Юрий Вешнинский: «…ЗВАЛОСЬ СУДЬБОЙ И НИКОГДА НЕ ПОВТОРИТСЯ…» — 07

Со временем у меня образовалась даже небольшая библиотечка из научно-популярных книжек А. П. Каждана. Особенно нравится мне до сих пор его прекрасно сочетающая строгую научность с доходчивостью и ясностью изложения книжка «Византийская культура»[15]. Много лет спустя я узнал о том, что А. П. Каждан в 1978 году эмигрировал в США и после этого его книги изымались из советских библиотек, а статьи — из научного оборота.

«…ЗВАЛОСЬ СУДЬБОЙ И НИКОГДА НЕ ПОВТОРИТСЯ…» — 07

Юрий Вешнинский

 Продолжение Начало

Моя студенческая графика

Одним из запомнившихся мне моментов моей учёбы в «Строгановке» было моё, связанное с так и не реализованной мечтой о работе в анимации, увлечение линейной графикой. Пик его пришёлся на 1963-1964 годы. Помню, что у меня тогда буквально не останавливалась рука. Я рисовал постоянно, на лекциях, на работе и т. д. и изрисовал больше двадцати блокнотов и общих тетрадей, которые сохранились у меня до сих пор. Долгое время (почти полвека) я об этих рисунках редко вспоминал, считая их не более, чем эпизодом в личной биографии. Но в последние годы я начал их чаще пересматривать, стал показывать и даже раздавать знакомым ксерокопии с наиболее удачных рисунков и обнаружил, что эта моя студенческая графика и сейчас многим нравится. А вот мои учебные проекты интерьеров, реклам и т. д. (то, что я делал не «для души», а по учебной программе) мне сейчас, практически, совсем не нравятся. Да и тогда мне всё это не очень нравилось. И не случайно, видимо то, что я из этих работ почти ничего не сохранил. По-видимому, самое лучшее и интересное, это именно то, что мы делаем не по чьим-то внешним заданиям, а «для души». Это относится и к искусству, и к науке. Правда, жизнь наша устроена так, что очень часто из этого «шубу не сошьёшь» (да ещё и врагов среди начальников и сослуживцев наживёшь). Увы.

Кстати, моя студенческая графика была в значительной (и, пожалуй, лучшей) своей части остросоциальной. Я, как и многие тогда, очень увлекался «левым» искусством 1920-х годов и, работая «для души», тяготел не столько к созданным с натуры индивидуально-портретным, сколько к социально обобщённым и собирательно-типичным (и облечённым в заострённую, гротескную форму) образам. И в своей графической манере (а художественному языку, художественной форме я, как и многие, работавшие в годы «оттепели», придавал большое значение) ориентировался, как на один из образцов, на политическую графику Георга Гросса (в 1920-х годах она была в СССР чрезвычайно популярна, да и сейчас она достаточно хорошо известна). Я, порой, даже прямо подражал ранней графике Георга Гросса.

Нравились мне, также, обобщённо-плакатные образы «окон РОСТА» Владимира Маяковского (они у нас достаточно хорошо известны) и несколько менее известная у нас сейчас графика Франса Мазереля.

И не случайно, видимо, мне нравилось тогда именно свойственное раннему Гроссу, Маяковскому и Мазерелю гротескное, упрощённое, порой, до схематизма вИдение социального мира, где добро и зло были разведены на непримиримые полюса. Причина таких предпочтений заключалась, видимо, в том, что именно такое вИдение мира тогда (да и существенно позже) было свойственно и мне самому. И даже сегодня, на склоне лет, мне не просто даётся более сложное и многомерное вИдение мира.

Очень нравились мне, также, ставшие мне известными ещё в студенческие годы рисунки Сергея Эйзенштейна[1]. Они мне и сейчас очень нравятся. Помещаю ниже свои подражания этим рисункам.

