Маркс Тартаковский: СВИДЕТЕЛЬ ВРЕМЕНИ — XI УБИТЬ ЧЕЛОВЕКА…

Loading

Мою повесть «Карьера» упорно не печатали — и кто-то (кажется мой бывший сокурсник по Литинституту Леонид Жуховицкий) посоветовал переработать её в сценарий и отнести на Мосфильм.
Как переработать, я не знал; отнёс, как была.
И в объединении «Юность» её как-то сразу приняли в качестве заявки да ещё и по высшей ставке: гонорар шесть тысяч плюс какие-то потиражные.

СВИДЕТЕЛЬ ВРЕМЕНИ — XI — 01

УБИТЬ ЧЕЛОВЕКА…

ЧАСТЬ 1-я

Маркс Тартаковский

„Если убить убийцу, количество убийц не изменится“.
Уинстон Черчилль.

1.

Мою повесть «Карьера» упорно не печатали — и кто-то (кажется мой бывший сокурсник по Литинституту Леонид Жуховицкий) посоветовал переработать её в сценарий и отнести на Мосфильм.

Как переработать, я не знал; отнёс, как была.

И в объединении «Юность» её как-то сразу приняли в качестве заявки да ещё и по высшей ставке: гонорар шесть тысяч плюс какие-то потиражные.

Какие — не знаю. Уже и режиссёр появился — Борис Яшин («Осенние свадьбы» и др.), но «кина не было»: тема совпала с другой заявкой какого-то киноклассика в конкурирующем объединении.

Не исключено, как сказал Яшин, что классик просто содрал у меня тему: «У нас и не то бывает»…

Но это — потом. Пока что прикреплённая к моей заявке редактор Людмила Голубкина пригласила меня к себе домой — чаю попить и уточнить какие-то детали в моём опусе.

В её квартире (кажется, на той же Мосфильмовской) я увидел за стеклом книжного шкафа какие-то нетронутые никем (и оттого казавшиеся новенькими) тома — «Курс мостов». Книги даже на глаз выглядели вполне железобетонными. Фамилия автора была мне почему-то знакома — Г.П. Передерий.

Я напрягся и вспомнил…

Давным–давно (уже и тогда давным-давно), в первые же месяцы хрущевского правления в «Комсомольской правде» был опубликован знаковый фельетон «Плесень». Какие-то «мажоры» (в тогдашней терминологии — «золотая молодёжь») убили одного из своих.

Труп отыскали прикопанным под снегом…

В фельетоне «Комсомольской правды» всё было однозначно:

«Почему могла возникнуть в здоровой среде советской молодежи такая гнилая плесень: люди без чести и совести, без цели в жизни, для которых деньги служили высшим мерилом счастья, а высокие человеческие идеалы — любовь, дружба, труд, честность — вызывали лишь улыбку? Откуда появились эти растленные типы, как будто сошедшие с экранов гангстерских американских фильмов?..»

Преступление, совершённое за год до публикации, не было в своё время предано гласности. В сталинскую эпоху «не смели» происходить события, свойственные загнивающему Западу.

Год, однако, был слишком примечательным. В конце 53-го Хрущёву, вступившему во власть, надо было продемонстрировать, что в стране нет неприкасаемых.

«Что толкнуло молодых девятнадцатилетних людей, московских студентов, на преступный путь? Нищета, безработица, голод, дурной пример родителей? Ни то, ни другое, ни третье. Андрей — сын крупного ученого. Мать Александра — кандидат технических наук. Отец Альберта — полковник в отставке. Отец Анатолия — инженер…»

Андрей был заводилой в компании. Двое душили; он держал откинутую руку жертвы, щупал пульс: жив ли…

Отец Андрея — мостостроитель Григорий Петрович Передерий (мост Лейтенанта Шмидта через Неву, Бородинский — в Москве…), академик, лауреат Сталинской премии. Осуждение единственного сына тогда же свело его в могилу…

— Андрей — мой муж, — сказала Людмила Владимировна.

Освободили досрочно. Давно уже другой человек.

Мне однажды незаметно указали на него на киностудии Горького.

Хмурый пожилой мужчина, заметив мой заинтересованный взгляд, отвернулся и вышел из комнаты. Кажется, Хемингуэя обслуживал в баре официант «с лицом раскаявшегося убийцы»? Ничего похожего в данном случае: действительно, другой человек, художник- постановщик — профессия, позволяющая быть всегда за кадром…

2.

