Впрочем, в полном объёме и «по всем азимутам» антисемитизм в политике СССР оформился, всё-таки, не сразу, что выразилось, например, в быстром признании СССР независимости государства Израиль и даже в поставках из Чехословакии оружия туда в самые первые и самые трудные месяцы существования Израиля, что вызвало сравнительно недолгую «сталинскую эйфорию» в Израиле, завершившуюся, если не ошибаюсь, только на фоне «Дела врачей», хотя некоторые её рудименты сохранялись и позже.
«…ЗВАЛОСЬ СУДЬБОЙ И НИКОГДА НЕ ПОВТОРИТСЯ…» — 06
Юрий Вешнинский
Продолжение Начало
Вспоминая мои школьные годы, хочу рассказать ещё вот что. Во время учёбы в МСХШ я часто (особенно — летом) шёл домой на Тверской бульвар из Лаврушинского переулка через Каменный мост по улице Герцена (Большой Никитской). А в то время примерно напротив Консерватории находился знаменитый на всю Москву магазин иностранной книги, в который я часто заходил. И там надо мной взяла «культурное шефство» одна из продавщиц. Её звали Екатерина Павловна. Это была полная брюнетка с большими серьгами, и на плечах у неё была неизменная цветастая шаль, похожая на Павлово-Посадскую. Она была немного похожа на цыганку. Как я узнал гораздо позже (уже после её смерти) от более молодых продавщиц, у неё было «неправильное» социальное происхождение. Отец её был француз, а мать — русская дворянка. Когда в этом магазине изредка появлялись покупатели-французы, она буквально «разливалась соловьём» на родном языке своего отца. И вот она решила заняться моим культурным развитием. Когда я подходил к прилавку, она, прежде всего, проверяла, чистые ли у меня руки (и перед уходом из школы я их тщательно мыл). После этого я вставал с краю прилавка и мог часами смотреть любые (самые дорогие и роскошные) книги по искусству. При этом Екатерина Павловна требовала, чтобы я не только указал на книгу, которую хочу посмотреть, но и по репродукции на обложке назвал художника. Она понимала, что я ни одну из этих книг не могу купить, но у неё была потребность «сеять разумное, доброе, вечное». А ведь картины многих из тех художников, с творчеством которых я знакомился за этим прилавком, во второй половине 1950-х годов (да и позже) ещё не вывешивались в наших музеях. Думаю, что те знания по истории искусства (особенно о творчестве художников-модернистов), которые я почерпнул за прилавком у Екатерины Павловны, не уступали тем, которые я почерпнул на лекциях по истории искусства.
В те же школьные годы (ещё в МСХШ) я увлёкся восточной поэзией (в особенности, — китайской лирикой эпох Тан и Сун). До сих пор люблю и иногда перечитываю стихи Ли Бо и некоторые стихи сунских поэтов[1]. Кстати, я тогда же очень полюбил китайскую живопись эпохи Сун, так созвучную, на мой взгляд, сунской лирике. Довольно много я тогда читал и перечитывал японскую лирику (особенно — Мацуо Басё), и классическую персидскую поэзию (Рудаки, Хайяма, Хафиза и т. д.). В этом отношении я несколько отличался от значительной части своих «продвинутых» ровесников, предпочитавших ставшую вновь «разрешённой» поэзию «Серебряного века» и её продолжение в советские времена, которые я, к сожалению, до сих пор знаю недостаточно хорошо. И сейчас я нередко вспоминаю четверостишие Омара Хайяма:
Лучше впасть в нищету, голодать или красть,
Чем в число лизблюдов презренных попасть,
Лучше кости глодать, чем прельститься сластями,
За столом у мерзавцев, имеющих власть.
Было, кстати, в уже упоминавшейся выше книге «Как человек стал великаном» ещё одно место, оказавшее на моё самосознание существенное влияние. Это глава под названием: «Как маленькая Иудея воевала с могучим Римом», повествовавшая о воинской доблести моих далёких предков. Мне кажется, что в последующих изданиях книги этой главы уже не было. Она успела попасть в печать, кажется, уже тогда, когда начиналась инспирированная Сталиным антисемитская кампания «борьбы с безродными космополитами», продолжившаяся убийством С. М. Михоэлса, а затем и расстрелом почти всех членов Еврейского антифашистского комитета, и завершившаяся «Делом врачей».
Впрочем, в полном объёме и «по всем азимутам» антисемитизм в политике СССР оформился, всё-таки, не сразу, что выразилось, например, в быстром признании СССР независимости государства Израиль и даже в поставках из Чехословакии оружия туда в самые первые и самые трудные месяцы существования Израиля, что вызвало сравнительно недолгую «сталинскую эйфорию» в Израиле, завершившуюся, если не ошибаюсь, только на фоне «Дела врачей», хотя некоторые её рудименты сохранялись и позже.
Правда, вскоре политика СССР по отношению к Израилю на много десятилетий развернулась на 180 градусов. Хотя, разорванные в конце жизни Сталина (на пике «Дела врачей») дипломатические отношения с Израилем после его смерти были восстановлены, но уже при Хрущёве была сделана ставка на дружбу с обещавшими «строить социализм и бороться с империализмом и сионизмом» нацистскими диктаторами арабских стран. Руководители СССР и «всего прогрессивного человечества» систематически не жалея многомиллиардных затрат поддерживали арабских нацистов в их попытках «окончательного решения еврейского вопроса» на Ближнем Востоке, и, насколько мне известно, уже в 1956 году, в ходе так называемого «Суэцкого кризиса», тогдашний председатель Совета министров СССР Н. А. Булганин грозился сбросить на Израиль атомную бомбу. Надо сказать, что Сталин, при всех его пороках и, в частности, — личном антисемитизме, в одном был прав: он глубоко презирал арабов, считая их ни на что путное не годными. Тем более, что он хорошо помнил о том, что во время Второй мировой войны весь арабский мир СТРАСТНО желал победы Гитлера. К сожалению, его преемники, объятые антизападной паранойей, об этом прочно забыли.