Кстати, где-то в середине 1960-х годов я побывал в одном из «старых» корпусов МГУ на лекции нашего замечательного киноведа Наума Ихильевича Клеймана (тогда ещё совсем молодого человека), посвящённой творчеству Сергея Эйзенштейна. Эта лекция предваряла показ много лет остававшейся неизвестной нашему зрителю второй серии его фильма «Иван Грозный» и уцелевшего фрагмента третьей серии этого фильма. Кроме того, если меня не подводит память, мы увидели фрагменты не завершённого С. М. Эйзенштейном его фильма «Да здравствует Мексика!» и уцелевшие фрагменты-фотографии из его погибшего фильма «Бежин луг». С тех пор я старался не выпускать из виду деятельность Н. И. Клеймана. Очень высоко оцениваю его роль в изучении и пропаганде достижений отечественного кино, а также — в создании Государственного музея кино «Киноцентра».

Много лет спустя (уже «в новом тысячелетии») я лично познакомился с Н. И. Клейманом и познакомил его с моими студенческими рисунками, которые ему, как мне помнится, понравились. Сейчас я иногда переписываюсь с Н. И. Клейманом. В том числе, я посылал ему раннюю редакцию своих воспоминаний.

Подражал я в чём-то и языку графики Николая Васильевича Кузьмина, его жены Татьяны Алексеевны Мавриной и русского лубка, которым тогда тоже увлекался. Всё это у нас тоже достаточно хорошо известно.

Но на меня повлияли и произведения (в частности — «визажи»), к сожалению, гораздо менее известного сегодня у нас замечательного чешского графика, писателя, публициста, общественного деятеля и т. д. Адольфа Гофмейстера. Он был одно время (в конце 1940-х годов) послом Чехословакии в Париже. В 1965-1967 годах он был председателем Союза деятелей искусств Чехословакии, а также, — председателем Чехословацкого PEN-клуба. В 1962 году на Кузнецком мосту была выставка его шаржей, коллажей и иллюстраций, которая мне очень понравилась (у меня даже сохранился её иллюстрированный каталог). Мне очень нравилось в его работах соединение новаторской, авангардной формы и мягкого юмора. А в 1964 году у нас была издан сборник его статей, эссе и рисунков «Иду по земле»[2]. Он был, подобно Илье Эренбургу, лично знаком почти со всеми крупными деятелями культуры и искусства своего времени. «Пражскую весну» он принял с энтузиазмом. А ввод наших танков в Чехословакию он осудил, был снят со всех постов, лишился права публиковать свои произведения и издавать книги. В 1973 году он умер в провинции в опале.

 

Надо ещё сказать, что я пытался тогда создать некий, тяготевший к гротеску, универсальный графический язык, некий «большой стиль», путём сопряжения элементов художественного языка тех художников, которых я перечислил выше. Затея эта была, конечно, утопической, тем более, что ориентировался я, преимущественно, на уже ушедшие в прошлое «революционно-романтические» образцы. Но я, будучи смолоду (да, честно говоря, и в более поздние годы тоже) склонным к утопическим мечтаниям, довольно долго относился к этой идее всерьёз. Но кое-что из того идейного багажа ещё и сейчас представляется мне актуальным. Так, например, я уже в 2018 году на марше, посвящённом памяти Бориса Немцова в интервью, которое я дал на мосту его имени корреспонденту «Радио Свобода» Мумину Шакирову, я продекламировал (и, по-моему, очень к месту) лучший, пожалуй, куплет из написанной в 1934 году (увы, уже после прихода нацистов к власти, когда коммунисты Германии, наконец, попытались организовать единый фронт для борьбы с нацизмом), Гансом Эйслером на стихи Бертольда Брехта «Песни Единого фронта», которую не раз исполняли, Эрнст Буш (первый её исполнитель), Поль Робсон и т. д. (цитировал я её тогда по памяти и не совсем точно, а здесь цитирую точно):

 И так как все мы люди,
Не дадим нас бить в лицо сапогом,
Никто на других не поднимет плеть
И сам не будет рабом![3]

 Кстати, сейчас я нередко задумываюсь о том, что возникшее у меня смолоду (и даже — с детства) тяготение к образам прошлого, видимо, не раз мешало мне ясно осознавать реалии сегодняшнего дня.

Вдохновлялся я тогда и литературными образцами, из которых на мою студенческую графику немало повлияло, в частности, чтение произведений М. Е. Салтыкова-Щедрина. Его ведь не зря порой называют лучшим русским социологом. И сегодня, глядя на мою студенческую графику, можно сказать, что в ней был заметен повышенный интерес именно к социальности и, видимо, не зря я позже пришёл в социологию.