Однажды, в начале июля 1966 года, мне позвонили из редакции «Комсомольской правды», справились мимоходом: «Как жизнь?» — то есть приготовились сказать нечто серьёзное.

— Вы не хотели бы скатать в командировку в Томск? — И тут же, без паузы на размышление: — Там студент студента ножом зарезал.

– Кошмар! — сказал я. — Ну, и что?

— А то, что одного уже нет на свете, а другому дали два года условно — и он гуляет на свободе. Разницу чувствуете?

— Ещё бы! — сказал я и задумался, насколько позволяли обстоятельства телефонного разговора…

Дело в том, что моя собственная жизнь была в то время полна вопросов. Мы с женой (тогда ещё — будущей) как раз подали документы в ЗАГС и ждали положенный при этом срок. Так что ехать куда-то, решать какие-то чужие вопросы было совсем некстати.

Но из редакции позвонили ещё раз и ещё — потому, вероятно, что летом все собственные корреспонденты были в разгонах; напомнили даже, что поддержали недавно мою повесть «Мокрые паруса», разруганную журналами «Октябрь» и «Новый мир» (чета критиков — Мариэтта и Александр Чудаковы); говорили, что дело, в общем, ясное: убийце — каковы бы ни были смягчающие обстоятельства — надо отсидеть хоть сколько-то «для очистки совести» («Ему же самому потом будет легче!»), а главное — в назидание прочим. — Что же это будет, если мы друг на друга с ножом станем кидаться — и гулять после этого на свободе!.. Его там, кажется, даже в институте восстановили: вы это непременно выясните.

Я не стал растолковывать обстоятельства с ЗАГСом. Сказал, что должен поговорить с женой. Выторговал у настойчивой редакции дня два…

С какой женой?.. Почти три года я был фактически двоеженец.

3.

На закате солнца (то-бишь, вечером) на каменной террасе примечательного белого здания, высящегося над кроваво-красным Кремлём, сидели двое — Воланд и Азазелло…

Было это давно.

Вечером 25 января 1964 года в этом же Доме, в скромном буфете (в полуподвале, вход со двора) студенческого зала Главной библиотеки страны юная особа в вязаной салатовой кофточке аккуратно, ложечкой, ела сладкий пирог, названный почему-то «невским».

Три стула за столиком не были заняты — и на два присели двое уже не слишком молодых людей: один небольшого роста, второй поменьше.

Первый был чернявый, всклокоченный, небритый, чрезвычайно носатый — ассириец, представляющийся для удобства грузином; второй попроще — еврей. В очках.

Сероглазую видную девушку трудно было не заметить; но у подсевших дела были поважнее. У второго, в очках, жена-студентка биофака МГУ была на зимней практике где-то на биостанции. Ну, не трагедия, конечно; всего лишь (по Гегелю) осознанная необходимость. Для профессора Наумова, декана факультета, здесь вообще не было проблем:

— У нас — производство. Мы выпускаем подкованных специалистов.

Теория подкрепляется практикой. Думать надо было, когда заводили ребёнка.

Короче, отец отвёз годовалую дочку старикам-родителям в Киев — и ждал от них письма. Вот об этом и шла речь. Ассириец сочувствовал и давал советы.

Девушка, надо думать, невольно внимала. Ей, как выяснилось позже, только минуло семнадцать; она ещё многого не знала. Вдруг вспыхнув почему-то и не доев невский пирог, она встала и вышла.

Второй, в очках, вскользь простился с изумлённым собеседником, оставив на столике недоеденную сардельку, чего раньше с ним не случалось, и, не зная ещё, зачем, догнал её на лестнице.

Они остановились на галерее главного зала. Никто не был свидетелем их разговора и, надо думать, этот, в очках, вдвое старше своей собеседницы, пожимая ей руку и поглаживая по спине, говорил о чём-то серьёзном. Президента Кеннеди тогда как раз застрелили — так что было о чём поговорить.

