Прогудело на обед. На склонах окрестных гор зачернели люди. Они спускались в посёлок — в столовую. Едва я подумал, что и самому пора бы пообедать, как увидел подошедшего к крыльцу управления главного геолога.
— А, закрыто… — Он потрогал засов и присвистнул. — Все ушли на фронт! Новый трудовой почин: секретарь-машинистка пересела со стула на самосвал. Дела…
Он просвистал что-то заковыристое.

СВИДЕТЕЛЬ ВРЕМЕНИ — X

БОЛЬШИЕ ОЖИДАНИЯ

ЧАСТЬ 3-я

Маркс Тартаковский

Окончание. Начало

XXXVIII

Меня уже ждали в Москве, и я телеграфировал домой и в редакцию: «Задерживаюсь». Это было коротко, внушительно и неопределённо. В письме пришлось бы долго объяснять.
Что объясню я своему матёрому шефу, который мгновенно находит проблему всюду — даже там, где её нет? Что под конец командировочного срока я у разбитого корыта?
Мне ещё предстоял разговор с ним.

Жена кратко уведомлялась, что супруг жив и помнит о ней.

Я помедлил немного и сдал телеграммы в окошко. По почтовому отделению летали мухи. Стоял трудовой полдень. Во всём посёлке было глухо и пусто.
Управление комбината было заперто с улицы тяжёлым, как рельс, засовом. Даже бухгалтер был где-то на руднике. Конец месяца — рядовой социалистический аврал!

Всё это мне слишком знакомо. После триумфального исключения из Киевского университета я в прессо-сварочном цехе завода зачищал горячие от сварки мотоциклетные рамы (рихтовщик). И распорядок всякого месяца был только таков: по двадцатые числа рабочие слонялись по заводу, ища любую подработку — мыли закопчённые окна, чинили разбитые дороги на территории, разгружали прибывающие в конце концов «комплектующие»; зимой сбрасывали снег с крыш, сбивали сосульки…

Станки (и мой вращающийся абразив) простаивали. План всегда как-то выполнялся в последнюю треть месяца.
Халтурили «по-чёрному». От меня в покраску уходили недочищенные рамы — и это было не худшее. На конвейер уходили недособранные двигатели…

Словом, удивляться было нечему. Вот только сам я уже не слишком понимал, зачем я здесь. Что мне предстояло — заново расспрашивать людей? Они удивятся и повторят то, что уже говорили…
Мне же одними фактами, взятыми из стенограммы, не обойтись. Я — не инженер, не экономист — не пишу научную статью. Мне нужны живые люди, чтобы придать убедительность своему повествованию.

Следовало искать новых героев; времени на это было в обрез…

Прогудело на обед. На склонах окрестных гор зачернели люди. Они спускались в посёлок — в столовую. Едва я подумал, что и самому пора бы пообедать, как увидел подошедшего к крыльцу управления главного геолога.
— А, закрыто… — Он потрогал засов и присвистнул. — Все ушли на фронт! Новый трудовой почин: секретарь-машинистка пересела со стула на самосвал. Дела…
Он просвистал что-то заковыристое.

— Раз такое дело — пойду пожрать! — объявил он и нежно подхватил меня под локоть. — Поддержите инициативу!
В столовую отправились вместе.

— Как вам нравится наш комбинат? — с любезнейшей улыбкой спрашивает главный геолог.
Мой ответ его не интересует. Любезность у него в крови. Он из Тбилиси, из Баку? Или из Еревана?.. На меня ему наплевать, но он обидится, если я не позволю ему в столовой уплатить за двоих.

Вне тесных стен управления главный геолог великолепен! Когда он в своей романтической штормовке и окованных металлом башмаках проходит по улице, можно только пожалеть, что в рудничном посёлке так мало женщин и все они — чьи-то жёны либо невесты. Собеседник на ходу жалуется мне как раз на это обстоятельство:                         — Нас здесь ждёт сухое одиночество. Мужья в этих вшивых горах ревнивы, как испанцы.

Он с ожесточением попирает своими окованными подошвами поселковую пыль, печатая следы гусеничных траков. Трагическим голосом перекрывает шум горного потока, несущегося сломя голову бог весть куда, брызжущего пеной нам под ноги.
— А Галя?.. — как бы невзначай интересуюсь я.
— Какая Галя?.. Ах, Галя! Ну, что вы?.. Типичная деревенщина с допотопной моралью.
Собеседник шикарно, сквозь зубы, сплевывает в воду и слегка успокаивается. Вероятно, ему импонирует темперамент и неистовство потока.

— У нас в Одессе, сами понимаете, море, — полумечтательно говорит он («Ах, он из Одессы!..») — Но — если вам об этом рассказывали — во время небывалого ливня здесь тоже всё было морем. О, вы слишком поздно приехали! Феерия, цирк — представляете? Молнии скачут, как блохи. Валуны катятся по мостовой — прямо здесь! Бьют в стены — бах! — как пушечные ядра. Спасались на крышах! На мой балкон — вообразите! — едва ли не занесло ларёк «Газводы»! Конечно, без продавщицы! Просто кошмар: в этих горах катастрофически не хватает женщин, — горестно заключает мой собеседник. — Остаётся работа. Только работа — утром, днём и вечером.

Разделавшись с больным вопросом, главный геолог веселеет и о столь доступной ему работе говорит с таким же воодушевлением, как и о недоступных женщинах:
— Любой уважающий себя геолог может только мечтать здесь работать. Да-да! Эти горы до самого основания чем только ни набиты… Медного колчедана…
— Халькопирита? — уточняю для себя.
-…да, халькопирита мы разведываем в разы больше, чем добываем. Смотрите сюда, — он подбирает с земли невзрачный камешек, в котором, если повернуть перед солнцем, сквозит золотистый блеск. — Я вам говорю: сюда бы приличный геологический отряд — мы бы такие здесь запасы вскрыли — хоть вторую Одессу воздвигай. С шикарной оперой. Да-да, без дураков! Как когда-то в бразильском Манаусе, в амазонских джунглях. Народу бы понаехало, женщин…

Мы вошли в столовую, с нами здоровались. В посёлке все знакомы друг с другом. Уже и я не представлял исключения.
Столовая, рассчитанная на два обеденных перерыва (в первую и вторую смены), располагалась тоже в бараке, но в свежеокрашенном, вполне достойного вида. Внутри не скамьи, а стулья вокруг полудюжины больших столов, покрытых узорной клеёнкой. Стандартные наборы на столах: солонка, такая же с перцем и похожая — с горчицей.
Хлеб тут же — чёрный и белый.

И меню было пристойным: борщ и гуляш — не с приевшимися мне макаронами, а с картошкой.
Правда, борщ съели без нас; оставался гуляш. За буфетной стойкой стоял бочонок; можно было налить себе пиво, очень смахивавшее на квас.
Мой геолог сходу выпил кружку пива. Мне пиво не понравилось; я отодвинул надпитую кружку. Понравился гуляш.

— Вы — москвич? — спрашивал собеседник, не ожидая ответа. — Что вы делаете вечерами в Москве? Вы женаты? Вы замечали, что к вечеру с человеком что-то происходит: ему не сидится дома, он идёт на знакомые «пятачки», встречается с корешами, с которыми ему неинтересно, да и сам он им надоел, — идёт, чтобы не остаться одному?.. Я ехал сюда, думал: здесь будет такая работа, что вечером — ложись, как убитый, и спи до утра…
Он отправился к стойке и вернулся с двумя полными кружками. Я обратил его внимание на свою, ещё почти полную.
— Тогда — за ваше здоровье! — Он окунул мясо на вилке в горчицу, съел, потряс головой (видимо, от обилия горчицы) и запил второй кружкой пива.
По-моему, его уже начало разбирать. Говорят, и в чистой воде есть доля алкоголя…

— Я поменял Дерибасовскую плюс Чёрное море вот на эту столовую… Люстдорф, Аркадия, Лузановка, Куяльник, Большой Фонтан… — это же песня! — В глазах его стояли слёзы от крутой горчицы. — Так дайте же мне работать, развернуться дайте молодому специалисту, мечтающему проехаться с девочками в собственном авто! Могу я осуществить свою вековую мечту — да или нет?
Он встал, пошатнувшись, и смаху запил горечь из моей недопитой кружки.