Не оставлял я тогда в своей графике вниманием и современную тематику, в частности, довольно романтически воспринимавшиеся мной (как и многими) тогда наши достижения в освоении Космоса[4], или новую молодёжную субкультуру, формировавшуюся в годы «оттепели» (новые моды, танцы и т. д.).

Наиболее оригинальной и новаторской (и наиболее «социологичной») мне представляется сегодня серия моих студенческих рисунков на тему, которую можно назвать «советский простой человек». Кстати, именно так была озаглавлена книга, опубликованная в 1993 году социологическим коллективом под руководством Ю. А. Левады[5]. В основу этой книги были положены результаты обширного социологического исследования, проведённого этим коллективом в 1989 году. Как было сказано в аннотации, в этой книге, в частности, была «предпринята попытка на эмпирическом материале оценить глубину усвоения и устойчивость черт «человека советского» — его установок на выживание и незаметность, комплексов имперского превосходства и изоляционизма, повседневного двоемыслия и зависимости от власти». Исследования по этой тематике продолжаются коллективом нынешнего «Левада-центра» и до сих пор.

Вероятно, я был одним из первых, кто воплотил в отечественном искусстве образ так называемого «ВАТНИКА». А ведь тогда этого термина-прозвища в его нынешнем значении ещё не существовало. Но само это явление, конечно, уже было. В этой связи мне вспомнилось обнаруженное мной где-то высказывание Ольги Седаковой о том, что главным врагом её поэзии был советский простой человек. И сколько ещё талантливых и интеллигентных людей могло бы сказать то же самое.

Интересно, что, как я теперь понимаю, по своей интуитивно нащупывавшейся и не вполне осознанной мной критичности в оценках некоторых явлений советской реальности эти мои рисунки были, пожалуй, умнее и проницательнее меня самого в те годы. А некоторым моим знакомым (в том числе — некоторым одноклассникам и одноклассницам по МСХШ), страдающими, по моему мнению, описанными в названной выше книге «русско-советскими» комплексами, именно эти мои рисунки, похоже, кажутся «русофобскими». Я порой отвечаю им, что смотрю на народ глазами Питера Брейгеля Старшего (Мужицкого), то есть без его идеализации. Но и это, как я не раз убеждался, не всегда срабатывает. Увы.

И вообще, меня ещё тогда (и надолго) заинтересовала поднятая, например, М. Е. Салтыковым-Щедриным в «Разговоре мальчика в штанах с мальчиком без штанов» в написанной им на склоне лет серии очерков «За рубежом» проблематика, как говорится в науке, «культурного диалога», проблематика взаимопонимания и взаимоотношений нашей страны с Западом, миром, где живут носители совсем другой ментальности, и неразрывно связанная с ней проблематика модернизации России[6].

Культурологические идеи М. Е. Салтыкова-Щедрина, хотя он и не облекал их в научную (или наукообразную) форму, мне и сегодня психологически гораздо ближе, чем ставшие у нас в последние десятилетия модными построения некоторых мыслителей-цивилизационников, вроде Николая Яковлевича Данилевского, Освальда Шпенглера и Арнольда Тойнби, а также их духовных наследников в XX веке, вроде «последнего евразийца» Льва Николаевича Гумилёва. Написанные ярким языком книги последнего я когда-то с интересом читал и даже сам видел и слышал «на заре перестройки» его посвящённое проблеме «пассионарности» выступление в конференц-зале Института психологии РАО. И, хотя говорил он, как обычно, ярко, но и это его выступление меня не убедило в правильности его общей концепции. Был я, кстати, немного знаком и со считавшим себя учеником Л. Н. Гумилёва историком и искусствоведом В. Л. Махначом. Но и его «евразийские» взгляды мне совсем не были близки.

Я думаю, что не случайно крупнейший социолог и культуролог XX века П. А. Сорокин на склоне лет, признавая масштабность теорий локальных цивилизаций Н. Я. Данилевского, О. Шпенглера, А. Тойнби и т. д., всё-таки, сближал их с тоталитаризмом[7]. И сегодня, когда именно цивилизационные теории взяты у нас в стране на вооружение самыми мрачными и реакционными политическими силами (кстати, так это бывало и в прошлом), это представляется мне особенно верным. Исключением в этом отношении является, на мой взгляд, теория субэкумен Г. С. Померанца, о которой я напишу ниже.