Он и Кеннеди?.. А что? Сам я, можно сказать, пожимал руку вельможного Карла Густава, короля Швеции. Ну, не лично — при посредстве моего редактора Александра Петровича Нолле: как председатель спортивной подсекции Союза советских писателей он лично пожимал где-то руку президенту МОК маркизу Самаранчу, ну, а маркиз, конечно же, встречался со шведским королём – незаурядным спортсменом, участником ежегодного тогда 90-километрового лыжного марафона.

Факты эти сообщил мне сам Александр Петрович незадолго до своей неожиданной кончины — кстати, как раз в Стокгольме, королевской столице, где он как раз пребывал по каким-то государственным делам.

Сын Блока, между прочим (хоть и Петрович, а не Александрович), и похоронен, надо сказать, на Новодевичьем — тоже не каждому такое счастье…

Ну, вот, я сбился — и, к стыду своему, признаюсь, что это — я, тот самый, в очках. И меня с президентом США тоже кое-что связывало.

Их президент распорядился как-то разместить ядерные ракеты в Турции, в восьми минутах подлёта к Москве, — а наш генеральный секретарь распорядился вот так же на Кубе. Словом, знаменитый Кубинский кризис — и я, как сумасшедший, мотался тогда по Москве в поисках кого-нибудь из знакомых, у кого было жильё за городом.

Сам я летом 41-го побывал под бомбёжками, знал, что бомбы попадают не в каждого. Но — радиация, о которой, борясь за мир, так много писали, а у меня как раз жена беременная!..

Так вот, пока я мотался, ракеты убрали — и те и эти. И было о чём рассказать внимательной девушке Вере, жизнь которой была пока что гораздо проще. Москвичка; её папу, военюриста какого-то ранга, направили на Камчатку, и она долго жила там. Землетрясения, океан, цунами, гейзеры — всякое такое. Вернулась и поступила в МЭСИ. Вот и всё.

На этом тогда расстались. Ей-богу, если бы я знал тогда, что ей всего-то семнадцать с хвостиком, всё бы на этом завершилось. «Но, граждане-судьи, ей-богу, я этого не знал. Взгляните только, какой цветущий основательный организм! И предположить не мог, что вот такая, надо сказать, решительная девушка могла представлять согласно УК РСФСР какую-то ощутимую опасность. Что ей не сейчас восемнадцать лет, а исполнится лишь осенью. Не знал – вот и всё».

НО — сказать, что не был рад, когда на следующий день она сама отыскала меня в библиотеке, тоже не могу. И уже невнятная тревога охватывала меня, как всегда бывает с человеком, вдруг ощутившем дыхание судьбы…

— Увидела в гардеробе ваше пальто — и зашла… Я хотела бы продолжить наше знакомство.

Сердце моё ухнуло куда-то к ногам…

Судьба это нечто неизвестное, непредсказуемое — и уже поэтому грозное. Фатум, рок…

Гораздо позже, через неделю, я привел её в пустую комнатёнку своего приятеля на Зубовской и, чувствуя себя негодяем, взвизгнул срывающимся голосом: — Раздевайся!

— Как, совсем? — удивилась она (шубка была уже снята).

— Совсем! А как ещё?

Мне самому было стыдно своего визга. Но себя нетрудно было понять: очень нервничал. И в итоге не был убеждён, что исполнил свой долг, как следовало бы.

И на следующее утро (после бессонной ночи) вместо того, чтобы отправиться по делам, побежал в аптеку — не в обычную, в гомеопатическую, где купил какие-то чудодейственные таблетки…

Дальше всё понятно. Не медля ни минуты, явился в её институт (1-й курс, 2-й этаж), подозвал её, приоткрыв дверь в аудиторию, и тут же в коридоре дал проглотить таблетки — на всякий случай.

Пожимая при этом её руку и гладя по спине.

Она послушно проглотила, не спрашивая, зачем и для чего…

Ну, не мог я тогда разобраться в самом себе — и жену любил, Валю, и Веру. Обеих — точно в груди билось не одно, а сразу два сердца.

Как-то посетила даже фантастическая идея — познакомить их.

Подруги, как-то естественнее… Вера согласилась придти к нам.

Валя встретила её вежливо, спросила о чём-то, но разговор не клеился. После ухода Веры жена заявила:

— Чтобы я её больше не видела.

Я что-то пролепетал о душевной невинности юной гостьи.

— Невинная? — проницательно рассмеялась Валя. — Это она тебе так сказала?..

