят «на разогреве».

Хитрый Гюнтер выложил на пюпитры оркестрантов ноты всех семи готовых произведений, и когда восторженная публика, бисируя, не захотела отпускать молодых артистов, они сыграли ещё три барочные миниатюры, как говорится, были замечены и получили положительную критику в Венской прессе.

Студенты, не только струнники, но теперь и духовики, ударники стали приходить в оркестр. Логика была профессиональной и простой — очень и очень немногие могли рассчитывать на сольную карьеру, а получить место в приличном оркестре было проблематично (как правило, музыканты не теряют рабочей формы до старости). Хитрый Гюнтер, ничего публично не утверждая, ухитрился убедить музыкантов, что с таким дирижером их карьера обеспечена, тем более что о Русском и его недюжинном таланте знал весь Венский музыкальный университет.

Через месяц Русский управлял уже симфоническим оркестром, а к началу октября две симфонии — Моцарта и его любимого Бетховена — были готовы для публичного показа.

Хитрый Гюнтер смог и здесь проявить себя фантастическим образом, он устроил выступление новорожденного оркестра в день национального праздника Австрийской республики, 26 октября, на одной из лучших городских площадок. Ещё через год этот оркестр уже имел статус молодежного муниципального симфонического оркестра Вены.

Кстати.

Употреблять словосочетание «хитрый Гюнтер» к этому времени уже никому не приходило в голову, налицо был невероятно трудоспособный и удачливый импресарио.

Обретение

Прошло пять лет. Это были тяжелейшие годы. Быть замеченным почтеннейшей публикой на дирижерской подставке — вполне приличный результат, а уж пробиться в элиту… здесь одного таланта и трудолюбия явно мало.

Нужен был Его Величество Случай.

…Величайший был назначен основной целью. Русский испробовал все возможные ходы, унижаясь и пресмыкаясь при трех личных встречах с Величайшим, который, и это было известно, был падок на лесть.

Фраза: «Маэстро, я готов быть рядом с вами за хлеб и воду в любом качестве!» — произвела впечатление, и Величайший взял его к себе в стажеры, получив музыкального негра для черновой работы с оркестром, хором, солистами, а Русский получил то, чего прагматично желал — статус «Ученика Величайшего».

Великий, действительно великий дирижер, помимо коленопреклоненного отношения к себе, требовал еще и большие гонорары, которые год от года только росли. Он стал этаким барином с претензией на неповторимость, поэтому, во-первых, генеральный прогон новой оперы для спонсоров, общественного совета и директората театра он доверил неожиданно русскому стажеру, во-вторых, за неделю до премьеры потребовал увеличить его гонорар почти в полтора раза.

Случилось невероятное. Величайшему отказали. Он разорвал контракт, считая тем самым, что премьера будет похоронена.

Но премьера состоялась, прошла блистательно. Дирижировал премьерным спектаклем… догадайтесь кто? Со следующего спектакля имя русского маэстро появилось и в программке, и на рекламных щитах.

…Прошло меньше года. За две недели до заявленного ещё в начале сезона концерта в Берлине, как-то «вовремя» серьезно заболел известный японский дирижер. Он сам выбрал грандиозные произведения мирового симфонизма в программу этого концерта, сам провел несколько первоначальных репетиций, и вдруг слёг.

Устроители концерта в легкой панике разослали запросы и приглашения достаточному числу известных дирижеров. Многие не смогли скорректировать свой концертный график, у других в репертуаре не было ключевых произведений, заявленных в концерте.

Гюнтер, который давно держал руку на пульсе всех значимых музыкальных событий Европы, лично прилетел в Берлин. Главным аргументом был репертуарный список русского дирижера. Он поражал не только масштабом, но и разнообразием. Кстати, в нем оказалось три из четырех произведений, заявленных в концерте…

…В этот раз знаменитейший Берлинский симфонический оркестр собрал слушательскую элиту не только из Германии. Входящие в зал снобы выражали откровенное неудовольствие тем, что им придется слушать интерпретации малоизвестного дирижера, упоминалась даже, что было моветоном, цена билетов…

Наверное, это было самое страстное выступление в его карьере.

«Аут кум скуто, аут ин скуто» — со щитом или на щите — так он ощутил эти минуты своей жизни. В искусстве? Нет, искусство в данный момент было ни при чем.