Между прочим, когда мне в МСХШ было рекомендовано перейти в другую школу в связи с тем, что я слишком много читал книг в ущерб занятиям рисунком и живописью (а перед этим я был ещё и оставлен на второй год, потому что много болел), то мы с мамой готовы были верить этой мотивировке, т. к. я действительно читал очень много и порой действительно в ущерб профилирующим дисциплинам. Но уже гораздо позже я вспомнил эпизод, о котором даже не рассказал маме, да и сам практически почти не вспоминал. На одном из уроков у меня преподаватель, кажется, черчения забрал книжку в мягкой обложке, которую я по своему простодушию преспокойно читал под партой. Это была изданная у нас в академическом издательстве книжка о государстве Израиль. Можно не сомневаться в том, что это «ужасное событие» обсуждалось на педсовете и что из этого были сделаны самые суровые для меня выводы. Только познакомившись гораздо позже с песнями Галича (и то ещё не сразу), я понял какое значение у нас в стране и тогда, и много позже придавалось таким вещам. Я же был для членов педсовета «скрытым сионистом» и потенциальным эмигрантом. А ведь я был и тогда, и много позже убеждённым марксистом-ленинцем и ни тогда, ни гораздо позже совсем не помышлял об эмиграции. Видимо, у меня уже тогда был, как выражается моя жена, «атрофирован инстинкт самосохранения». Не зря я в гораздо более зрелом возрасте читал «Самиздат» и «Тамиздат» даже в общественном транспорте лишь обернув книжки в газету, в милиметровку, или в другую бумагу и встав в метро или в трамвае в своего рода «тамбурки» так, чтобы мне нельзя было заглядывать через плечо.
А тогда я перешёл в художественно-декоративную школу (вообще-то «художественно-декоративными» там были только несколько классов), находившуюся на Садово-Самотёчной возле кинотеатра «Форум», которую я и закончил в 1962 году. Кстати, Саша Априщенко, о котором я уже писал, перешёл туда из МСХШ на год раньше меня. В этой школе, кстати, моим одноклассником был известный ныне художник Александр Махов. Он уже тогда был самым талантливым художником в нашем классе. Жаль, только, что из его более поздней живописи (по сравнению с ранней, яркой, светлой, поистине, — «солнечной») со временем ушёл пусть и несколько наивный, но неотразимо обаятельный «оттепельно-шестидесятнический» оптимизм. Возможно, это было связано с его службой в армии, когда он вынужден был заниматься почти одной наглядной агитацией. Позже он стал православным и, как я понимаю, вдохновляется в своём искусстве православно-христианскими темами.
Другим моим одноклассником был там недавно скончавшийся известный ныне видный деятель общественно-педагогической культурно-просветительной работы, историк, теоретик и знаток экспериментальной педагогики и «коммунарства» в СССР Ричард Соколов (тогда он носил фамилию своего отца-«гэбиста» Косарева, от которой впоследствии, из-за конфликта и разрыва с отцом, отказался). Возможно, из-за конфликта с отцом он стал тяготеть к религии, был кем-то замечен молящимся в церкви, и был за это исключён из комсомола. И происходило это в нашей школе, из которой он несколько ранее перешёл в Школу рабочей молодёжи (а до этого он был комсоргом нашего класса). Ричард стал историком и социологом отечественного «детского движения». Считал его одним из «продуктов» отечественного общественно-педагогического движения. Был исследователем, практиком и пропагандистом внешкольного воспитания детей по месту жительства. Известен как исследователь «педагогических утопий» конца XIX — начала XXI веков. Он стал самым, пожалуй, главным в мире «макаренковедом». Говорил мне, что на Западе (в особенности — в Марбурге) сейчас наследие А. С. Макаренко изучают и ценят больше, чем у нас. Рассказывал о помощи его начинаниям со стороны Г. А. Явлинского, отец которого сам был воспитанником Макаренко. Ричард был настоящим энтузиастом своего дела. Но и довольно наивным в оценке социальных явлений человеком он был тоже. Смолоду пытался, кстати, создать некий «православный комсомол». И даже считал, что в какой-то степени и в «микромасштабе» ему это удалось.
Стоит ещё отметить, что Ричарду, как и мне, большую помощь в достижении кандидатской степени оказала ныне уже покойная Эльна Александровна Орлова. Он при директорстве Кирилла Эмильевича Разлогова довольно долго работал в Институте культурологии, а она была там довольно долго заместителем директора по науке. Но «вывести его в доктора» (как и меня) ей не удалось. Похоже, что мы с ним оба оказались недостаточно «карьерно ориентированными» и честолюбивыми для достижения докторской степени. Правы ли мы были в этом? Не знаю.
Эта, «вторая» художественная школа находилась недалеко от ныне уже не существующего кинотеатра «Форум» в довольно криминальном районе Сретенки и Цветного бульвара. О криминальном характере этой части Москвы писал ещё Владимир Алексеевич Гиляровский в своей до сих пор популярной книге «Москва и москвичи». Да и в песнях выросшего там Юрия Визбора (в частности, — в его великой, на мой взгляд, песне «Волейбол на Сретенке») об этом не раз упоминалось. «Приблатнённость» была свойственна и значительной части учеников этой школы. И антисемитизм там был тоже очень силён. Однажды, по наущению одного из возненавидевших меня там учащихся-антисемитов, меня даже довольно сильно побили, но не в самой школе, а на Цветном бульваре. И среди тех, кто на меня напал, я узнал этого парня.