…И вот, почти через три года, когда, наконец, всё решено и проблемы с Уголовным Кодексом давно позади, уже и документы в ЗАГСе, — какие-то неожиданности: кто-то кого-то убил и разбираться мне.

4.

Словом, полетел. И нашёл всё так, как оно и было: убийство ножом, которое суд определил как непредумышленное и, приговорив Жукова Бориса Андреевича по статье 106 УК РСФСР к трём годам лишения свободы, счёл возможным на основании статьи 44 УК РСФСР считать меру наказания условной с испытательным сроком в два года.

Обстоятельства самого дела таковы.

Два друга (так выходило по всем свидетельствам — и на суде тоже) Николай Гатилов и Борис Жуков вышли зимним вечером от знакомых девушек-сокурсниц. Одна из них спустилась во двор проводить друзей. Вот её показания:

— Во дворе кто-то — не помню, кто — завёл разговор, что ехать далеко, а уже поздно. Борис тогда сказал, что он — самбист, да у него и нож где-то есть. Порылся по карманам, а нож завалился за подкладку — так что не сразу и достал. Раскрыл. «Сейчас, — говорит, — я тебя, Людочка, зарежу». Я рассмеялась: «Да ничего ты не сделаешь». — «Давай попробую!» Всё это со смехом. Коля сказал:

«А я её защитю!». («Защищу» — поправила судья). Я помню, он сказал «защитю» — и встал между нами… Я сперва думала, что Борис просто оттолкнул его слегка… Коля держал подмышкой его папку, руки были в карманах, пальто расстёгнуто. Он с упрёком сказал: «Знаешь, а с ножом не шутят!» — и упал. Это были его последние слова…

Потом, когда я писал всё это, мне очень хотелось расставить как-то акценты: всё-таки, один — убийца, другой — безвинно убитый…

Отыскать предшествовавшую ссору или хоть мимолётную ревность одного к другому; или найти хотя бы малейшую зацепку в поведении убийцы уже после случившегося, — ничего этого не было.

До меня следствие и суд шли по той же дороге — и тоже ничего не нашли. Дружили, не ссорились, занимали один другому место в институтской аудитории. Учёба в техническом вузе нелёгкая; у Жукова выходило хуже, Гатилов помогал ему…

В роковой вечер на квартире у девушек жарили картошку, читали стихи. Ревности не было никакой: одному нравилась одна девушка, другому — другая. Ткнув Николая ножом, Жуков не пытался скрыться; наоборот — тут же засуетился, увидев кровь; внёс Николая в дом, пытался вместе с девушками оказать помощь; поняв, что это не помогает, побежал и вызвал «скорую»…

Беспомощно причитал: «Что я наделал?! Что я наделал?!»

На суде признал себя виновным, говорил только, что «не понимает, не помнит», как всё случилось.

То же повторял и мне.

В судебном приговоре подчёркивалось и то, что Жукову с Гатиловым предстояло идти по пустынным ночным улицам, быть наедине, — что тоже как-то свидетельствовало об отсутствии умысла. Была ведь возможность совершить преступление без свидетеля…

Было в показаниях и нечто ещё. Вот как это записано в Приговоре:

«18 декабря 1965 года Жуков, Гатилов, В-ая, Г-я и супруги П-вы (по прошествии стольких лет я, по понятным причинам, не называю остальных, лишь косвенно причастных. — М.Т.) после занятий в институте решили сходить в кино. По дороге они все зашли в столовую Дома офицеров, где мужчины выпили пива. После этого они купили литр водки, зашли все в кафе «Молодёжное», где её распили и пошли на 17 часов 20 минут в кинотеатр им. Горького.

После просмотра фильма (название не указывается. — М.Т.) П-вы и Г-в ушли домой, а Жуков, Гатилов и В-ая, взяв одну бутылку водки, 2 бутылки красного вина, около 20-ти часов пришли на квартиру Людмилы В-ой (с которой проживала ещё одна девушка Галя. – М.Т.), где это спиртное было распито в течение вечера. Во время распития спиртного все они веселились: читали стихи, пели песни.

Около 24 часов 00 минут хозяйка квартиры К-ва предупредила их, что пора заканчивать, так как ей нужно отдыхать. Подсудимый Жуков и Гатилов стали собираться, их вышла провожать В-ая…»

5.