XXXIX

— Спиваетесь, голуби! — приветствовал нас парторг. — Выполняете план по пиву?
Он ввалился в столовую в брезентовой спецодежде, в горняцкой каске, почему-то взъерошенный, возбуждённый и весёлый.
— Что в наличии — гуляш и борщ? Давай-ка гуляш и борщ! Нет борща? Давай два гуляша!
Так это в конце получилось у него складно и в рифму, что и сам засмеялся от удовольствия.

Сходил к стойке за гуляшами, обе порции высыпал в одну тарелку, перемешал всё разом — мясо, подливку и картошку, черпал это месиво ложкой — да так, что возле ушей вздувались и хрустели немыслимые желваки.
Вкусно ел человек! Я и сам почувствовал, что недоел, глядя на него. Пошёл, взял ещё один гуляш да пива на двоих — себе и парторгу.
— Не пью, — сказал он.
— Это ж вода…
— В том-то и дело. Эту воду, знаешь, откуда берут? Прямо из речки. — Он рассмеялся. — Она и жёлтая вот — от меди. И болезнь от неё — жёлтый понос. Завтра твой друг на бюллетне будет сидеть.

Главный геолог поразительно быстро стал трезветь. У него даже ноздри раздулись и брови свелись в одну линию от напряжения. Он понюхал хлебную корочку — не помогло, понюхал горчицу, звонко чихнул и встал из-за стола.
— Пора, — сказал он. — Пойду работать.
— Иди-иди, — прошамкал набитым ртом парторг. — Трудиться полезно. Труд создал человека — если по Энгельсу.
Посмотрел вслед удалявшемуся излишне твёрдой походкой геологу и подмигнул мне.
— Есть новые впечатления?
— Некоторые, — осторожно сказал я.
— Ох, и башковитые ж вы, корреспонденты! Посмотрите — и всё вам видно! А я тут двадцать лет вкалываю — и всё не доберу, что к чему. Ну, молодец!

Он опять сходил к раздаче и принёс два стакана компота. Оказывается, и компот был.
Мне не хотелось, чтобы парторг разговаривал со мной, как с мальчишкой. Он, видимо, понял это, допил компот, утёр губы тылом ладони.
— Я — на рудник. Могу проводить. Оттуда всё начинается — снизу, изнутри. Оттуда и медь берём — не из управления.

Вышли вместе. Столовая была сотнями метров ниже выходов штолен. Рабочие медленно шли вверх по краю дороги.
Для парторга остановился попутный самосвал. Вдвоём сели рядом с водителем.

Дорога мимо нижних штолен шла в обход, куда-то в тыл горы, навинчивалась спиралью до самого неба, и всё ущелье от снежного пика вверху до аэродрома далеко внизу, в долине, с каждым нашим витком раскрывалось навстречу солнцу.
— Ну, как? — сострил парторг, поглядывая на меня. — Говорят, в Москве высотные здания — так те повыше…

Машина медленно шла по внешней кромке дороги — точно по воздуху. Меня даже укачивало от её опасливо-тихого хода, от облаков, поворачивавшихся вокруг нас, как в карусели…
Я приоткрыл дверцу кабины, заглянул вглубь пропасти. Там, не очень-то далеко, дымила труба столовой; при некотором воображении можно было уловить запахи съестного.
— А что… — сосед широко вздохнул и похлопал себя по животу. — Вечно так: поешь — а потом жалеешь, что не доел. Ты бы всё же прикрыл дверь: выпадешь — и не отыщут.

Чувствовал себя человек в своей тарелке — упивался солнцем, резковатым, с вершин, ветерком, полным покоем.
Мне он сказал:
— Не смотри, что я не в штатском. Я ж старый подрывник-бурильщик. Вот к месячному итогу агитнуть еду в забоях, чтоб добрали до плана — и чуток сверху.

Водитель высадил нас у чёрного, окантованного бетоном зева штольни. Изнутри несло холодом.
Тут же, на выступе горы, стояла времянка — контора участка. В ней никого не было.
— Ничего, — успокоил парторг. — Я тебе из забоя мастера вышлю. Башковитый парень — вроде тебя. Его в мастера из инженеров турнули.

Он привесил к поясу зажжённую вонючую карбидку, ещё раз улыбнулся солнышку, смачно втянул губами воздух — и пошёл, не оглядываясь, в глубь горы.

XL

Я прислушивался — и мне казалось, что в недрах что-то стучит, как большое сердце. Из черноты штольни вдруг выскочил гружёный рудой вагонеточный поезд, ужасно затрубил, завидев меня, и побежал за поворот, покачиваясь на тоненьких рельсах.
Машинист узкоколейки сидел не в кабине, а сзади снаружи, в каком-то кавалерийском седле.
Какой-то человек стоял на подножке с узлом в руке.
Он спрыгнул на ходу и направился ко мне.
— Это вы — столичный Дант? — улыбнулся он.
— А вы — местный Вергилий?

Передо мной был уже знакомый мне интеллигентный горный мастер. Разумеется, он удачно острил, разумеется — заглядывал в «Божественную комедию» (кто же читает от корки до корки!), вероятно, знает свои подземные крУги, как Вергилий свой Ад…
— Ну, товарищ Дант, — сказал мастер. — Вот вам каска, вот — сапоги, вот — куртка.
— А нельзя без каски?
— Можно. Если лоб медный.
Сам он явился из-под земли в каске, в резиновых сапогах, в негнущейся брезентовой спецодежде, гремевший в ходу, — и я тут же представил, как это всё будет на мне выглядеть.

Но — выбора не было.
Панцирную куртку я обернул вокруг себя почти дважды, подпоясался тяжеленным ремнём где-то у подмышек. Рукава и штанины подвернул — по примеру своего Вергилия.
Мы посмотрели друг на друга, как в зеркало, — и рассмеялись.

По штольне двинулись вглубь горы. Я оглядывался, пока дневной свет не исчез окончательно за поворотом. Потом зажёг карбидку. Шли почти впотьмах по дренажной канаве вдоль еле различимых рельсов узкоколейки. В свете обогнавшего нас состава грязь под ногами блеснула электрическим глянцем — и опять стало вокруг осязаемо черно.
Над нами был километр скальной толщи — и это чувствовалось. Состав, ушедший вперёд, грохотал всё глуше и глуше — и, казалось, где-то глубоко в недрах тоже превращался в камень.

Мой Вергилий остановился — и я наткнулся на него.
— Вы слепите себя своей карбидкой, — сказал он. — Держите её чуть сзади.
Нелепая тень качалась рядом со мной. Это была моя тень. Она то раздувалась, то съёживалась на неровностях стены — вообще, вела себя чрезвычайно самостоятельно. Она изгибалась по сводчатому потолку и нависала надо мной, взмахивая чёрными крыльями. Здесь, в земных недрах я был под покровительством собственной тени.

Рельсы куда-то свернули. Стало ещё глуше.
Я пустился догонять Вергилия. Он стоял в нескольких шагах, держа над головой карбидную лампу.
— Осторожно, — белозубо улыбаясь, сказал он.
Впереди была непробиваемая светом чернота. Лучик бледнел и бесследно исчезал в ней. Вергилий посветил мне под ноги — и я отпрянул. Мы стояли на последнем метре тверди. Дальше была пустота.