Стоит, я думаю, ещё вспомнить, что именно в последних классах школы я впервые познакомился с ранними песнями Булата Окуджавы. Но хочу честно признаться, что, привыкнув с детства к совсем другой, бодрой и «напористой», песенной тональности, я далеко не сразу вполне оценил пронзительный лиризм и подлинный масштаб его поэзии, музыки и исполнительского искусства. Как справедливо писал его вдове Ольге Владимировне Окуджава Георгий Степанович Кнабе: «Б. Ш. вошёл в русскую, а в немалой степени и в мировую культуру как сгусток, концентрация и ключевая фигура того умонастроения, которое владело послевоенным поколением — а в России в первую очередь интеллигентной его частью — между серединой пятидесятых и второй половиной шестидесятых годов. Суть этого настроения — троякая. Уже полная свобода от тотального коллективизма предшествующей эры и ещё живое сохранение человеческой приязни и теплоты круга как нормы человеческих отношений; приятие своего времени как времени освобождения от казённо государственного и идеологического регламентирования жизни и утверждения его как времени культуры повседневности и непосредственности духовного самовыражения каждого; удаление от искусства академического и профессионального и утверждения искусства, рождающегося здесь и сейчас, среди нас, а потому и тяготеющего к простой музыке, нас объединяющей, т. е. песенной»[2].
Я и сейчас люблю слушать песни Б. Ш. Окуджавы. Из его ранних песен мне до сих пор очень нравится «Последний троллейбус». Кстати, мне кажется, что большинство ранних песен Окуджавы представляют собой замечательные и, кстати, не очень типичные для русской литературной традиции, образцы «гуманистического урбанизма»! Хотя, созданный во многом благодаря его творчеству «арбатский миф» носил сказочно-утопический, сильно идеализирующий характер и был во многом далёк от суровой и довольно мрачной (и, порой, даже отталкивающей) реальности. И, хотя людям моего поколения и горько это признавать, но невозможно не согласиться (особенно — сегодня!) с мыслью покойного Георгия Степановича Кнабе о том, что «арбатство, растворённое в крови», которое Б. Ш. Окуджава считал «неистребимым, как сама природа» и для которого было свойственно «переживание времени, города, мира и истории на основе отрадного и, несмотря ни на что, не покидающего тебя чувство содружества» и «способность видеть в другом такого же человека, как ты сам и уважать его права» ИСТРЕБИМО[3]. Кстати, сегодня становится всё более очевидным, что истребима и «сама природа». Увы!
В гораздо более поздние годы мне довелось дважды слушать, что называется, «живьём» Б. Ш. Окуджаву. В первый раз это было на «Устном журнале» в ЦНИИЭП жилища где-то в середине 1980-х годов. Во второй раз это было уже где-то в середине 1990-х годов в «Доме культуры медработников» (сейчас там находится «Геликон-опера»). И оба раза это было прекрасно! Вообще, на мой взгляд, с исполением его песен им самим нельзя сравнить никакие другие их исполнениями другими певцами! В его голосе, в самом его тембре, была какая-то особенная магия! Был я (как очень и очень многие) и на прощании с Б. Ш. Окуджавой в Вахтанговском театре в 1997 году. Ещё много лет спустя (уже «в новом тысячелетии») я стал бывать в Переделкино, в частности, — в Государственном мемориальном музее Булата Окуджавы. Он был основан 22 августа 1998 года и открыт 31 октября 1999 года. Большую роль в организации музея сыграл скончавшийся в 2004 году литературовед, архивист и собиратель голосов писателей и поэтов Лев Алексеевич Шилов. В 2004 году музей был переведён из федерального подчинения в областное, но, после долгой борьбы в 2012 году федеральный статус был возвращён. Там, на одном из мероприятий, посвящённых памяти Булата Шалвовича, я немного познакомился с его женой Ольгой Владимировной Окуджава (урождённой Арцимович). Помещаю ниже одно из нескольких её фото, которые она разрешила мне сделать. Оно было снято 9 мая 2019 года (в день рождения Б. Ш. Окуджавы).
В 1962 году, когда я окончил свою последнюю школу, я поступил на вечернее отделение МВХПУ (б. Строгановское) сначала на факультет обработки металла, а потом перевёлся на факультет отделки зданий (ОЗ), на котором и учился до самого конца.
Стоит ещё отметить, что в юности я, как и многие мои ровесники, увлекался поэзией Маяковского. Это, возможно, было связано и с тем, что я сам ещё не вполне был свободен от «тотального коллективизма предшествующей эры». И, кроме того, Маяковский был тогда едва ли не единственным официально «дозволенным» модернистом и авангардистом. Позже, тоже, как и многие в годы «оттепели», я стал всё больше интересоваться советским авангардом в изобразительном искусстве, архитектуре и дизайне.
Трудно сказать, когда я стал осознавать идейную связь советского авангарда вообще (и творчества Маяковского — в частности) с советским тоталитаризмом (преимущественно, — в его «досталинской» форме). Думаю, что это произошло довольно поздно (уже ближе ко временам «перестройки»). Вряд ли я понимал смолоду жуткий смысл слов Маяковского о том, что он становился «на горло собственной песне»! А ведь это были ещё не самые жуткие его слова! Во всяком случае, осознание связи советского авангарда с тоталитаризмом (и осознание проблематики тоталитаризма в целом) пришло ко мне значительно позже студенческих лет.
Между прочим, «обаяние тоталитаризма» испытали на себе не только советские авангардисты 1920-х годов, но и некоторые признанные гении «Серебряного века» (например, тот же Александр Блок, что видно в его поэме «Двенадцать») и многие представители разных направлений искусства и культуры того времени[4]. Может быть это было связано с иллюзией обретения в ходе чаемой мировой революции давно ожидавшегося (особенно — на фоне бессмысленного кровопролития Первой мировой войны) и очевидного смысла жизни (и вообще — простых решений сложных вопросов)? Я и сейчас довольно много читаю и продолжаю размышлять о власти утопий над душами людей[5], о поразительной долговечности тоталитарных режимов в разных странах и о роли тоталитарного наследия в нашей (в том числе, — и в моей собственной) жизни. Тем более, что сегодня эта проблематика в нашей жизни резко актуализировалась.