Как часто в гостиницах, на первом этаже возле администраторши была полочка с книгами, оставленными или забытыми постояльцами. Там были вконец истрёпанные учпедгизовские «Рассказы» Чехова, почему-то разом два разбухших романа Эренбурга — «Буря» и «Девятый вал», что-то ещё. Я, если бы не стеснялся, с радостью стибрил бы книжку Николая Шпанова «Первый удар. Повесть о будущей войне», которую не дочитал летом 1939 г. в бердичевском Доме пионеров. Книжка была нарасхват, домой её не выдавали. Когда же вернулся дочитывать, она уже была изъята. «Это, мальчик, неправильная книжка», — объяснила мне испуганная библиотекарша. — Возьми другую».

«Первый удар» нанесли отважные советские лётчики, когда германские аэропланы только поднялись в воздух, чтобы нас бомбить. Фельдмайор Бунк ошибся. Налет немцев был отражен благодаря тому, что советские пограничные посты снабжены слуховыми приборами самой высокой чувствительности. Еще до того, как противник перелетел советскую границу, дежурные части узнали о приближении большого числа самолетов и немедленно поднялись со своих аэродромов. Имперцы обманулись во внезапности своего удара потому, что установление факта нападения и передачу тревоги к аэродромам наши погранчасти и радиослужба выполнили очень быстро. Таким образом, лишь благодаря высокой технике охранения и бдительности использовавших ее людей намерения врага были предупреждены…»

Дальше — понятно: «мы на вражьей земле разгромили врага малой кровью — могучим ударом».

Такие книжки — более выразительные, чем любые выкладки историков, свидетельство эпохи. Их надо не читать, а коллекционировать. Что я и делал. Как раз Шпанова в моей коллекции не было. Книжка о мгновенном разгроме Германии, изданная, между прочим, не Детгизом, а Воениздатом, тут же по выходе была изъята: 23 августа 1939 г. был подписан Пакт Молотова-Риббентропа.

Дальнейшее — опять-таки, понятно.

И вот я с сожалением вертел в руках невесть как попавший сюда раритет, уже обратил на себя внимание администраторши — так что слямзить было уже невозможно. Взял бы Гоголя (перечитываю всегда с наслаждением, наизусть помню целыми страницами). Но Гоголя не было. Хотел взять «За спичками» Майя Лассила, но как-то машинально взял на сон грядущий «Анну Каренину».

Не вспомню, прочитал ли я этот роман, но несомненно заглядывал в него. Даже писал сочинение в 9-м классе — о женской доле в дореволюционной России. Доля была тяжела: женщина бросилась под поезд.

Я помнил, что не бросилась. — и теперь, в гостиничном номере, заглянув на последние страницы, прочёл, как обстоятельно укладывал автор на рельсы свою героиню; как дожидалась она приближающегося поезда — что при этом думала и представляла…

Так заботливо выписывает классик «бесстыдно растянутое окровавленное» тело Анны на столе казармы, удовлетворённый, наконец, решением задачи, пришедшей ему в голову с самого начала — ещё до фабулы и её героев: «Мне отмщение и Аз воздам!»

Он ведь, когда написал первую же банальность — «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему» — уже тогда знал, что изменившая жена непременно должна погибнуть.

Как же иначе!.. Иначе не стоило и сочинять этот толстенный опус.

Я всегда сомневался в мудрости людей, наперёд уверенных в своей правоте. Как мучительно серьёзен этот классик: ни проблеска иронии. Впрочем, за полночь, бегло пролистав роман, я нашёл единственный проблеск такого рода: «…тучный швейцар, читающий по утрам, для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты»…

Коряво, но хоть что-то… Я написал бы проще: «Швейцар за стеклянной дверью читал газету в назидание прохожим»…

Поражало идиотское несоответствие заданной морали применительно к реальной жизни.

6.

Рано утром, невыспавшийся, шёл я вместе с Жуковым на кладбище по пустынным окраинным улицам Томска, а в голове вертелось «Аз воздам» и как это дальше в Послании Павла — об угольях на голову грешника…

Ну, что это я терзаюсь, если яснее ясного: зарезал, сам признался – смягчающее обстоятельство, раскаялся — ещё одно смягчающее обстоятельство.

Но Николай Гатилов мёртв — и быть за решёткой Жукову. Фактов уже на целый газетный подвал. И на два — ежели с моралью.