В карьере!!!

Здесь и сейчас должен был закончиться этот выматывающий подъем в гору, дальше должно быть плато, райская долина, где он будет, нет, не небожителем, где он будет Богом или равным Богу…

…Это было открытие. Публика ревела от восторга.

Во время перелета он не заснул ни на секунду, плюс дорога от Нью-Йорка до Бостона. Вряд ли музыканты Бостонского симфонического оркестра могли у кого-либо вызвать серьезные нарекания, но Русский был утомлен и раздражен. Вечерняя репетиция того же дня шла не гладко. Сначала его не удовлетворило звучание флейты, и сольный отрезок он заставил флейтистку повторить с учетом его замечаний несколько раз, затем очередь дошла до литавриста — концертмейстера ударных:

— Вы очень скованны, отсюда неверное по характеру звучание.

Раздвиньте локти, расслабьте кисти. Тремоло целых четыре такта должно на «пианиссимо» звучать фоном, и только к восьмому такту на «крещендо» вы должны подойти к «форте». Смотрите в ноты, там все написано…

Во время перерыва в дневной репетиции следующего дня он подозвал Гюнтера.

— Гюнтер, что за новые лица в оркестре? Вчера, если не ошибаюсь, я работал с другим литавристом, и на месте вчерашней флейтистки сидит другой человек, мужчина.

— Маэстро, вы были недовольны, и их заменили.

— Я надеюсь, их не выгнали с работы?

— Маэстро! Какое для Вас это может иметь значение? Вас это не должно волновать.

— В общем, ты прав, но флейтистку жалко, справлялась она не так уж плохо, и женщина была… симпатичная.

— Неужели заметили?!

— Гюнтер, пошел вон!

Женщины

Женщины в его программе жизни не были предусмотрены. На эти капризные и истеричные создания у него не было времени. Более того, необходимые стадии ухаживания раздражали Русского. Получив крохотный опыт общения с влюбленной в него скрипачкой из первого самодеятельного оркестра, он теперь с содроганием и брезгливостью представлял себе любые контакты с противоположным полом. Его неизменное неудовольствие вызывала женская прислуга, он беспричинно раздражался, когда в оркестре, как ему казалось, было слишком много женщин. А такой распущенности как женщина с духовым инструментом в своих оркестрах вообще не допускал, исключением была флейта. Гюнтер, как заботливая мать, был таким «состоянием дел» сильно озабочен. Он опасался за мужское здоровье Маэстро и за всё остальное здоровье вообще. Тончайшим иезуитским способом Гюнтер выяснил, что чисто физической близости Маэстро не противится, если будет до предела сокращен ритуал даже минимального общения (причем желательно и «До» и, особенно, «После»).

Казалось, что в этом вопросе проблем не должно возникнуть.

Оркестровые дамы наилучших кондиций с обожанием смотрели на Маэстро. Число поклонниц его таланта множилось с арифметической прогрессией. Но.

Все эти женщины притязали. Притязали в широчайшем масштабе — от «выйти замуж» по максимуму, до романтической ночи по минимуму.

После нескольких неудачных попыток и проведенного углубленного анализа Гюнтер нашел нужный вариант, это были профессионалки, причем немецкие проститутки были самыми предпочтительными.

Они не запрашивали лишнего, чётко, по прописанному Гюнтером сценарию, исполняли поставленные перед ними задачи. Приходили в условленное время в номер Маэстро и тут же после исполнения работы исчезали.

Характер

Это только говорят, что характер человека меняется с годами. Его характер был неизменен, просто ради главного он его скрывал и прятал. Сколько компромиссов, сколько унижений ради достижения Цели он претерпел?

Сейчас наставало его время.

Исподволь, не сразу, он высвобождал, выпускал на волю свой характер.

Музыканты тех оркестров, с которыми он работал, предпочитали свои партии выучивать наизусть ещё до его приезда. Молва о его невероятном знании особенностей и возможностей любого инструмента в оркестре облетела творческие коллективы в короткий срок.

Он, конечно, развлекался.

Однажды вместе с партитурой на дирижерский пюпитр он положил кларнет, и то место, где у штатного кларнетиста как-то не «выплясывалось», неожиданно и блестяще исполнил сам. В другой раз, при подготовке «Болеро» Равеля, он на репетиции руководил оркестром с заднего ряда, где располагался расширенный состав ударных, при этом, взяв палочки, лично повел партию малого барабана.