Мои шаржи на Сашу Априщенко 1963 года
Как я уже писал выше, Саша Априщенко был моим первым школьным другом. Возможно, потому, что сам я был в детстве маленьким, довольно слабым и болезненным (и долго не забывал унизительной травли в предыдущей школе), меня тянуло к нему — сильному, мужественному, способному постоять за себя. И в обеих художественных школах (во вторую он перешёл на год раньше меня), и в «Строгановке» мы с ним сидели за одной партой. И после окончания «Строгановки» мы с ним долгие годы поддерживали дружеские отношения. Он ещё со школьных и студенческих лет был житейски трезвее и практичнее меня и, кстати, в прошлом, он более критически, чем я, относился к официальной советской идеологии и пропаганде. В годы «перестройки» мы, порой, встречались на протестных митингах и шествиях. Правда, меня тогда огорчало его несколько поверхностное и эмоциональное восприятие происходившего и внимание, преимущественно, к словам и ярким фразам «прорабов перестройки» и вообще — внешней оболочке тогдашних событий.
Но, видимо, ещё в 1990-е годы он, как и многие, разочаровался в наших (и правда — не очень удачных) экономических реформах и стал на многое смотреть иначе. А в 2014 году, после начала драматических событий на Украине и «Крымнаша», обнаружилось, что он (как и очень многие) стал большим конформистом. Сказываются, как я понимаю, помимо свойственного большинству художников антиинтеллектуализма, и его «тушинские» корни. При нашей последней встрече (в гостях у нашей бывшей, сегодня уже покойной, учительницы французского языка во «второй» нашей художественной школе Валентины Марковны Зак) это, вдруг, в нём «всплыло», когда он, неожиданно для меня, стал исполнять «приблатнённую» песню, одну из тех, что пели парни в тушинских подворотнях в годы его детства и юности. Теперь он верит большей части нашей официальной пропаганды, стал большим поклонником нынешней власти, обвиняет не только Запад, но и ООН в русофобии и, как я понимаю, ощущает себя «борцом с американским империализмом». Неужели у него с нашим Главным, взмывшим на вершину власти из питерских подворотен, «духовное родство по подворотне»? В результате этого наши отношениях сильно разладились. Вообще, после «Крымнаша» я всё чаще стал ощущать себя Миклухо-Маклаем среди папуасов. И я в этом ощущении я, как и ещё некоторые близкие мне люди, не одинок. Увы.
Пожалуйста, расскажите о годах обучениия в «Строгановке».
«Строгановка»
Говоря о времени моей учёбы в школьный и в «строгановский» периоды следует, по-моему, упомянуть о том, что я в те годы выписывал и с интересом читал журнал «Декоративное Искусство», в котором печаталось немало материалов, далеко выходивших по своему содержанию за пределы обозначенной в названии журнала тематики. Там (особенно в более поздние годы) печатали Г. С. Померанца, Л. Н. Гумилёва, и П. А. Флоренского, Ю. М. Лотмана, С. С. Аверинцева и т. д. Кроме того, я уже тогда любил читать журнал «Знание-Сила», который ещё недавно выписывал, хотя сам начал в нём публиковаться только с 2010 года и происходило это совсем нечасто.
Я очень долго был довольно ортодоксальным марксистом-ленинцем. У нас дома было разрозненное первое («рязановское») собрание сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса, которое я начал понемногу читать ещё школьником. Помню, что начал я с «Крестьянской войны в Германии» Ф. Энгельса. «Капитал» К. Маркса я (не только тогда, но и много позже) так и не осилил, но мне нравились исторические работы и самого К. Маркса, и Ф. Энгельса, написанные ярким языком, так сильно отличавшимся от «суконного» языка советских учебников. Особенно мне нравилось в литературном отношении (и до сих пор нравится) «18 брюмера Луи Бонапарта»[6], написанное К. Марксом в 1851-1852 годах по свежим следам событий. Читается до сих пор почти как детектив! И, кстати, сегодня многие идеи этого произведения поражают своей актуальностью!
Но уже тогда я не мог не обратить внимание на проявлявшийся в некоторых произведениях и переписке с Ф. Энгельсом антисемитизм Маркса, особенно неприятный у потомка раввинов по обеим родительским линиям. Это не так уж редко встречающееся в еврейской среде явление называется самоненавистничеством. Кстати, из прочитанных ещё в школьные годы работ Ф. Энгельса мне очень нравилось «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Я даже купил и прочитал книгу Льюиса Генри Моргана «Древнее общество»[7]. Работа Ф. Энгельса фактически была популяризацией этого капитального труда выдающегося американского этнографа, социолога и историка, одного из основоположников эволюционизма в социальных науках, хотя не все его гипотезы подтвердились.
Многое в наследии К. Маркса и Ф. Энгельса сегодня представляется мне устаревшим или вообще неверным. Но, как у нас часто бывает, «вместе с водой выплёскивают и ребёнка», и предаётся забвению и то в их наследии, что, на мой взгляд, следовало бы сохранить и переосмыслить. В этой связи представляется целесообразным вспомнить самые любимые мной до сих пор (и самые актуальные сегодня) слова молодого К. Маркса о бюрократии (кстати, когда он это писал, он был ещё революционным демократом, а не коммунистом и критиковал бюрократию с общедемократических, а не классовых позиций):
«Бюрократия считает самоё себя конечной целью государства. Так как бюрократия делает свои «формальные» цели своим содержанием, то она всюду вступает в конфликт с «реальными» целями… Бюрократия есть круг, из которого никто не может выскочить. Её иерархия есть иерархия знания. Верхи полагаются на низшие круги во всём, что касается знания частностей; низшие же круги доверяют верхам во всём, что касается понимания всеобщего, и, таким образом, они взаимно вводят друг друга в заблуждение… Бюрократия имеет в своём обладании государство… это есть её частная собственность. Всеобщий дух бюрократии есть тайна, таинство. Соблюдение этого таинства обеспечивается в её собственной среде её иерархической организацией, а по отношению к внешнему миру — её замкнутым корпоративным характером. Открытый дух государства, а также государственное мышление представляются поэтому бюрократии предательством по отношению к её тайне. Авторитет есть поэтому принцип её знания, и обоготворение авторитета есть её образ мыслей… Что касается отдельного бюрократа, то государственная цель превращается в его личную цель, в погоню за чинами, в делание карьеры… Бюрократ должен… относиться по-иезуитски к действительному государству, будет ли это иезуитство сознательным или бессознательным. Но, имея своей противоположностью знание, это иезуитство по необходимости должно также достигнуть самосознания и стать намеренным иезуитством»[8]. Я думаю, что ни до, ни после того, что написал о бюрократии ещё в 1843 году молодой К. Маркс, лучше и сильнее о ней не написал никто. Жаль, что эта работа при жизни К. Маркса полностью не была им опубликована и оставалась в виде рукописи. Опубликовано им было только введение.