Всё так же улыбаясь, Вергилий столкнул ногой камень. Он щёлкнул о выступ — и пропал во мраке. Гора, одетая снаружи в лёд и камень, была пуста внутри, как кукла-матрёшка.
— Всё это был медный колчедан, рудное тело. — Вергилий поставил на выступ карбидку и сел, свесив ноги в провал. — Курите?
Я закурил. Всякий раз я пытался бросить курить, порой это удавалось, но сейчас хотелось хоть как-то разогнать тьму.

Мы сидели на краю бездны, отмеченные в пустоте двумя багровыми, подёргивающимися пеплом звёздочками.
— Чему смеёмся? — спросил я Вергилия.
— Вот, думаю: здорово мы всё же поработали. Гору вынули — как землетрясение какое-нибудь. Вы будете записывать — или как? Так вот, сплошное рудное тело, залегавшее здесь, было раздроблено взрывами, и эта полость, когда она забита кусками руды, называется по-горняцки «магазин». Внизу, под магазином, — люки. Сквозь них руда осыпается в вагонетки.
Он сощёлкнул с пальца окурок и поднялся.
— Теперь посмотрим, с чего всё начинается — с проходки штреков.
— Так неинтересно, — возразил я. — Мы ведь не в музее. У вас остался «Беломор»?

Мы опять закурили.
— Как вам под землёй, — спросил я, — нравится?
— Нет. Темно и сыро. Я мечтал быть пожарным, бегать по крышам…
— Я работал пожарным: Черкасские переулки близ Лубянки — сектор правительственных зданий. Бегал не по крышам — по чердакам и подвалам. Загорания, в основном, там.
— Однако, — помолчав, сказал Вергилий. — Я ведь пошутил.

Он глубоко затянулся, и при вспышке папиросы лицо его вдруг резко проступило из мрака, как изображение на фотобумаге, опущенной в проявитель.
— Значит, как я пошёл в это дело? Да так — по нужде. Как в туалет ходят. Еврею — в армию, в казарму?.. А в горный принимали надёжно. А там уже понял, что половина всего, сделанного человеком, сделано им из металла — и стал горным инженером.
— Вы в управлении работали. За что это вас понизили?
— За карьеризм.
Я поморщился — и он это почувствовал.
— Действительно, за карьеризм. Когда главного инженера на пенсию выперли, метил на его место. Хочу здесь, на руднике, всё перевернуть. Сверху это сделать легче.

Он говорил просто и ясно, без любования собой. Рассказывал, как страдал оттого, что не знал, как вести себя с рабочими. И в этом не было ничего стыдного — если понимать, что давно уже справился с этим. Люди разные, и он с каждым — по-разному. Не всегда понимают, но — слушаются… Рассказывал об одиночестве, и я понимал: он приучил себя и к этому — быть одиноким. Здесь, в посёлке, это было даже проще, чем в большом городе. Главное, научился при любых обстоятельствах оставаться самим собой — и это чувствовалось по тому спокойствию, с каким он раскрывал передо мной свою душу. Он не боялся этого и просто платил мне за уважение к нему. А умение всегда быть самим собой я всегда считал первым из мужских качеств.

И мне захотелось быть откровенным тоже.
— Моя командировка заканчивается сегодня. Уже я должен был быть в Москве с очерком о том, как ваш комбинат перевыполняет производственный план…
Он молча курил, и лицо его при свете тлеющего огонька вдруг стало бесстрастным, как у индейца из гэдээровских фильмов.
— Так вот тетрадь с этим очерком я выбросил в горах — где-то у снеговой кромки.
— Величественно и поучительно, — сказал он. — Ну, и что же?
— Да, это, действительно, неважно, где я оставил тетрадь. Но ваш парторг рассказал мне такие факты…
— Он рассказал только факты, — жёстко перебил мастер. — А выводы вам делать самому. У меня своё дело, у вас своё — взглянуть со стороны и вынести беспристрастное суждение. А моё суждение — пристрастно. — Он решительно встал, взял карбидку. — Идёмте, всё же, посмотрим, как ведут штрек к руде. Это интересно.

XLI

Мы вернулись к колее, и нам опять встретился электровозик с кавалерийским седлом. Теперь я взглянул на него с уважением. Этот маленький трудяга вывез из недр целую гору породы и руды. Мастер поднял руку, и поезд остановился. Мы встали на подножки по обе стороны машиниста. Он в своём седле почти задевал головой своды.

Электровоз мчался во тьму, протыкая её лучом света. Лишь изредка, на поворотах, освещалась неровная каменная стена, сплошная, даже без трещин, вырубленная в цельном монолите. Каждый метр такой скальной проходки должен был браться с боем, а мы мчались по готовому туннелю, отбрасывая назад едва ли не километры. Наконец, луч фары упёрся в монолит; не скользнул по нему, а растёкся бледным пятном. Вагонеточный поезд остановился. Дальше, ещё на десяток метров, рельсы уходили под груду обрушенной пустой породы. Это был фронт забоя. Здесь недавно произвели взрыв; ещё пахло кислой гарью. И, пока вывозили обломки, два бурильщика сверлили новые отверстия — шпуры для очередной взрывчатки. Пробивались к руде.

Я увидел парторга. Он поздоровался со мной, точно мы впервые только что встретились. Он бурил свой шпур на правом фланге.

На груду породы взгромоздился экскаватор — просто лопата, только механическая. Очевидно, это и был тот самый породопогрузчик, из-за которого некогда разгорелся сыр-бор в директорском кабинете. До чего же он был маленький… Машинист, который вёз нас, когда сошёл со своего седла, оказался головой выше задранного ковша. Огромный был парень. Он ухватился за рукояти — и погрузчик покорно задвигался в его руках, пошёл грести ковшом породу, забрасывать в вагонетки.
Ковш приводился в движение электроприводом; с тыла тянулся резиновый, жирно блестевший кабель. Но поворачивать сам погрузчик, наводить на цель, приходилось руками. Чего-то конструкторы недодумали — и у горняка бугрилась от мышц спина, он прочно упирался широко расставленными ногами. Он, как это принято у грузчиков, поддел сзади под противоударную каску кусок мешковины, спадавшей до плеч, и лицо выступало из этой грубой, тяжёлой ткани, точно высеченное из камня.

Всё возле этого могучего работяги казалось маленьким: и экскаватор, в одну минуту грузивший вагонетку с верхом, и сам электровоз; да и мы с мастером выглядели рядом с ним просто мелкотой.
— Позволь, — сказал я этому парню и взялся за рычаги управления. — Попробую.
Горняк оглянулся на мастера. Тот кивнул.
Я повёл рычаг вперёд — ковш упал на породу. В моих руках он был способен только задираться кверху и кланяться, бессильно падая наземь.
— Дай — покажу, — сказал горняк.

Он подводил опущенный ковш под породу, черпал её. Я мысленно повторял за ним движения, старался представить, какое усилие нужно приложить, чтобы получалось сильно и плавно. Труднее всего было навести ковш на очередную вагонетку…
— Ну-ка… — я оттеснил парня. — Понял, вроде бы…

Бурильщики оглядывались; парторг оглянулся как бы невзначай, а второй — узкоглазый, скуластый, с блестевшим почти чёрным лицом — тот откровенно усмехался, и зубы его даже как-то светились.
Мастер, чтобы не смущать меня, пошёл проверять готовые шпуры.