Никто, ни один музыкант не мог расслабиться, включая вокалистов и хор. Казалось, что он в состоянии наилучшим образом исполнить любую вокальную или оркестровую партию.

Его утомляли солисты. Утомляли давно. Они восседали на музыкальном Олимпе, и он в работе с известными инструменталистами и вокальными дивами вместе с оркестром «скатывался» до уровня аккомпаниатора, концертмейстера, не имея возможности даже ради Музыки что-то исправить, иначе интерпретировать. С амбициями Звезд справиться было очень сложно. Но теперь он стал их приглашать в свои концерты сам.

Условий перед ними ставить не приходилось, все приглашенные чутьем понимали — или будет как он сказал, как он просит исполнить, как он трактует, или не будет никак.

Как-то возникла ситуация, когда, по словам Гюнтера: «Этот наглец не соизволил в нужный день явиться». Маэстро тогда решил, что партию фортепиано во время подготовки второго и третьего концертов Рахманинова он в репетиционном периоде возьмёт на себя. Рояль развернули. Маэстро теперь сидел за клавиатурой, видя и контролируя весь оркестр, спиной к публике, как он привык.

За три дня до концерта наглец телеграммой соизволил сообщить о своем прибытии прямо к выступлению. В ответ он тоже получил телеграмму с просьбой не беспокоиться, вообще.

Публика первоначально пребывала в некоем шоке — солист и дирижер в одном лице. В конечном итоге восторгам не было конца. В конечном итоге Маэстро родил новый жанр исполнительства. У него появились последователи, хотя в равной степени владеть инструментом и дирижерским мастерством не мог никто.

Жизнь

— Гюнтер! У нас сегодня на завтрак опять икра?

— Да, Маэстро. Икра красная, икра черная и Ваш любимый балык из русского осетра.

— А на обед или ужин опять омары и устрицы?

— Да, помимо всего, что пожелаете.

— Гюнтер, я ведь уже просил, это просто невыносимо!

— Маэстро, всё наилучшего качества, включая традиционный фужер Божоле.

— Так, видимо, придется прочитать тебе лекцию.

— Понимаешь, Гюнтер, есть такое понятие «Деликатес». Это не только пищевое, но и общефилософское понятие. В жизни человека должно быть что-то недоступное в повседневности, возможно, это что-то дорогое, утонченное или редко встречающееся. Твоя черная икра на каждый день перестала быть деликатесом, а Деликатес, как редкий продукт или манящая, ускользающая цель, должен присутствовать в жизни любого человека, даже очень обеспеченного, иначе теряется смысл жизни!

— Я понял, Маэстро! С завтрашнего дня у нас всё будет как у всех: на завтрак — яичница с беконом и апельсиновый сок из пакетов, на обед — …

— Гюнтер! Ты дурак!!!

Прошло много-много лет. Он уже не различал страны и города, в которых гастролировал. Роскошные номера в пятизвездочных отелях.

В соответствии с райдером рояль приличной марки, который настраивали максимум за день до его приезда. Ни один человек из обслуги не мог его побеспокоить. Даже в случае пожара или землетрясения к нему мог постучать только Гюнтер.

Здоровье пошло на естественную убыль. Он выскочил из двух инфарктов, но физически ослаб. Теперь на подставку ему ставили стул, и он проводил репетиции сидя. Как и все старики-дирижеры он до минимума сократил амплитуду своих жестов, надо было экономить силы на всё выступление. Он с ухмылкой смотрел на молодых и рьяных коллег. Их феерии, ужимки и прыжки на подставке не имели к Музыке никакого отношения — оркестр играл, уткнувшись в ноты, играл, фактически, сам по себе. С него же, Великого Маэстро, музыканты не сводили глаз. Он мог вообще дирижировать движением бровей, легким разворотом головы для вступившего инструмента или целой оркестровой партии, и только главные самобытные элементы его трактовок обозначал скупым жестом.

Всё сложнее и сложнее давались переезды. Нигде не было настоящего отдохновения. Своего жилья за ненадобностью он не приобрел. Корней нигде не пустил. Все давно забыли, что он русский. Лично для себя ему давно ничего не было нужно. Густава, который обеспечивал его гастрольный график, он не стесняясь называл гестаповцем, который неизвестно для чего мучает его, старика, этими бесконечными концертами, фестивалем его имени, фондовыми записями…

Он устал.