В своих более поздних работах Маркс дважды упоминал о рукописи «К критике гегелевской философии права» в терминах, указывавших на важность данного труда для развития его политической мысли. Впервые полностью она была опубликована только в 1927 году благодаря усилиям директора Института Маркса-Энгельса (ИМЭ) Д. Б. Рязанова, о котором я уже писал. После смерти Маркса и до 1922 года эта рукопись оставалась неизвестной исследователям. В том году Д. Б. Рязанов обнаружил этот труд в одном из берлинских архивов Социал-демократической партии Германии. После этого под редакцией самого Рязанова «Критика…» была впервые опубликована в первом томе журнала MEGA (1927). В том же году была полностью опубликована и в СССР. Стоит отметить, что в 1930-х годах «Критика…» повлияла на развитие мысли Л. Д. Троцкого о природе советской бюрократии в рамках дискуссии об общественных отношениях в СССР. Этот труд Маркса также цитировали Х. Г. Раковский, Н. И. Муралов, С. В. Косиор и другие уничтоженные Сталиным советские марксисты.
Из мыслей и высказываний К. Маркса, сохраняющих актуальность до сих пор, чрезвычайно актуальными сегодня и просто пророческими представляются мне его слова: «…культура, если она развивается стихийно, а не направляется сознательно… оставляет после себя пустыню…» (даты, а также номеров тома и страницы в собр. соч. я пока не нашёл).
Для того, чтобы оценить силу предвидения, которую, порой, проявляли классики марксизма, хочу привести одну цитату из Ф. Энгельса от 15 декабря 1887 года: «… Для Пруссии — Германии невозможна уже теперь никакая иная война, кроме всемирной войны. И это была бы всемирная война невиданного раньше размера, невиданной силы. От восьми до десяти миллионов солдат будут душить друг друга и объедать при этом всю Европу до такой степени дочиста, как никогда еще не объедали тучи саранчи. Опустошение, причиненное Тридцатилетней войной, — сжатое на протяжении трех-четырех лет и распространенное на весь континент, голод, эпидемии, всеобщее одичание как войск, так и народных масс, вызванное острой нуждой, безнадежная путаница нашего искусственного механизма в торговле, промышленности и кредите; все это кончается всеобщим банкротством; крах старых государств и их рутинной государственной мудрости, — крах такой, что короны дюжинами валяются по мостовым и не находится никого, чтобы поднимать эти короны…» (тома собр. соч. и страницы я в интернете, к сожалению, не нашёл).
Ну и, конечно, как для урбанолога для меня большое значение имело чтение написанного молодым Ф. Энгельсом в 1844-1845 годах первого в мировой науке эмпирического исследования в урбанологическом жанре «Положение рабочего класса в Англии». Там были помещены даже сравнительные планировки мест расселения буржуазии и рабочих. Это был совершенно новаторский для своего времени и гораздо более строго научный труд, чем многое из того, что классики марксизма писали позже. Особенно сильным был перевес утопизма и идеологичности над научностью в «Коммунистическом манифесте», который я (как и многие) считаю в гораздо большей степени произведением литературы и публицистики эпохи романтизма (там ведь есть даже куски, написанные ритмической прозой!), чем собственно научным трудом, хотя поколения марксистов упорно стремились приписать ему научный статус.
И ещё одно, важное, на мой взгляд, соображение. У нас с давних пор любят цитировать слова, якобы, Карла Маркса, о том, что «Религия — опиум для народа». Но, во-первых, у Маркса в немецком оригинале не было частицы «для». Её придумали советские пропагандисты и профессиональные «воинствующие атеисты». И, кроме того, для правильного понимания этих слов, стоит процитировать такого достаточно давнего противника марксизма (и «научного коммунизма», вообще), как Джордж Оруэлл. В 1940 году в эссе «Мысли в пути» он писал: «Знаменитое высказывание Маркса, что «религия есть опиум народа», как правило вырывают из контекста, придавая ему существенно иной, нежели придавал ему автор смысл, хотя подмена едва заметна. Маркс — по крайней мере в той работе, откуда эта фраза цитируется, — не утверждал, что религия есть наркотик, распространяемый свыше; он утверждал, что религию создают сами люди, удовлетворяя свойственную им потребность, насущность которой он не отрицал. «Религия — это вздох угнетённой твари, сердце бессердечного мира… Религия есть опиум народа». Разве тут сказано не о том, что человеку невозможно жить хлебом единым, что одной ненависти недостаточно, что мир, достойный людского рода, не может держаться «реализмом» и силой пулемётов? Если бы Маркс предвидел, как велико окажется его интеллектуальное влияние, возможно, то же самое он сказал бы ещё не раз и ещё яснее»[9].
Следует также отметить, что в сравнении религии с опиумом Маркс был совсем не первым и, тем более, — не единственным. Ещё до него религию сравнивали с опиумом философ-просветитель Жан Жак Руссо, скандально известный маркиз де Сад, известный немецкий поэт-романтик Новалис и (уже в виде афоризма) идеолог христианского социализма англиканский священник Чарльз Кингсли[10], с которым, кстати, Маркс был знаком лично и мог эту формулу у него заимствовать.