Очень не хотелось позориться. Мысленно, ещё не двигая рычаги, я повторил весь процесс: ковш опустить, подвести под породу, поднять, развернуть над свободной вагонеткой… Ну-ка!
Я осторожно повёл рычаги вперёд — и ковш не упал, как прежде, а подъехал нижней челюстью под руду. Я провёл его как можно дальше — чтобы набить пасть обломками. Они ложились там плотно, хрустя. Я помедлил мгновение, соображал, что же дальше. Взял рычаги на себя — и ковш с достоинством приподнялся.
Предстояло самое трудное — разворачивать груз на поворотном диске мускульной силой. Попытался повернуть нагруженный ковш — он не шелохнулся. Было бы неприятно, если бы кто-то стал помогать мне; но никому это, вроде бы, и в голову не пришло. Все только смотрели. Даже парторг выключил перфоратор и повернулся ко мне. В его лице не было сочувствия. Он глядел внимательно, оценивающе.
Сочувствовал, может быть, мастер — такой же субтильный, как и я. Он находился в тени, во лбу забоя, закуривал там.
Я упёрся ногами, напрягся, что было силы, до боли в мышцах, — и ковш поддался, стронулся… Ещё бы!

Теперь надо было следить за тем, чтобы он не проехал над вагонеткой. Он ушёл всё же чуть-чуть дальше, чем следовало. Вагонетка загрузилась бы неравномерно. Первая моя вагонетка…
Я потянул ковш обратно; он не поддавался. Надо было зайти с другой стороны — подтолкнуть. Это сделал мастер. Он сказал:
— Заедает. Смазать надо.
Ну, конечно же — заедает. Всё, что могут другие — да, хотя бы, и этот громила-машинист, могу и я. А как же! Иначе и жить не стоит.
Я вывернул ковш, камни ударили в металлический под вагонетки. Вот и всё.

Каждый занимался уже своим делом. Дробно стучали перфораторы. Они походили на маленькие артиллерийские орудия; только вместо ствола было длинное стальное долото. Оно долбило камень и, поворачиваясь, входило в него.
Мастер замерял готовые шпуры.
Машинист, освободясь от погрузки, наклонился над электровозом. Обтирал его масляной тряпкой, точно тот вспотел. По всему было видно, что они друзья…

Теперь, когда никто не смотрел на меня, мой погрузчик стал послушнее. Вот, я смог, наконец, повести ковш на себя: просто упёрся ногой. Работал я предельно медленно; не мог позволить себе ошибиться и останавливался перед всяким очередным действием. Но куски отбитой породы постепенно заполняли вагонетку…
Вот, она уже набита вровень с краями. Я не знал, что делать дальше и вывернул наверх ещё один ковш. Обломки просыпались на землю.
— Ладно, поигрались, — поморщившись, сказал машинист. — Работать надо.
Он отвёл электровоз с нагруженной вагонеткой по параллельным путям в конец состава и подтолкнул к погрузчику следующую вагонетку.

XLII

Здесь, под землёй, часы должны были иметь циферблат с двадцатью четырьмя делениями. Было восемь часов. Очевидно, вечера.
Люди отработали лишние полсмены, но никто не собирался покидать забой. Конец месяца, аврал. На моих глазах рудник перевыполнял план по проходке и отгрузке на свои вечные три процента…

Верзила-машинист укатил на своём электровозе, разгрузился и вернулся. Опять стал грузиться. В его руках механическая лопата казалась обычной, ручной. Он нагружал вагонетку с отработанной точностью — каждую в три приёма. Покланяется трижды ковш, трижды задерётся к своду, опрокинется — и полна вагонетка. И над бортами по всей длине поезда поднимаются одинаковые пирамидки ссыпанной породы.
Выглядело, как безделица, игра. И я понял, что приобретённое мной только что умение не стоит ни гроша.

Машинист опять съездил в белый свет и прибыл обратно. Он огладил борта уставшего электровоза и сказал:
— Ужинать будем.
Карманы его спецовки оттопыривались, за пазухой была буханка хлеба.
Смолкли перфораторы, и стало вдруг томительно тихо. В ухе точно заныл ма-аленький комарик. Захотелось шумно двигаться и громко разговаривать.

Мы ели варёное мясо, хлеб и помидоры. За пазухой у машиниста оказалась не одна буханка, а две. Хлеб ломали руками. На зубах скрипела каменная пыль.
Потом закурили. Затягивались на полную грудь — как свежим воздухом.
Не спешили. Отдых был таким же ответственным делом, как сама работа.
— Успеем, — сказал парторг. — Ещё четыре шпура — и завершим месяц.
— И два — переделать, — напомнил мастер.
Завозился чернолицый узкоглазый бурильщик, сказал с обидой:
— Ну, ошибся. Ну, бывает.
— Ошибся — поправишь, — согласился мастер.
— Взорвут и так.
— Взрыва не будет. Будет выстрел.

Я заинтересовался. Оказалось, пробуренные отверстия случайно сошлись в глубине породы. Взрывом одного шпура выбьет заряд из другого. Массив останется нетронутым.
Узкоглазый парень произнёс резкую нерусскую фразу. Очевидно — ругательство.
— Переделаешь, — повторил мастер. — Мы здесь не для дяди работаем.
— Не для дяди?.. — буркнул бурильщик. — То-то, что для дяди.
— Но-но, ты это оставь, — оборвал его парторг. — План надо перевыполнять.
— Зачем? — злорадно произнёс бурильщик. — Все знают, что — для дяди. Вот и товарищ корреспондент скажет…

Товарищ корреспондент не знал, что сказать. Под «дядей» подразумевали, очевидно, директора. Я уже слышал, как в управлении инженеры величали его «папой»…
Мастер пустил свой портсигар по кругу. Взяли по второй. Опять курили. Теперь, похоже, просто тянули время.
— Может, довольно? — предложил парторг и метким плевком погасил свой окурок.
— Довольно?.. — медленно повторил за ним мастер. — Пожалуй, действительно — довольно. Определённо!
Я пока ничего не понимал.
Мастер вдруг заулыбался, прямо-таки засветился, точно его распирало что-то.
— Домой пора. Отдыхать — согласно конституции.

Похоже, никто ещё ничего не понял, молчали. Ждали.
— Работу пора кончать, вот что. — И мастер рассмеялся, видя наши растерянные лица. — Давно пора. Трудовое законодательство нарушаем.
— Да как это?.. — испугался парторг. — Конец месяца, итоги…
— Ну, будут эти итоги чуть пожиже.
— А что скажет?..
— Кто? Римский папа? Скажет, конечно. Вот и мы ему скажем — ответим. Ведь так?

Мастер посмотрел в полутьме на каждого из нас, остановился взглядом на мне.
— Вот и столичный корреспондент обещает разобраться. Когда ещё такой случай? К нам из Москвы только альпинисты добираются.
— Решено, что ли? — с полным безразличием уточнил верзила-машинист и, перебросив ногу через седло, сел верхом на свой электровоз. — Торопись — подвезу.

Первым в пустую вагонетку забрался черномазый бурильщик, явно довольный таким поворотом дела.
Парторг медленно разминал в пальцах очередную папиросу, и мы, погрузившись, ждали его. Сидели по два на бортах вагонеток.
— Курить — здоровью вредить, — весело сказал мастер. — Поехали. Ты ведь, знаю, меня в беде не оставишь. Расхлёбывать вместе будем.

Храбрый оказался инженеришка. Я ведь помнил, как он, стараясь сохранять дистанцию независимости, стоял в дверях директорского кабинета. Было тогда его жаль.
А теперь… Смотри-ка!
Берегись, приятель! Не пришлось бы тебе в конечном счёте обращаться со слёзным письмом к нам — в редакцию: «Караул! Директор не терпит критики!..» Всегда в таких случаях почему-то говорят о критике. Да кто же её терпит!.. Кому это надо, чтобы какой-то сопляк, мальчишка, подчинённый, стоящий двумя пролётами должностной лестницы ниже, оплёвывал бы тебя?
Смотри, парень, опасно плевать вверх: тебе же вернётся…

Да, то, что происходило сейчас, было похлеще всякой критики. Тут всё, что хочешь, можно припаять — и срыв задания, и подкоп под трудовой энтузиазм, и, конечно, демагогию, да хоть и принципиально политическое дело. Директор в два счёта что хочешь навертит…

XLIII

Тем временем катили мы назад, к свету, раскачиваясь в пустых вагонетках. Я сидел вместе с бурильщиком, с которого всё и заварилось, и он держал руку у меня на каске: пригибал мою голову, чтобы не стукнуться мне о своды. Все мы ехали, низко пригнувшись.
Я начинал понимать, что в заварившемся деле задачка определена мне серьёзная, достойная столичной штучки. Мне уже не оставили выбора. Авторитетом солидного издания назначено мне прикрыть вот этих людей — их позицию.