Я злился на свою бесхребетность. Назначенный ЗАГСОМ срок регистрации был, что называется «на носу», Вера, наверняка, извелась в Москве, — а я вот прусь с убийцей на кладбище разглядывать могилу убитого Гатилова…

— Далеко ещё?

— Да вот уже.

Кладбище со стороны, откуда зашли мы, не имело ограждения — и я, озабоченный своими проблемами, как-то не обратил внимание на невзрачные могилки по обе стороны дороги. Два могильщика, курившие на холмике свежевырытой земли, приветствовали Жукова как своего. Он неохотно молча приподнял руку.

Вообще был несловоохотлив. За все дни моих расспросов отвечал преимущественно только «да» или «нет».

Могила Гатилова выглядела исключительно нарядной среди прочих вокруг — скромных да и просто убогих. Жуков забежал слегка наперёд и протер невесть откуда взявшейся тряпкой скамеечку у входа в ограду.

Перед гранитной плитой с именем-фамилией и датами был небольшой свежий цветничок. Жуков выдрал несколько привядших настурций, скомкал в кулаке и, оглянувшись на меня, растерянно сунул себе в карман.

Присели на скамейку.

— Сам всё устроил?

— Да.

— А деньги откуда?

— Здесь и ишачил. Зимой копать некому, хорошо платят.

Помолчали. Я закурил. Предложил Жукову — он отказался.

— Да как же, всё-таки, так вышло?..

— А я знаю? — Он непроизвольно молча заплакал, встал и зашёл за скамейку, чтобы скрыть слёзы.

Я деликатно не поворачивался в его сторону.

Вот и солнце — выкатилось из-за облачка прямо мне в лицо.

Окатило меня своими ласковыми лучами. Одно из привычных удовольствий в моей жизни — бездумно брести, зажмурясь, навстречу солнцу. Не вспомню, чтобы когда-нибудь испытывал жажду, чтобы, даже обходясь весь день без воды, страдал от жары.

Пасмурная погода удручает, и холод я тоже не терплю. А сейчас вот сидел у могилы и постыдно наслаждался славным солнечным утром. Незаметно для самого себя задремал, обласканный солнцем…

Так тоже бывает.

7.

Когда очнулся, Жукова рядом не было. Наверняка был уже в институте на занятиях.

Я не отказал себе в наслаждении прогуляться по залитой солнцем широкой набережной Томи, долго провожал глазами медлительный пароходик, скрывшийся за поворотом реки, заглянул в Ботанический сад, перекусил в попутной забегаловке — всё это по дороге к институту, куда прибыл к концу занятий.

Объёмная вахтёрша, сидевшая на двух разом составленных стульях и положив опухшие ноги на третий, услышав, по какому я делу, тут же направила меня к аудитории, где я едва не столкнулся с преподавателем (молодой, но явно не студент: при галстуке и портфеле): он вышел, а я зашёл в открытую им дверь, закрыв её за своей спиной и встав у исчёрканной мелом доски.

— Извините, если я отниму у вас полчаса, — безапелляционно сказал я студентам, уже готовившимся уходить. –Я — по известному вам делу об убийстве.

Некоторое оторопение на лицах меня вполне устраивало: значит, готовы внимать и отвечать на вопросы.

— Я могу уйти? — спросил Жуков.

— Вы — можете.

Наспех подобрав со стола учебники и тетради, он вышел.

Я узнал девушек-свидетельниц по делу, которых уже расспрашивал. Галя хотела выйти вслед за Жуковым; Люда удержала её за руку и что-то шепнула. Обе остались. Они меня уже не интересовали. Остальные пребывали в молчаливом ожидании.

— Вы — следователь? — поинтересовался долговязый парень в очках.

— Я — корреспондент «Комсомольской правды». Меня интересует ваше мнение относительно решения суда.

— Суд решил — какое ещё может быть мнение? — возразил парень.

— Суд решил — а сами вы что об этом думаете? Захотите ли, чтобы я вынес собственное случайное мнение о коллегах, сидевших с вами вот в этой аудитории? У вас есть возможность направить меня по верной дороге.

Говоря так, я заметил, что щуплый паренёк, сидевший во втором ряду, стал незаметно перемещаться подальше — пока не утвердился наконец в последнем ряду за чьей-то квадратной фигурой.