«

Ещё образы «советских простых людей» (мои рисунки 1963-1964 годов)Особенно много я рисовал в том году во время работы архитектурным техником; то был мой первый приход в ЦНИИЭП жилища в мастерскую Алексея Сергеевича Образцова. У знаменитого Сергея Образцова отец был гражданским инженером (отчасти и архитектором)[9], и сын, в каком-то смысле, пошёл по стопам деда. В этой связи мне вспоминается один связанный с моим тогдашним шефом случай. Ещё до моего прихода в его мастерскую у него тоже техником работал некий Фонечкин, которого сегодня, возможно, уже нет в живых. Он был человеком независимым, языкастым, хотя и хамоватым. И когда этот Фонечкин уходил от Образцова на другую работу, то Алексей Сергеевич на прощание покровительственным тоном сказал ему: «Ну, желаю вам на новом месте найти себя. А что вы мне на прощание скажете?» На что Фонечкин ему ответил: «Что я могу вам сказать, Алексей Сергеевич? Вы — самая неудачная кукла своего папы». И с этим ушёл. И к Алексею Сергеевичу это прилипло на всю оставшуюся жизнь. И ведь получилось, что напросился на это он сам.

Но кое-что, связанное с веяниями «наверху», он знал и чувствовал лучше нас. Когда кто-то из сотрудниц (а в его мастерской работали почти одни женщины, иногда грозившие ему, что, если он и дальше будет на них кричать и усиленно бороться за дисциплину, то они все одновременно уйдут в декрет, и он останется один) спросила его, зачем в самом центре Москвы пробивают Новый Арбат (его, кажется, уже тогда начинали называть и «Вдруг Стрит», и «Вставная челюсть Москвы»), то он ответил: «Вы ничего не понимаете. Надо создать архитектуру эпохи. А то эпоха кончается, а архитектуры нет». И через несколько месяцев мы узнали, что Никита Сергеевич Хрущёв ушёл на пенсию. Но ещё до этого кто-то из авторского коллектива его мастерской (и он сам, наверное) успел получить какую-то премию за проект общественно-торгового центра на родине Хрущёва в селе Калиновка.

Надо сказать, что молодые женщины, решительно преобладавшие в мастерской А. С. Образцова, не раз старались меня смутить и вогнать в краску. Я в мастерской был из мужчин моложе всех и, кроме того, у меня тогда, видимо, на лбу было написано, что я — единственный сын одинокой еврейской мамы. Это их очень забавляло и мне приходилось проявлять немалую находчивость в ответах на щекотливые вопросы (например — о том, пишу ли я стихи, или о моих сравнительных симпатиях к сотрудницам мастерской). На вопрос о том, пишу ли я стихи, я отвечал, что предпочитаю суровую прозу. А на вопрос о том, кто из сотрудниц мне больше всего нравится, я отвечал, что один из персонажей М. Е. Салтыкова-Щедрина на все вопросы отвечал: «О сём умолчу», и прослыл человеком, которому палец в рот не клади.

Именно в годы моей «первой» работы в ЦНИИЭП жилища на одном из «устных журналов» я впервые «живьём» видел и слышал Юрия Визбора. Если память мне не изменяет, он тогда исполнил, в частности, свою замечательную песню со словами: «…зато мы делаем ракеты…».

Стоит вспомнить, что в мастерской А. С. Образцова работала архитектор Катя Николаева. У неё, кстати, была большая папка, где хранились некоторые из наших шаржей. Порой, когда А. С. Образцов куда-нибудь уезжал, она доставала из стола гитару, и начинался «концерт по заявкам слушателей». Именно в её исполнении я впервые услышал ранние песни Александра Городницкого («Перекаты», «От злой тоски…» и т. д.) и Новеллы Матвеевой («Страну Дельфинию» и т. д.). Но, насколько мне помнится, это не мешало нам всем работать. Мы, по-моему, всё успевали. К сожалению, Катя Николаева, с которой я общался и позже, во время моей «второй» работы в ЦНИИЭП жилища, довольно рано умерла. Я пишу сейчас о подробностях своего первого знакомства с ранними образцами авторской песни, потому что без памяти о ней невозможно понять «человеческое измерение» того всё дальше уходящего в прошлое «времени иллюзий и надежд», живых свидетелей которого остаётся всё меньше и память о котором мне очень хочется сохранить.