А я, вообще-то, привык с уважением относиться к плану, спущенному свыше, точно с неба. План следует перевыполнять — кто же этого не знает!..
Я ведь тоже привык чувствовать себя колёсиком в невесть кем пущенном механизме. У журналиста это в плоти больше, чем у кого бы то ни было. Тираж обязывает: дело не частное — публичное…

Всё было бы на месте, если бы этот мастер жёстко покритиковал своего директора на собрании! Была бы проблема — дело привычное, решаемое. Тут же всё началось не со слов, а с поступка…

Электровоз затормозил — и мы качнулись вперёд. Вдоль колеи навстречу нам шли, понурясь, гуськом, шаг в шаг, три взрывника, нагруженные своими адскими приспособлениями. В своём опасном деле они, должно быть, до того сработались, что одновременно подняли головы, одновременно кивнули, когда мастер объяснил им, в чём дело.
— Выходит, зря шли, — сказал первый.
— Выходит, зря, — повторили второй и третий.
Разом повернулись на сто восемьдесят и опять размеренно, как бесплотные тени, двинулись обратно — к выходу.
Мы в вагонетках тут же оставили их позади себя.

Инструкция запрещала всем ездить в вагонетках; но исполняли эту инструкцию только взрывники. Такая уж была у них работа — вся по инструкции.

…Мы опять остановились. Поехали обратным ходом по отводной колее. Машинист сигналил каждые секунд десять, в промежутках прислушиваясь — нет ли встречного поезда. Катили медленно. И нескоро добрались к расширению штрека, где несколько вагонеток стояли под раскрытыми деревянными люками. Под одним из них горняк, натужась, расчищал ломом затор.

Сквозь эти люки и шёл взорванный выше, «в магазине», халькопирит. Те самые сверхплановые три процента — но не проходки, пустой породы, а полноценной руды.
Вот они, эти проценты — в гружённых верхом вагонетках.
Одна была ещё неполна. Встала в люке поперек глыба — вот парень и расковыривал её.
Мой мастер сказал ему:
— Оставь, в новом месяце доработаешь. Мама ждёт.
Горняк последним усилием сковырнул застрявшую глыбу, и она трахнулась в металлический под вагонетки. Потёкшая вслед руда мигом заполнила её доверху.
— Не мама — жена, — усмехнулся парень и обтёр рукавом лоб.
— Тем более.

Подошли ещё несколько горняков. Молча выслушали.
— Можно идти, — сказал один. — Вовремя прибыли. Мы-то как раз своё сделали. Как надо: план и ещё немножко. — Он посмотрел на нас с сочувствием.
Тут парторг опять закурил — пожалел, чувствовалось, что так легко сдался. Ну, поработать бы ещё часок-другой — и без скандала…
И пока выезжали на свет божий в вагонетках, как в городском троллейбусе, парторг совсем сник. Его, видно было, мучили сомнения. Он — я понимал его — не разобрался ещё, кто прав…

Так, подбирая встреченных, выкатились мы из штольни. Только я это не сразу заметил, потому что снаружи была уже ночь. Но стало свежее, подуло ветром.
Я поднял голову и увидел звёзды.

XLIV

Утром посёлок, надо думать, делает гигиеническую зарядку. Из репродуктора на столбе возле управления она долетает до самых верхних домов, а верхние здесь в сотнях метров над нижними. В отличие, скажем, от плоской Москвы, посёлок почти вертикален и крышами упирается в тучи.

— Вдохнули, начали: раз-два… — говорит репродуктор. — Не сметь! Три-четыре… Кто вас уполномочивал? А меня вы спросили?.. Дышите свободно, спину не гнуть…
Это к радиосети присоединился где-то селектор комбината, и чёрный репродуктор страдает раздвоением личности.
— Ложитесь на спину и поднимите ноги… Теперь вы понимаете, кто у вас директор?..
Посёлок горняков вместе с гигиенической зарядкой слушает, как директор разносит своего подчинённого.
Слушаем и мы, лёжа на параллельных койках, — ответственный товарищ и я.

Товарищу из треста опять не везёт: репродуктор разбудил его, и он лежит скисший, раздумывая, вставать ли или попытаться опять уснуть.
В этой командировке у него совершенно сломан режим. Я ему сочувствую. У меня тоже сломан. Почти всю ночь я не спал — размышлял над произошедшим. Дело было рискованное. Своей вчерашней выходкой строптивый мастер дал прямо в руки директору очевидные козыри.

Бросили самовольно работу, сорвали смену, завалили перевыполнение плана — насолили директору? Пожалуй себе же и насолили: прогрессивки не получат.
К кому претензии — к директору? Он не виноват. Кто должен платить — мастер?..
Нет, по-мальчишески, вызывающе, главное — очень уж бессмысленно всё вышло.
И мне в этой истории определена решающая роль. Я должен был рисковать своей репутацией, в конечном счёте — репутацией солидного журнала.
Да кто же на это пойдёт?

Шеф всегда предупреждал, посылая в командировку:
— Не ввязывайтесь попусту. Помните: ваше оружие — перо, только перо.
Помочь мастеру и его друзьям, которых завтра же могли уволить, со скандалом уволить, моё перо просто не успевало. Такое уж это было не быстрое, не птичкино перо.
Прав был мудрый шеф. Ох, прав!
— Я начинал в трудные годы, — как-то разоткровенничался он.— Я тогда начинал свой путь газетчика, когда многие его заканчивали. В последние годы перед войной у нас сменилась почти вся редакция, кроме меня и уборщиц… Жуткое время! Вы (это он мне) живёте в счастливое время. Вы не боитесь делать глупости.

Ну, это он зря. До утра я протрясся от страха. Репродуктор же разошёлся не на шутку:
— Вы у меня попляшете!.. Раз-два!.. Это дело по-ли-ти-ческое!.. Три-четыре!.. Я так не оставлю!..
Ответственный товарищ приподнялся на локтях и напряжённо слушал.
Потом ругань прекратилась. Диктор чуть заметно кашлянул и сказал:
— Переходим к водным процедурам.

Ответственный товарищ вдруг куда-то заторопился. Стал одеваться с неожиданной прытью и вскоре отбыл из комнаты.
Я, наконец, забылся сном и проспал за полдень.
Первая мысль при пробуждении всё та же: ну, влип.
Вторая, более светлая: на голодный желудок никакую проблему не решить.

XLV

В столовой, ввиду обеденного перерыва, было полно. Рабочие толпились у оцинкованного окна раздачи, рядом с которым — для общего обзора — была пришпилена свежая, с ещё непросохшими буквами афиша.
Она, эта афиша, вконец испортила мне аппетит.

На инженерном ватмане в двух красках — чёрной и красной значилось:
«ПОЗОР!!!»
Такое вот огромное, в треть листа, обнаженно-красное слово с тремя, как можно видеть, тоже красными восклицательными знаками.
Ниже было:
«Позор коллективным прогульщикам смены мастера…»
Потом деловито, чёрными буквами:
«ОБЩЕСТВЕННЫЙ СУД».

Ну, и — где, когда. «Вход свободный».