Вообще, Карлу Марксу нередко приписывались формулировки, представлявшие цитаты из текстов его предшественников и современников. Например, автором формулировки «Пролетариям нечего терять кроме своих цепей» был монтаньяр Жан Поль Марат. И в его устах это, наверняка, была не апология грядущей диктатуры пролетариата (сторонником которой он, в отличие от «бешеных», безусловно, не был), а предостережение о грозящей опасности. И автором формулировки «Диктатура пролетариата» был не Карл Маркс, а известный французский революционер-заговорщик Огюст Бланки. И авторами известного нам по «Коммунистическому манифесту» лозунга «Пролетарии всех стран соединяйтесь» также не были К. Маркс и Ф. Энгельс. Его автором был Вильгельм Вейтлинг, с которым Маркс первоначально был идейным и политическим союзником, а потом разошёлся с ним во взглядах. И этот список можно продолжить. То есть, основоположники «научного коммунизма» нередко аккумулировали идеи и лозунги своих предшественников. И поколению их современников это, разумеется, было известно. Но, поскольку (по мере того, как их идеи «овладевали массами») следующие поколения революционеров были, как правило, более невежественными, чем их предшественники, всё это постепенно забывалось.
Кстати, стоит сказать, что и приписывавшееся у нас, как правило, В. И. Ленину высказывание о том, что развитие идёт по спирали, расширяющейся вверх, тоже высказывалось существенно раньше. В одной из своих ранних работ Ф. Энгельс сравнил развитие общественной жизни с ускоряющейся спиралью, каждый последующий виток которой шире предыдущего, тем самым сформировав представление о спирали, расширяющейся от основания кверху (перевернутом конусе). И хотя Энгельс писал о развитии общественной жизни, а не о всеобъемлющей философской спирали, тем не менее, такое представление о спирали развития оставалось полтора столетия господствующим в советской философии. Но я сам, ещё где-то в конце 1970-х годов, случайно, и с удивлением, обнаружил это сравнение в изданном впервые ещё в 1851 году романе американского писателя-романтика Натаниэля Готорна «Дом о семи фронтонах». В России его перевод впервые опубликовали в журнале «Современник» (№ 9 за 1852 год). Там это сравнение делает случайный железнодорожный попутчик главной героини. Просто мы, как правило, «ленивы и нелюбопытны», как писал ещё в 1836 году А. С. Пушкин в своём «Путешествии в Арзрум» (а потом это его высказывание цитировал в опубликованных в 1846 году «Современных заметках» И. С. Тургенев), мало читаем и мало знаем!
Кроме того, я ещё в старших классах школы начал читать появлявшиеся у нас в переводах труды ставшего на долгие годы моим кумиром Антонио Грамши. Уже в студенческие годы я начал собирать всё, что было опубликовано из его произведений (и о нём самом) на русском языке. Я тогда и не знал, с какими купюрами его труды у нас переводились и с какими трудностями они выходили у нас в печати и попадали в продажу. Жаль, что при переезде с Тверского бульвара в Щукино я не сберёг его книги с моими пометками и закладками. Как я стал со временем понимать, в произведениях Грамши, особенно в его «Тюремных тетрадях», я — подобно многим «шестидесятникам» — искал гуманистическую альтернативу советско-сталинской версии марксизма. Я до сих пор помню многие его идеи и высказывания о гегемонии, о партии как «коллективном интеллигенте» (вот уж что совершенно не подходило руководству КПСС!), об интеллектуальной и моральной реформе, об органической и традиционной интеллигенции, о массовой культуре (в частности — о «романах-приложениях»), об элитарности и народности в культуре.
Грамши был, пожалуй, первым мыслителем-марксистом XX века, который, впервые после раннего Маркса, поставил во главу угла в своих размышлениях проблематику формирования и функционирования гражданского общества. Как это важно для нас сегодня! Как мне кажется, в «Тюремных тетрадях» критика фашистской версии тоталитаризма перерастала у Грамши в критику тоталитаризма вообще. Сила интеллекта Грамши вызывала уважение даже у врагов. Не зря, когда в 1927 году Грамши судили, фашистский прокурор Изгро заявил: «Мы должны на двадцать лет заставить этот мозг перестать мыслить». Лучший комплимент в устах врага![11] А его любимый афоризм: «Пессимизм ума — оптимизм воли», заимствованный им у Ромэна Роллана[12], я запомнил на всю жизнь как руководство к действию. Жаль, что далеко не все у нас его знают и понимают сейчас!
В качестве примера критики Грамши «тюремного» периода его жизни не только итальянско-фашистской версии тоталитаризма, но и тоталитаризма вообще, можно привести следующее его высказывание: «Насильственное воздействие государства на отдельного индивидуума возрастает, возрастает нажим и контроль одной части над целым и целого — над каждой своей частицей. Одни разрешают этот вопрос просто — преодолевают противоречия с помощью вульгарного скептицизма, другие — внешне придерживаются буквы закона. Для многих же вопрос разрешается трагически, ибо это бывает связано с бурным и болезненным взрывом подавляемых чувств и порывов, которые вынужденное социальное «лицемерие» (то есть формальное следование букве закона) притупляет и загоняет вглубь» [13]. Странно, что у нас, пусть и в годы «оттепели», этот «опасный» фрагмент вообще перевели и опубликовали!