Позже знакомства с произведениями других представителей авторской песни я познакомился с песнями Александра Галича (и то, очень неполно и, кажется, даже не зная ещё его имени и фамилии). Помню, в частности, его «Красный треугольник» и «Про маляров, истопника и теорию относительности». Более «крамольные» его песни я узнал гораздо позже, уже после окончания «оттепели».

Вообще, это время «оттепели» сегодня вспоминается мне, как, пожалуй, самое счастливое время в моей жизни»! Удивительным было это неповторимое сочетание молодости и свободы! Свобода эта была, конечно, довольно ограниченной, особенно — с «перестроечной», например, точки зрения, но тогда, после Сталина, она казалась просто безграничной! Кроме того, как мне сейчас кажется, большинство из нас тогда просто не додумывалось до самых «крамольных» мыслей. Они, по-моему, стали приходить нам (и, в частности, — мне лично) в голову уже позже, по мере того, как «маразм крепчал», а мы узнавали и задумывались больше. Мне думается, что те, кому посчастливилось дышать тогдашним «воздухом свободы», получили на годы вперёд очень важный психологический заряд, которого, по-моему, так не хватает представителям более поздних поколений. Всё-таки, при всех иллюзиях того времени, у нас, на мой взгляд, было больше креативности и меньше цинизма, который, как я не раз замечал, эту креативность убивает. Жаль, что совсем недолгая, но такая плодотворная эпоха «оттепели» оказалась для нас нетипичной, а типичными оказались долгие эпохи правления Сталина, Брежнева и Путина! Кстати, годы нашей «оттепели» были, по-моему, и лучшими годами и для всей европейской культуры. Именно тогда были сняты, например, лучшие итальянские фильмы.

Но мне помнится, что именно я, в силу юношеского идеализма (и моего личного простодушия и легкомыслия), особенно плохо вписывался в мир служебной субординации. Тогда многие в мастерской рисовали шаржи друг на дружку. У архитекторов это хорошо получалось. Я тоже рисовал шаржи на сослуживцев. В том числе, я нарисовал два шаржа и на А. С. Образцова. И, кажется, они были довольно похожими. Один из них, стилизованный под лубочную картинку, был откликом на борьбу А. С. Образцова с опозданиями и изображал его самого в виде богатыря, поражающего мечом с надписью «Дисциплина» многоглавую гидру с надписью «Анархия». Причём, в левом верхнем углу была (как на иконах) изображена благословляющая рука, высовывавшаяся из облака. А моя голова уже валялась среди отрубленных.

Но я тогда ещё не вполне осознавал, что даже в рисовании шаржей были свои негласные границы[10]. Если, например, архитектор рисовал шарж на равного ему по статусу архитектора, то это было в рамках нормы. Но если техник рисовал шарж на руководителя мастерской, то это было уже немного слишком. Шаржи мои «пошли по рукам» и оказались на столе самого А. С. Образцова. «Это кто рисовал?», спросил он. «Юра» — ответили ему. «Наш Юра? — удивился он — Что-то у нас шутников много развелось. Будем карать». И надо сказать, что вскоре, действительно, начальство известило меня о готовящемся сокращении штатов (не знаю, было ли оно на самом деле), и мне пришлось уйти из ЦНИИЭП жилища в другое место. Впрочем, одной из причин недовольства мной начальства были не только шаржи, но и моё пристрастие к посещениям читального зала, что технику, в общем-то, не полагалось. Помню, кстати, что мне, как и многим, очень понравился вышедший на экраны в 1964 году фильм Элема Климова «Добро пожаловать или посторонним вход воспрещён». И я тогда ещё не догадывался, что я сам, практически, всю жазнь буду кем-то вроде отвергнутого начальством Кости Иночкина. А сколько в моей жизни было «товарищей дыниных»! И не счесть!