— Я вот зимой поскользнулся — сломал руку. Мог треснуться головой и убиться. Мало ли что бывает, — настаивал долговязый.

— Не нечаянный же выстрел — удар ножом, — напомнил я. — Откуда у Жукова нож?

— В позапрошлом, осенью, хулиганы брата его убили, — объяснила белолицая и синеглазая с пшеничной косой девушка, сидевшая прямо передо мной.

— Неродной брат — сводный, — уточнил кто-то от окна.

— Жуков — самбист, — напомнил я.

— Раза два в секции его видел, больше не вспомню, — вставил квадратный из заднего ряда, за спиной которого прятался уже отмеченный мной паренёк.

— Ну, выпили. С пьяного какой спрос? — возразил ещё кто-то.

Я не успевал оббегать взглядом всю аудиторию. Очень сбивал меня насмешливый взгляд девушки с косой из первого ряда – прямо таки на расстоянии дыхания.

— С пьяного спрос двойной, — сглупу сказал я. — Не пей.

— То есть, как это?.. — изумился долговязый.

— Брата его убили прямо у их дома, — вмешалась вдруг знакомая мне Галя.

— Колю жалко, очень жалко — сказала кустодиевская девушка. — Но если и Борьку посадят, сломают жизнь, Коле уже это разве нужно?

Дверь в коридор уже открыли. Аудитория понемногу пустела. Я подошёл к пареньку, сидевшему в последнем ряду.

— Окажи любезность: проводи до гостиницы. Я в Томске впервые.

— Почему я? — испугался он.

— А почему — другой? — парировал я.

Вышли вместе.

8.

— Красиво у вас тут, — сказал я, чтобы как-то начать, когда вышли на набережную.

— Вы для этого сюда приехали? — затравленно, однако вполне резонно возразил он.

— Будем знакомиться. Как тебя зовут?

— А вас как?

Я представился. Напомнил, что запросто могу выяснить его имя в деканате. «Тебе это надо?»

Он коротко и глухо назвался: Николай Т.

(По понятным причинам не упоминаю полную фамилию).

— Что вам от меня надо? Я не резал и вообще незнаком с Борькой.

— Так уж совсем? Имей в виду, я знаю о тебе больше, чем ты думаешь.

Провокация была рискованной. Я только что спрашивал, как его зовут. Но он, очевидно, не заметил мой просчёт.

— Ну, само собой: в одной группе, встречаемся в аудитории. Я его в упор не вижу.

— Это почему же?

— Да так: не вижу — и всё! — неожиданно отрубил Коля.

— А он тебя?

— А это вы у него спросите.

Что ж, выглядело вполне очевидно: рослый красавец, в общем-то, Жуков — и довольно невзрачный Коля Т. Успехи одного – «комплексы» другого…

— Дрался с ним когда-нибудь? — Этим я как бы уравнивал их шансы.

— Шутите?.. — сказал Коля.

В моей голове ворочалась самая банальная мысль. Жуков отбил у него девушку; или переспал с той, которая ему нравилась, что-то такое — обычное…

Я рискнул.

— Послушай, Коля, я уже знаю про этот эпизод. Мне необходимо лишь твоё подтверждение. Понимаю, тебе стыдно — и клянусь: тебя я нигде не упомяну. По рукам?

Коля усмехнулся, но не пожал протянутую ему руку.

— Да ни хрена вы не знаете! Берёте на понт. Думаете: ревность, какая-то девушка между нами. Всем у нас нравится Лена — вы ведь тоже заёрзали. («Наблюдательный!..»). Но дерёт её физик.

— Это кто ж? — вырвалось у меня.

— А вы с ним в дверях столкнулись. Препод наш…

Да, недооценил я этого Колю. И теперь молчал в полной растерянности. В прострации, можно бы сказать… Понимал, каким же идиотом предстал я перед собеседником, к которому так бесцеремонно обращался на «ты».

— Ладно, — сказал он вдруг. — Тёзку жалко, это факт. Он бы непременно на «красный диплом» вышел. Да и не в этом дело: жалко — и всё. Родители у него — инвалиды. А Жуков ведь на меня тоже с ножом лез…

Что-то оборвалось у меня в груди.

— Как так?