— Это кого судить будем? — поинтересовались из толпы.
— Студента.
Прозвище было всем знакомо.
— Воровал? — спросил кто-то с недоумением.
— Сам ты такой. Работяг отпустил со смены, вот что.
— Зачем?
Этого не знал никто. И опять принимались читать — точно заучивали наизусть.
— Э, студент — хитрый, — сказал кто-то. — В городе учился, ему рот не зашьют. Пока его судить будут, он сам кого хочет засудит. Он своё скажет.

Я взял гуляш и компот и выбрался из толпы с сомнением. Вчерашняя история что-то не показалась такой уж бесцельной. Похоже было, она имела дальний прицел. Ещё неясно было, кому всё это на руку — кто выиграет…
Дотерпел до вечера; и когда заалел над посёлком закатным огнём ледяной пик, показалось, что это сигнал к бою.

В той же столовой сдвинули столы; несколько соединили торцами перед окном раздачи, накрыли кумачом с чернильными пятнами. Рядом поставили переходящее знамя, точно оно должно было достаться сегодняшнему победителю. Внесли дополнительные стулья. Перед окошком для использованной посуды поставили фанерную трибуну — и уже не верилось, что в этом помещении можно было что-то прожёвывать и глотать: такой официальностью потянуло изо всех углов.

Горняки пришли кто в рабочей робе, кто в праздничном — в чёрных костюмах: одни прямо со смены, другие из дому. У этих, у каждого, какая-нибудь непременная торжественная деталь: уголок ли отглаженного носового платка выглядывал из нагрудного кармашка, новая ли кепка на голове; туфли у всех надраены были до зеркального блеска.
Всё это были горняки, прославленные советской прессой как «соль земли», — люди устоявшиеся, степенные, получавшие верную и не такую уж маленькую зарплату, — чем в корне отличались от соседей, колхозников, точно то были два совершенно разных народа.
Пусть полдня эти пропадали без солнца под землёй — вечер был их, и выходной, и все праздники.
И сейчас они сидели, слегка развалясь на стульях, — ждали начала спектакля.
Готовились не спеша, со вкусом выбирать то ли президиум, то ли судейскую коллегию…

Директор, проходя мимо меня, негромко спросил:
— Как успехи? Жизнью довольны? Может быть, наша Галя вас как-нибудь игнорирует? Мы это поправим, поговорим с ней. Вообще-то, гости не жалуются — добрая девушка.
— Я и не жалуюсь.
— Я вас понимаю. А как же супруга, детки?..

Не нуждаясь в моём ответе, прошёл мимо — первым за стол президиума. Хотел что-то прочесть по списку — ему не дали. Из зала назвали парторга. Он встал в замешательстве, сутулясь, рядом с обвиняемым — мастером, который сидел улыбающийся, немного бледный, но с виду спокойный, если не замечать подёргивающегося лица.

Наконец, директор всё же вставил слово: предложил избрать в президиум гостя — ответственного товарища из треста. Он был тут же в зале и, может быть, именно ему, поднаторевшему в профсоюзных делах, принадлежала странная идея уволить с комбината работника не кулуарно, но демократично — с помощью общественного суда.
Товарища из треста внимательно обсмотрели с ног до головы и жидкими аплодисментами проводили за красный стол.
Туда же, добродушно подталкиваемый со всех сторон, выбрался и смущённый парторг.
Судейская троица таким образом подобралась, и директор, сидевший в центре, встал — для того, очевидно, чтобы выложить суть дела.

Тут вдруг из зала предложили ещё кандидатуру — бывшего главного инженера. Старик сидел у окна, отдельно ото всех — казалось, абсолютно одинокий. Но, когда назвали его имя, весь зал захлопал, зашумел — и директор, жестами показывавший в этом шуме, что-де необходимая троица уже обеспечена, на месте, должен был с трогательной беспомощностью развести руками, улыбнуться и тоже приглашать бывшего своего коллегу за красный стол.

Старик не стал отговариваться. Весь этот гам он принял, как должное, и прошёл, презрительно выпятив кадык, уставившись в какую-то дальнюю точку надо всеми головами, — прошёл и сел рядом с парторгом, поздоровавшись с ним за руку; другим за этим же столом независимо кивнул.
И эти двое, директор и товарищ из треста, обменялись мимолётными, но многозначительными и тревожными взглядами…

Директор опять встал, скользнул глазами по залу и, наконец, стал излагать по бумажке в руке суть дела.

XLVI

Начал он абсолютно мирно, даже скучно — о том, что в прошедшем, завершившемся вчера месяце комбинат — «как мы уже привыкли» — перевыполнил план, дав три процента сверхплановой продукции. Но успех мог быть намного значительнее…
Тут директор, не повышая голос, рассказал о вчерашнем «безобразном инциденте, когда целая смена безо всяких на то уважительных причин оставила забой…
— Это, уж извините, какая-то забастовка, немыслимая в стране победившего социализма…

Я увидел, как при этих словах вздрогнул и побагровел парторг, перестал демонстративно улыбаться мастер. Директор предложил ему пересесть поближе, в первый ряд, напоказ всем — и мастер с готовностью подчинился.
Директор напомнил залу, что обвиняемый — чужой человек в посёлке, что работает на комбинате недавно, советская власть бесплатно учила его в городе, в институте, кормила и одевала его.
— ПризнАем нашу ошибку, — читал сосредоточенному настороженному залу директор. — Мы не сумели воспитать молодого товарища, приобщить его к славному племени горняков, создателей материальных ценностей, подлинных патриотов социалистической отчизны…

В итоге следовали некоторые организационные выводы. Предлагалось высказать провинившемуся публичное порицание и предоставить руководству комбината поступить с ним по своему усмотрению.
— Обвиняемый — не пропащий человек; в нашей стране таких нет. У него есть возможность раскаяться и продолжить трудиться там, где ему укажут, — заключил директор.
Зал, по-видимому, тоже склонялся к этому. Симпатичный в общем-то «студент» всё-таки провинился и не должен был избегнуть кары…

— Докладчик, представивший нам только что суть дела, чувствует себя общественным обвинителем, — сказал, поднявшись после директорской речи, бывший главный инженер. Он постукивал костлявыми пальцами по красному столу и строго смотрел в зал. — Простим ему это неуместное обобщение. Но он никем здесь не уполномочен. Тогда как речь его была сугубо обвинительной. Выслушаем же и обвиняемого.

В зале захлопали — может быть, просто потому, что привыкли хлопать каждому, кто проходил за трибуну. Но согрешивший мастер уравнивался таким образом с безгрешным директором. Оба были докладчиками.
И я увидел досаду на лице ответственного из треста. Теперь я уверился в том, что именно он был режиссёром этого спектакля.

Мы переглянулись с ним через весь зал — от председательского стола до двери, где сидел я; во всеоружии сидел — с новой школьной тетрадкой, сложенной для удобства по длине вдвое, с авторучкой. Наготове, если бы кончились чернила, был химический карандаш. Записывал я всё подряд. И за председательским столом это знали.

С самых первых слов мастера я понял, что незачем защищать его здесь, в этом зале, перед сотней-другой людей, которые знали его лучше, чем я. Может, его и следовало наказать — не в том было дело…
— Я рад, что мы собрались вот здесь, — говорил своим горнякам мастер. — Рад — какой бы ни был для этого повод. Давно надо было поговорить — всем, вместе…
— Вы о себе скажите, — бросил ему из-за красного стола трестовский товарищ.
— С этого и начну. Я полностью виноват в том, о чём говорил здесь директор…
— Товарищ директор! — возмущённо поправил товарищ из треста.
— Я больше виноват. Потому что месячный план мы всё же не перевыполнили — тут товарищ директор солгал. Нам по проходке ещё шесть шпуров надо бы… Последнего обрушения руды не было.