Он устал жить.

Final

— Ну вот, я опять за тобой.

— Вижу… мог бы и пораньше.

— …?

— Забыл ты, видимо, обо мне, давно прошу.

— Просил бы по-настоящему — я бы дал. А срок тебе отмерил большой, чтобы ты все успел и не желал ещё одной попытки.

— Ты о чем?

— Я о нашей первой встрече.

— Ах да…

— И как?

— У меня всё хорошо, всё отлично, я счастлив…

— Ты забыл. Мною дана Истина: «Нет счастья и несчастья. Все познается в сравнении», давай сравним.

— Сравним? А я ничего не помню из той… первой жизни.

— Конечно, ты ведь сам так захотел — всё отбросил, всё зачеркнул. Но я сейчас напомню…

— Это надолго? Я устал.

— Нет. Всего два эпизода, две картины. Смотри.

— Кто эти люди за столом? Мне кажется, я их знал.

— Неужели?

— Постой, пожалуйста.… Это мама и отец?

— Да.

— А почему они такие… старые? Ведь их не стало, когда им не было и пятидесяти?

— Это в новой твоей жизни после того, как ты не вернулся с гастролей, их выгнали с работы — сначала отца с оборонного завода, потом мать из школы, а когда отца заставили сдать партбилет, он этого пережить не смог.

— Мне потом сказали: «Обширный инфаркт».

— Да.

— А мама? Почему она ушла сразу за отцом, она, вроде, не болела?

— Она не захотела дальше жить без мужа и сына, ушла следом, совершив тяжкий грех, и этот грех на твоей совести.

— Но я же не знал.

— Ты не захотел знать, ты их не хоронил и до сих пор ни разу не пришел на их могилу… они лежат там вместе… как жили.

— …

— А здесь, в твоей прошлой жизни, они старые, конечно старые!

Видишь, улыбаются, встают, кого-то встречают.

 

— Это?

— Это твоя жена.

— У меня была жена…

— … У тебя была жена и не одна, у тебя были ещё женщины, которые были не прочь стать твоими женами, но некоторые любили тебя бескорыстно, помнишь ту, которая любила тебя с раннего детства и которую ты предал ради Снежной королевы из далекого северного города…

А с этой женщиной ты прожил весь остаток, не взглянув ни на одну другую.

— Я так сильно любил её?

— Да, даже когда ненавидел.

— А она, она ведь меня тоже любила?

— Вначале — да, вначале ты ей был нужен…

— Значит это её встречают папа с мамой, а кто там сзади в дверях?

— Ну, это совсем просто.

— Подожди, они так между собой похожи, а ещё они оба … похожи…

— На тебя, на кого ещё могут быть похожи твои сыновья?

— А там за ними ещё кто-то — молодая женщина и двое малышей и…

— Всё, этого было довольно, смотри дальше.

— Кто эти люди? Слезы, темные платки, цветы…

— Это прощаются с тобой, там, в первой жизни. Кстати, послезавтра на твоих похоронах народу будет значительно больше, намного больше…

— Откуда наберется такое количество близких мне людей?

— Из близких тебе людей будет только Гюнтер, других у тебя нет.

— А остальные?

— Ну как же? А почитатели твоего таланта, бомонд — культурная общественность, которая никак не может пропустить такое мероприятие. И море цветов, и мэр Вены с лентой через плечо. Да, чуть не забыл, до катафалка тебя проводят аплодисментами.

Видишь, как разнятся итоги твоих двух жизней.

— … Да, разняться. Но есть ведь и общее. Скорбят и те, и другие!

— Нет, это не так. Те, кто официально будут в трауре сейчас, через несколько дней о тебе забудут. Те, кто провожал тебя в прошлой жизни, будут тебя долго помнить… и продолжать любить.

— Что-то давит, теснится в груди. Что это? Душа болит?

— Нет, это твой третий, последний инфаркт. Душа у тебя болеть не может…

— Почему?

— У тебя её нет.

— Господи, как нет, почему нет, где она?

— Вы, Маэстро, оставили её там…

… в прошлой жизни…