— А вот так. Тоже — вечеринка, винегреты, танцы; тоже — раза два выпили. Ну, поддатые были: все, не только Жуков. Ну, пошёл я во двор отлить. Там темно уже. Там и Жуков с тем же делом. Штаны застегнул, откуда-то нож у него в руке… Думаю, перочинный, — тоже годится. «Хочешь, я тебя прирежу!» Я это, уж не вспомню, как-то в шутку превратил. Потом в доме ещё вместе выпили… Я тогда только — когда Жуков Колю пришил — здорово перепугался. Месяц, наверное, спать не мог. Не то чтоб бессонница, а проснусь вдруг среди ночи — сразу вспомню, как это он так серьёзно мне говорит…

Да, ладно! Теперь он совсем другой. Это вы тоже имейте в виду.

— Извините, — почему-то сказал я, прощаясь.

— Бывает, — неожиданно сказал он и, повернувшись, вскочил в подошедший автобус.

(Окончание следует)

Print Friendly, PDF & Email

10 комментариев для “Маркс Тартаковский: СВИДЕТЕЛЬ ВРЕМЕНИ — XI УБИТЬ ЧЕЛОВЕКА…

  1. Прочла. Хорошо пишет Маркс Самойлович. И дело не в том, что профессионально. А вот искренне, без выпендрежа, простите мой френч. Вполне мог бы считаться украшением портала, если бы не «пара гнедых», что выбрала его для своих постоянных упражнений. А он как большой пароход мимо утлых лодчонок, проплывает мимо и их не замечает. Тартаковскому — пароходу и человеку — виват!

    1. АК
      — 2022-09-02 02:18:59(488)

      Прочла. Хорошо пишет Маркс Самойлович. И дело не в том, что профессионально. А вот искренне, без выпендрежа, простите мой френч. Вполне мог бы считаться украшением портала, если бы не «пара гнедых», что выбрала его для своих постоянных упражнений. А он как большой пароход мимо утлых лодчонок, проплывает мимо и их не замечает. Тартаковскому — пароходу и человеку — виват!
      ===================
      Последние минуты большого парохода «Титаник», корабль погружается под воду.
      Всемирно-известный капитан Эдвард Джон Смит застрелился.
      Крики тонущих. Плач. Стоны. Мольбы…
      Мимо, на утлой лодчонке с веслами, проплывает старушка:

      — Кофе, чай, горячие пирожки! Кофе, чай, горячие пирожки!

    2. Вам, Ася, глубокий признательный поклон.
      Тартаковский.

  2. Это комментарий не на статью — я её не читал, а на «знакомое» слово «ловелас»

    Ловелас

    Глянул на бабу — и ахнул,
    Но не сумел соблазнить,
    Так он её и не трахнул —
    Теперь ему с этим жить…

  3. Вспоминаю, Маркс, нашу встречу и восхищаюсь Вашей активностью в далеко не молодом возрасте. Браво!

    1. Я тоже помню тот вечер. Если подскажете, где мы оказались (название города) и почему, буду признателен. Я всё-таки не слишком молод и с памятью (как и было, кстати) плоховато.
      Помню: бродил там уже в темноте, слегка моросило — и я зашёл в кирху согреться. Там было полно народа — пожилые сидели на скамьях, молодёжь толпилась стоя. И в течении почти часа слушали орган (видимо, Бах) при полном молчании. Для меня это было свидетельством действительной культуры.
      1996-й год. Мы с женой (она за рулём) путешествовали тогда «по гитлеровским местам» (я писал работу, опубликованную здесь) и моё фото на этом портале — из Берхтесгадена: мы под «орлиным гнездом» — главной резиденцией Гитлера. Наверх нас не пустили под каким-то вежливым предлогом…
      Сколько всего случилось у меня в этой жизни… «Там» уже не повторится.

      1. Привет, Маркс! Мы встретились, если не путаю, в Магдебурге, в начале 90-х. Или в Калбе под Магдебургом. Долго гуляли, много говорили и у меня остались самые приятные воспоминания.

  4. Да Вы, однако, ловеласом были в прошлом😊? А говорили, что в СССР секса не было😊

    1. Где уж мне, дорогой Ядгар… Неудач на порядок больше, чем удач. Но вот случились две — фундаментальные, слава богу!

Добавить комментарий для Маркс Тартаковский. Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.