Стоит воспроизвести одно из высказываний Грамши, которое когда-то меня очень вдохновляло: «История — это вечность, зло не может взять верх, беспорядок и варварство не могут взять верх, пропасть не поглотит людей. Мир спасает себя сам, своими собственными силами; рождаясь среди горя и отчаяния, люди несут в себе нравственные богатства и способность к жертвам и неслыханным подвигам[14]». Насколько это всё ещё верно сегодня? Не знаю… Хочется и сегодня в это верить…
Помню я и фрагмент из «Тюремных тетрадей» Антонио Грамши «Простонародное происхождение идеи сверхчеловека», в котором говорилось о том, что Ницше позаимствовал идею сверхчеловека не у Заратустры, а у Александра Дюма-отца (Эдмон Дантес в «Графе Монте Кристо», Атос в «Трёх мушкетёрах» и т. д.»). Вспомнил он, в этой связи, и бальзаковского Вотрена. Мысль Грамши заключалась в том, что идея сверхчеловека родилась в массовой культуре (в литературе романов-приложений). Сейчас бы некоторые это назвали бульварной литературой. Затем Ницше авторитетом своего имени придал этой идее элитарный статус. А затем эта идея в массовой культуре фашизма снова опустилась вниз. И ведь это он, сидя в одиночной камере, фактически предсказал рождение неореализма за десять лет до того, как он появился. И это — ещё не всё. Не случайно публикацию «Тюремных тетрадей» современники называли главным событием в интеллектуальной жизни Италии после Второй мировой войны. И вскоре был создан Институт Грамши, существующий до сих пор. Жаль, что сегодня, когда на Западе многие исследователи снова перечитывают и переосмысливают Маркса и Грамши, мы (в очередной раз оказавшись «в противофазе» с Западом) всё глубже вязнем в «православии, самодержавии и народности». Вообще, я уже тогда очень интересовался проблемами противостояния фашизма и антифашизма, тоталитаризма и свободы. Как можно судить уже сегодня, это у нас очень актуальная проблематика до сих пор.
Первым моим местом работы в 1962-1963 годах, параллельно с учёбой на вечернем отделении в «Строгановке», был Комбинат живописных работ управления городской рекламы Мосгорисполкома (он располагался позади нынешнего НИИ искусствознания), где я работал в должности живописца (фактически — рабочим). И там, «в рабочем коллективе», я впервые, пожалуй, непосредственно столкнулся с удручающей грубостью нравов в рабочей среде (сильно отличавшейся от её изображений в советских кинофильмах) и воочию увидел уже во взрослой среде, если так можно выразиться, «народный антисемитизм» (хотя, в самых «махровых» формах он, возможно, там и не был всеобщим). Странно, что я тогда совсем не готов был сделать из этого выводов о готовности рабочих к роли «класса-гегемона»! Интересными были тогда для меня беседы с моим бригадиром Точисским (он был поляком), который немало интересного рассказывал о довоенных годах и, в частности, о подозрительном отношении, практически, ко всем полякам в те годы[15] (а ему это было очень обидно, т. к. он был тогда идейным комсомольцем), о войне, о трёх побегах из немецкого плена и т. д. Он, кстати, рассказал мне, что всю войну (и до, и после плена) прошёл в обмотках, а вовсе не в сапогах.
Мои ранние интуитивные прозрения
о подлинной природе «советского простого человека»
(мои рисунки 1964 года)
Кстати, именно тогда я прочитал опубликованную в то время повесть ранее никому не известного Александра Исаевича Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Кто бы мог тогда предвидеть, как противоречиво и парадоксально в будущие десятилетия сложится судьба автора и его идейного наследия!
В 1963-1964 годах я недолго работал в реставрационных мастерских «Третьяковки». Они находились в одноэтажном домике, примерно на том месте, где сейчас находится Инженерный корпус. Реальным реставратором я, конечно, не был, работал «на подхвате». Шефом моим там был Михаил Фёдорович Иванов-Чуронов. Художником он был, пожалуй, неплохим (любил называть себя учеником передвижника Алексея Степановича Степанова, хотя по годам жизни они явно не совпадали), но был, при этом, ужасным деспотом и самодуром. И антисемитом, кстати, тоже. В среде реставраторов (и вообще, — «хранителей наследия») это, по-моему, довольно часто встречается. Сужу, в частности, по первому (и последнему) посещению ВООПиК, где я «на заре перестройки» слушал безумно-антисемитское (и принимавшееся аудиторией буквально «на ура») выступление архитектора-реставратора Олега Игоревича Журина[16] (ученика знаменитого Петра Дмитриевича Барановского, которому, говорят, это тоже не было чуждо), и по Институту Наследия, где я служил в 1998-2013 годах.
Среди других сотрудников в этих реставрационных мастерских работал, в частности, бывший балетный танцор, ставший затем неплохим живописцем, Леонид Романович Астафьев. Он мог, вспомнив прошлое, прямо в мастерской сделать лихой пируэт. Для меня представляли, в частности, интерес работы русских «модернистов», которые хранились в запасниках и реставрировались у нас перед зарубежными выставками. Любопытно: те картины, которые «Третьяковка» посылала на выставки за рубеж, соотечественникам видеть не полагалось. Но, в целом, атмосфера там была довольно удушливая, силён был русский национализм, всё новаторское и модернистское принято было ругать (это, кстати, очень совпадало с позднехрущёвской «борьбой с формализмом», которая меня (как и многих) сильно настроила против Хрущёва). Особенно усердствовал в этой «борьбе за реализм» внутри мастерской сам М. Ф. Иванов-Чуронов. Вскоре я перешёл оттуда в ЦНИИЭП жилища в мастерскую Алексея Сергеевича Образцова, о чём напишу ниже.
Мои шаржи на М. Ф. Иванова-Чуронова и позднее фото Л. Р. Астафьева
Наряду с Антонио Грамши, был ещё один уже отечественный мыслитель, которым я увлёкся примерно в те же годы. Это был старший друг А. С. Пушкина и, как его порой называли, «декабрист без декабря» Пётр Яковлевич Чаадаев. Он был, пожалуй, первым по настоящему выдающимся русским философом и самым известным и влиятельным у нас «русским католиком». Это был, строго говоря, — основоположник самостоятельной русской философии (особенно, — в разработке проблематики места России в мире между Востоком и Западом) и, пожалуй, первый подлинный русский «западник» (а, в каком-то смысле, как это ни покажется парадоксальным, и первый русский славянофил!). Я прочитал тогда очень ярко написанную, хотя, по мнению Ю. М. Лотмана, и не свободную от модернизации, книгу А. А. Лебедева о нём в ЖЗЛ и очень заинтересовался и его личностью, и его воззрениями на судьбу России. Мне до сих пор нравятся впервые прочитанные там слова П. Я. Чаадаева: «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклонённой головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит её; я думаю, что время слепых влюблённостей прошло…»[17].