Мастер говорил просто, легко, не приноравливаясь к слушателям. Я почти завидовал ему…
— А зачем нам перевыполнять план? Зачем? За каждую тонну меди государство переплачивает нам. Себестоимость нашего металла вдвое выше, чем на заводах современного типа. Знаете, как официально именуется наш комбинат? Планово-убыточным. Значит, мы, рабочие, приносим своему государству убытки. И, соответственно, получаем меньше, чем могли бы. Страдает государство — страдает и наш карман.

В зале заволновались. Последние слова пришлись в цель.
— Здесь не место… — перебил ответственный товарищ.
Но тут вмешался парторг:
— Партийный разговор. Чего ж не к месту?

— Как сделать наш комбинат рентабельным? — продолжил мастер. — Расширить его, осовременить. Влезть в долги — обновить оборудование. Всё это окупится. Когда возьмём здесь миллион тонн руды, каждая тонна даст уже прибыль. И я спрашиваю вас, товарищ директор: почему вы против обновления комбината? Что это — неверие в наши силы? Осторожность? Упрямство? Боязнь ответственности?
— Где рабочих возьмём? Кто сюда поедет? — глухо сказал директор.
— Их больше не надо: нам своих хватит. Вот этих — что в зале. Пока со старым оборудованием мы работаем в пол силы. С новым заработаем иначе. Заработаем! — И мастер неожиданно хлопнул себя по карману.

— Это же форменный капитализм! — взвизгнул ответственный товарищ.
— Это реальная экономика. Признаюсь, «Капитал» Маркса я не прочёл. Мы в институте в основном Ленина проходили. Так вот, тому, кто прорабатывал труд Ленина «Кто такие друзья народа…», должно быть понятно: друзья не те, кто ярлыки вешает, но кто заботится о благе и хочет, чтобы сегодня люди жили лучше, чем вчера.

XLVII

Ну, наглец! Я даже поперхнулся и закашлялся, чем обратил на себя внимание. Я, между прочим, трижды сдавал зачёт по этим «друзьям народа» — на философском в Киевском университете, в ВШТ физкультурного института и в Литературном институте, — и, само собой, заглядывал в опус — и не вспомню, чтобы там о благе народа. Обычная для Ильича, несокрушимо верящего в собственную правоту, шельмование всех несогласных.
И труд назывался соответственно: «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» Сам Ленин, стало быть, социал-демократ?.. Подумать только!

Чушь, которую нёс мастер с фанерной трибуны, парторг слушал, раскрыв рот; ответственный товарищ, напротив, двигал челюстями, точно прожёвывая сказанное. Что им было делать? Кто бы здесь усомнился в том, что вождь пролетариата произвёл свой кошмарный исторический переворот исключительно во благо? И где в этом пространстве за сто километров отыскался бы хоть единственный из десятков красных томов незабвенного вождя?..

Вот ведь как повернулось… Уже мастер ждёт ответ у своего директора. А тот долго смотрит на него, и, как бы в задумчивости, трёт лоб.
— А я не против. Сами знаете: есть решение совещания, которому я подчиняюсь, — говорит директор, и в глубоко запавших его глазах усталость и горечь.

Он удивительно владел собой. Как тогда — в «кукурузнике». Словно бы кто-то другой так люто матерился сегодня утром. Он точно вернулся в свою раковину, которую ненароком покинул. И ясно было, что его уже оттуда не выманить.
Есть решение совещания? Есть. Обязан он подчиняться этому коллективному решению? Вот он и подчиняется, разве не так? Он не сопротивляется новому, ни в коем случае. Он знает — умеренность и осторожность ведут к результатам, которых не добиться самым активным противодействием.

Когда-нибудь, уже с почётом, может быть, выйдя на пенсию, он скажет:
— Виноваты там… — И поднимет к потолку палец. — Не подталкивали. Не спускали директиву. Не субсидировали. На «нет» — и суда нет.
Вот какой он здесь за столом президиума — скромный, безгрешный, безмерно усталый.
Вот и другие: парторг, уже захлопнувший рот, с загоревшимся взглядом; ответственный из треста, нервно черкающий ногтем по кумачу; бывший главный инженер, откинувшийся на спинку стула, внешне бесстрастный, как мумия.
Весь свой напор он передал молодому, наглеющему с каждой минутой мастеру с выразительным (я это только сейчас заметил) еврейским профилем.

И он, с этим профилем, говорит напряжённо дышащему залу — и мне, среди прочих — уже не о том, каким должен стать комбинат. Нет, вот, пожалуйста, — уже обновлённый комбинат, смотрите!
И в эту минуту мастер со своей трибуны встречается со мной взглядом…

…И уже электровоз доставляет меня (в удобном пассажирском вагончике!) к открытому, как тарелка, карьеру, где экскаватор огромной стальной ложкой черпает руду…
Вот я уже на территории новой обогатительной фабрики.
Здесь подъёмник выносит меня на самый верх — и я последовательно, сверху вниз, вижу все операции: руду дробят, отделяют от пустой породы, членят на полезные составные — на концентраты медный, марганцевый, никелевый, на драгоценные сопутствующие: теллур, германий, ванадий…

Но дальше-дальше… Вот и десятилетие позади. Мой собеседник на трибуне забывается, голос его становится звонким, торжествующим — точно вслед за словами вмиг возникает всё сказанное. И уже медеплавильный завод тут же, на месте, выдаёт чистую горячую медь…
Выгодно ли возить концентрат куда-то за полтысячи километров? За морем тёлушка-полушка, да рубль перевоз…

Обновился комбинат — вырос посёлок. Уже, пожалуй, город. Зелёный заслон отделяет его от промышленной зоны. О силикозе, цементирующем лёгкие горняка, и не вспоминают. Уже пенсионер может прожить вторую свою жизнь — до восьмидесяти, до девяносто лет. Сегодня пятидесятилетние выглядят глубокими стариками. (А я-то думал: патриархи…)

Вот и новое здание правления комбината — стекло и бетон. И на втором этаже с выходом на балкон — кабинет директора…

А сам он? Здесь воображение меня покидает, и я совершенно не могу представить себе директором современного широкопрофильного предприятия осторожного человека в потёртом костюме, с напускной усталостью на лице, с опаской и недоверием в глубоко запавших глазах…

— Не будем отвлекаться, товарищи, не будем заблуждаться, — убедительно говорит между тем ответственный товарищ из треста, сменивший за фанерной трибуной мастера. — Реконструкция комбината — дело непростое. При такой постановке вопроса безработица обеспечена. А людей куда девать?..
И зал вздыхает, стряхивая с себя сон.
— Куда людей девать? — я вас спрашиваю! Это дело, поймите же, политическое!

Тут встал из-за красного стола парторг.
— Я тогда тоже в штольне был, — тяжело говорит он. — И работу мы вместе бросали…

XLVII

Не много бы я добавил нового, описав обратный полёт в райцентр, затем — в Москву, поцелуй жены, наконец-то — домашний ужин… Два дня передышки…

И на третий в редакцию не пошёл, а отправился звонить из ближайшего автомата. По дороге купил на всякий случай сигареты — махорочные, дешёвые и крепкие. Давно уже бросаю курить, но при работе они незаменимы. Вдохновляют.
— Алло! — сказал я в трубку. — Узнаёте? Не соскучились?
Несколько игривый тон должен свидетельствовать, что я с неплохими новостями.
— Вы далеко от редакции? — тут же, узнав мой голос, перебил шеф. — Приезжайте немедленно.
А вот это означало, что для меня новости припасены самые скверные. Тут уж безопаснее для здоровья — немедленно узнать, в чём дело, не терзаться.