Пётр Яковлевич Чаадаев
Именно в этой книге, между прочим, приводилось, направленное против исторического пессимизма П. Я. Чаадаева и вызывавшие у советских читателей (и теперь снова вызывающие) «нежелательные ассоциации», слова шефа жандармов Александра Христофоровича Бенкендорфа, обращённые к тоже уже опальному генералу и прославленному герою наполеоновских войн Михаилу Фёдоровичу Орлову, пытавшемуся заступиться за Чаадаева: «Прошедшее России было удивительно, её настоящее более, чем великолепно; что же касается будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение; вот, мой друг, точка зрения, с которой русская история должна быть рассматриваема и писана»[18]. Поразительно актуально это звучит сегодня в свете нашей нынешней официальной культурной политики и официальной «триумфалистской» историографии!
(Продолжение следует)
Примечания:
[1] Самый любимый и самый часто перечитываемый мной до сих пор сборник китайской лирики: «Поэзия эпохи Сун». М., Государственное издательство художественной литературы, 1959.
[2] Г. Кнабе — Ольга Окуджава. Письмо от 11 сентября 2002 года // Памяти Г. С. Кнабе. Книга 1. Харьков. ПРАВА ЛЮДИНИ, 2014. с. 329-330.
[3] Кнабе Г. С. Арбатская цивилизация и арбатский миф // Москва и «московский текст» русской культуры (Сб. статей. Отв. ред. Г. С. Кнабе). М., РГГУ, 1998. с. 189.
[4] На эту тему очень интересно и глубоко писал Андрей Донатович Синявский в довольно давно изданной во многих странах и на многих языках, но впервые опубликованной у нас только в 2002 году книге «Основы советской цивилизации». В основу её был положен курс лекций, прочитанный автором в Сорбонне в 1978-1984 годах. Особенно это относится к первым двум главам этой книги: «Революция» и «Осуществлённая утопия».
[5] Наиболее интересными представляются мне прочитанные, к сожалению, только «на заре перестройки» книга Николая Александровича Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма» и знаменитые книги Джорджа Оруэлла «Скотный двор» и «Тысяча девятьсот восемьдесят четыре».
[6] Насколько я знаю, это произведение К. Маркса любил читать и перечитывать один из «отцов» структурализма Клод Леви-Стросс.
[7] Морган Л. Г. Древнее общество или исследование линий человеческого прогресса от дикости через варварство к цивилизации. Перевод с английского под редакцией М. О. Косвена. 1934, Издательство института народов Севера ЦИК СССР.
[8] Маркс К. К критике гегелевской философии права. — К. Маркс и Ф. Энгельс / 2-е издание Сочинений, Т. 1, с. 271-274.
[9] Цит. по сборнику: Оруэлл, Джордж. Памяти Каталонии (пер. с англ.). М., Издательство АСТ, 2020. (Эксклюзивная классика), с. 388.
[10] Между прочим, в его устах метафора «опиум» означала не способ одурманивания сознания, а успокаивающее и, главное, — обезболивающее средство.
[11] Впрочем, как известно из воспоминаний, и у некоторых товарищей по партии, с которыми он мог эпизодически общаться во время прогулок по тюремному двору, его идеи создания широкого антифашистского фронта, противоречившие тогдашним установкам Коминтерна (в частности — концепции «социал-фашизма»), вызывали в его адрес обвинения в социал-демократизме. Кто-то из «товарищей» даже предлагал лишить его прогулок по тюремному двору!
[12] Другой очень нравящийся мне афоризм Ромэна Роллана из его чудесной повести «Кола Брюньон»: «Если порядок становится беспорядком, надо, чтобы беспорядок навёл порядок и спас закон» я даже цитировал на сходе градозащитников в 2013 году. Видео моего выступления даже есть в сети.
[13] Антонио Грамши, Избранные произведения в трёх томах, т. 2, М., Изд-во иностранной литературы, 1959. с. 205-207.
[14] Цит. по книге: Лебедев А. А. Чаадаев. М., «Молодая гвардия», 1965, с. 263. Ниже я об этой книге (и об её воздействии на меня в молодости) ещё напишу. Кстати сказать, обильное цитирование А. А. Лебедевым в книге о П. Я. Чаадаеве мыслей Антонио Грамши было характерным признаком (своего рода «знамением») духовной атмосферы того, памятного мне, времени.
[15] Он говорил мне, что Польша в те годы называлась в нашей прессе фашистской, что вряд ли соответствовало действительности, хотя во всех странах так называемого «санитарного кордона» (кроме Чехословакии) к концу 1930-х годов установились если и не фашистские в полном смысле слова, то, если так можно выразиться, «фашизоидные» режимы.
[16] Гораздо позже, из до сих пор висящей в интернете ранней (начала 2010-х годов) редакции мемуаров «LEONTY BYZOVS REMEMBERS (СКВОЗЬ ГОДЫ ПЕРЕМЕН)» первого директора ХНИЦ при Президиуме ССА АН СССР Леонтия Георгиевича Бызова, под руководством которого я там работал и которого я в годы «перестройки» считал большим и искренним демократом и борцом с антисемитизмом в лице «Памяти», я с огорчением узнал о его давней дружбе с О. И. Журиным и с Л. В. Махначом. Как я не раз убеждался в более поздние годы, антисемитизм укоренён в России (в том числе и в считавшихся интеллигентными и оппозиционными кругах) гораздо больше, чем мне казалось в годы перестройки.
[17] Лебедев А. А. Чаадаев. М., «Молодая гвардия», 1965, с. 5.
[18] Лебедев А. А. Чаадаев. М., «Молодая гвардия», 1965, с. 35.