Я помчался на Пушкинскую. Внизу, в вестибюле, чуть отдышался — и уже сравнительно спокойный спустился в подвал, где отдел публицистики и во второй глубинной комнатке, у оконца прямо на асфальте литинститутского двора — шеф.
— Привет. Вчера прилетел. Что нового? — Это я с напускной беспечностью.
— Сядьте, — сказал шеф и придвинул мне стул.
Что-то никогда не был он так вежлив со мной…

— Что ж это вы… — помолчав, произнёс он наконец, и сам даже вздрогнул, — …забастовки устраиваете?
— Забастовки?.. — обалдело произнёс я.
— Говорил ведь: не ввязывайтесь, эмоции спрячьте в карман… Всегда — учтите, всегда! — мы уверены, что именно мы правы. Но ведь и другой — кого ни взять! — тоже в этом уверен. Поэтому необходима высшая вера, объединяющая всех нас, — вера в наш социалистический строй! Курите, голубчик; мне нельзя. Возьмите весь мой жизненный опыт. Зачем вам зарабатывать собственные неприятности? Ваше ли это дело?..

Он поучал меня с глубокой тоской в голосе. Так он был логичен, так обволакивающе мягок, объективен, смотрел в корень… Не утаивал собственной мудрости, готов был поделиться, задаром отдать… Он и в самом деле желал мне добра и только добра. Надо лишь следовать его советам — и ещё можно было надеяться, что всё будет прощено, забыто, — на счастье, то есть, надеяться.
Счастье заключалось, стало быть, в том, чтобы прожить незамеченным.

— Письмо? — спросил я.
— У главного, минуя меня, эх! — горестно воскликнул шеф.
Ему и в самом деле было страшно. Я понял его страстное желание повернуть время вспять: чтобы не было моей командировки да и меня самого — нынешнего путаника, сомневающегося в самых бесспорных вещах, тоже бы не было. Шеф и сам, пожалуй, не понимал, что был счастливее когда-то: также испытывал страх (это въедается навсегда, как никотин в кожу пальцев), зато не грызли сомнения. Я бы не взялся объяснять ему, что переменилось вокруг, отчего даже у него — вдруг сомнения. У нас мозги уже устроены были по-разному.

Да и не собирался я сейчас ничего объяснять шефу. Я думал о письме — о том, как летело оно сюда вместе со мной в самолёте…
— Кем подписано?
— Директором этого вашего комбината и ещё кем-то — вышестоящим.
Ух, сволочи!

— Через неделю — максимум полторы, — раздельно втолковывал я шефу, чувствуя, что меня мутит от ненависти, — у вас на столе будет такой очерк…
— Не надо, — мягко сказал шеф и с неожиданным сочувствием положил свою руку на мою. — Не надо, голубчик. Попробуйте жить спокойно. Вы ещё молодой, незрелый… Это такой опасный возраст, поверьте. Не аргументы ваши сейчас главное. Политическое обвинение, поймите…

Эпилог.
Очерк в восстановленном здесь виде в журнале «Знамя» опубликован, разумеется, не был.
Спустя четверть века (!) очерк опубликовал журнал «Октябрь» — препарированным, буквально оскоплённым.
Накануне эмиграции из России я собирал гонорарные справки для оформления пенсии — и дал согласие на публикацию.

Трагическим финалом всего «социалистического эксперимента по Либерману» можно считать прогремевшее некогда судебное дело.
Вот краткие сведения об этом с опорой на современный интернет.

В начале 1960-х Ивану Худенко, крестьянскому сыну, выучившемуся на экономиста, дали в управление многоотраслевой совхоз «Илийский» (Казахская ССР).
Худенко перевел хозяйство на полный хозрасчет — с прямым материальным стимулированием работников.
Оплачивались достигнутые результаты, а не затраченные усилия.
Число управленцев в совхозе было сокращено со 132 до 2 человек: управляющий (он же главный агроном) и экономист-бухгалтер.

Работа по новой системе стартовала 1 марта 1963 года. За первый же сезон производство зерна в совхозе выросло в 2,9 раза, прибыль на одного работающего — в семь раз, а себестоимость центнера зерна упала с 5–7 рублей до 63 копеек. Производительность работника в механизированных звеньях за год увеличилась почти в 20 раз. Начальник звена получал 350 рублей в месяц, его механизаторы по 330 рублей.
В других советских хозяйствах и 100 рублей считались хорошим месячным доходом.

«В кулуарах» заговорили о том, что Худенко «нарушает социальный мир». Численность занятых в «Илийском» сократилась с 863 до 85 человек. Худенко предложил решение проблемы: построить в «Илийском» плодоовощной комбинат, который бы круглогодично снабжал казахскую столицу свежими и консервированными овощами и фруктами. На это нужны были небольшие дополнительные ассигнования…

«Того хуже», энтузиаст предлагал распространить его опыт на все сельское хозяйство страны. В таком случае трудоустраивать заново пришлось бы 33 млн из 40 млн занятых тогда в производстве крестьян.

Казахские документалисты сняли о Худенко фильм «Человек на земле». В конце 1964 года новый первый секретарь ЦК КПСС Леонид Брежнев посмотрел фильм «Человек на земле» и завершил дискуссию: «Это дело преждевременное».

Энтузиаст, оставшийся без дела, через пять лет всё же добился проведения нового эксперимента.
На голом месте, среди засушливого казахского мелкосопочника было создано скромное опытное хозяйство по производству витаминной травяной муки с повышенным содержанием белка и витаминов.
Такая добавка в рацион коров на треть поднимает удои.

Опять же, все звенья работали на полном хозрасчете; вопросы решались абсолютно демократично и гласно на совете хозяйства, которому подчинялся директор.
Управленцев было всего-то двое — директор Михаил Ли и экономист-бухгалтер Иван Худенко.

Производительность труда в хозяйстве была в 6 раз выше средней по Казахстану, зарплата выше в 2-3 раза. Высочайшим было качество продукции совхоза — травяной муки: содержание каротина в полтора раза выше обычного. Приборы зашкаливали, приемщики глазам не верили.

О хозяйстве писала местная и центральная пресса; статью из «Литгазеты» перепечатала даже югославская «Борба»: «Тайна экономического чуда в казахстанском совхозе».

В 1970 году эксперимент был закрыт буквально рейдерским захватом.
В полдень наряд конной милиции окружил завод по производству травяной муки. Людей силой стаскивали с тракторов, отгоняли от работавших на заводе агрегатов. Казалось, идет облава на крупных преступников.

«Маленькая деталь этой истории: после разгрома хозяйства в освободившиеся дома выселенных совхозников въехало райкомовское начальство…»

Худенко не был тогда единственным энтузиастом. Случай не был таким уж уникальным. Но начальство, даже московское, полагало, что заработок «работяг» не смеет быть выше их жалованья. В редакциях, где я бывал, говорилось, что причиной безобразий элементарная зависть…

Зависть — само собой. Но причина — глубже. Свободный труд создаёт собственника, независимую личность! Такой человек социализму противопоказан.
Человек без собственности — голый на ветру. Принадлежность государства. Суть социализма со времён фараонов и империи инков — государственная собственность.
Распределением минимальных благ, неизбежных для поддержания жизни создателей этих благ, ведает сонм чиновников. Тут уж не до чувств — зависти и прочего; тут всего важнее удержаться при государственном корыте.
Энтузиаст с самого начала был обречён.

Хозяйство развалили в разгар сезона, не заплатив рабочим денег, не вернув сделанных ими капиталовложений. Худенко и его команда три года боролись за свое дело, ходили по кабинетам и редакциям газет.
Устав бороться за идею, Худенко попытался вернуть хотя бы заработанные деньги. Судебный иск он скрепил печатью не существовавшего уже хозяйства, был тут же обвинён «в расхищении социалистической собственности» — и окончил свои дни за решеткой.

«Двенадцатого ноября 1974 года в одной из тюремных больниц Казахской ССР умирал необычный заключенный… Кризис наступил внезапно. Иван Никифорович приподнялся на своей жесткой металлической койке, едва слышно произнес: «Вот и всё…» — глотнул судорожно воздух и упал на подушку. Врач констатировал сердечно-легочную недостаточность»,
Ему было 56 лет.

Вот и всё.