В «Строгановке» я несколько раз пересекался со своей бывшей одноклассницей по МСХШ Ольгой Можаевой (тогда уже — Расстригиной, по фамилии первого мужа), о которой я уже писал выше. Она училась на дневном отделении текстильного факультета. И о смене её фамилии, и о рождении (и дальнейшей судьбе) её сына я узнал гораздо позже, когда после очень долгого перерыва наше общение возобновилось. Тогда она выглядела очень эффектно (впрочем, и в школьные годы она ребятам очень нравилась). Однажды, я застал её на кафедре истории искусств, беседующей с Ириной Евгеньевной Даниловой. Как она мне гораздо позже рассказывала, Ирина Евгеньевна Данилова была высокого мнения о её реферате по истории искусств и даже делилась впечатлениями о новой способной в этой области студентке со своим учителем М. В. Алпатовым. О своём общении с Ириной Евгеньевной Даниловой я напишу ниже. Всю жизнь Ольга много читает (правда, почти исключительно, художественную литературу, литературу по истории искусств и воспоминания). Хотя у неё сохранились самые тёплые воспоминания о наших школьных «историчках» (особенно — о Ванде Исааковне Бейлиной, ставшей уже после моего ухода из МСХШ классной руководительницей в моём «первом» классе), вкуса к изучению истории даже собственной страны у неё, к сожалению, нет.

Как я узнал гораздо позже, уже в те годы в художественной среде у Ольги было прозвище «Корифан» (от слова Корифей!). По её рассказам, она и в своих декоративно-прикладных работах, которыми много лет добывала средства к существованию, добилась немалых успехов. Правда, этих её работ я никогда не видел. Может быть, если мы ещё будем живы, я их когда-нибудь увижу. Из тех же её работ, которые я видел (и которые сравнительно недавно даже сфотографировал), наиболее удачными представляются мне её психологические портреты 1970-х — 1980-х годов. Ниже я привожу несколько примеров. Кстати, на среднем портрете, по словам Ольги, изображена женщина, прошедшая через сталинские репрессии и лагеря. И, по-моему, на портрете чувствуется эта особенность её биографии.

В 1982-м году произошло, пожалуй, самое трагическое событие в жизни Ольги. В военном госпитале в городе Мары (в Туркмении), «не доехав» до Афганистана, умер от гепатита её единственный сын Фёдор.

Главным спасением от тяжёлой депрессии, связанной со смертью сына стало для Ольги художественное творчество. Именно тогда она создала серию своих самых глубоких, по моему мнению, психологических портретов, примеры которых я привожу ниже. На мой (и на её собственный) взгляд, это — лучшие её работы. Всю жизнь Ольга много работала чтобы выжить и поднять сына (в частности, довольно долго она работала на ВДНХ). В результате у неё появилась аллергия почти на все краски (кроме акварели). Для неё («масленницы») это стало очень сильным ударом и омрачает её жизнь до сих пор.

 Психологические портреты Ольги Расстригиной 1980-х годов

На мой сегодняшний взгляд наиболее удачные работы Ольги Расстригиной в художественном отношении лучше, чем работы многих других моих бывших одноклассников и одноклассниц по МСХШ. Хотя она не только не академик, как некоторые из них, но даже не член Союза художников. И даже упоминаний о ней нет в интернете, что, по-моему, очень несправедливо. Сейчас любимыми её занятиями (помимо акварельной живописи) осталось чтение художественной литературы, книг по истории искусства и мемуаров, а также посещение художественных выставок (до пандемии она нередко даже ходила на одну и ту же выставку по два раза).

К сожалению, обстоятельства жизни Ольги и та социальная среда, в которой это жизнь проходила и в которой формировалась её личность, сделали её склонной к идеализации всего того, что связано с её сельскими корнями. Если в разговорах об искусстве и литературе она часто выступала как человек культурно компетентный, то, когда она начинала говорить на общественные темы, мне часто казалось, что её голосом говорят поколения её крепостных предков. Однажды (довольно давно) я ей так и сказал, хотя это было, конечно, не очень тактично.

После безвременной смерти сына и кончины последнего мужа это дополнилось появившейся у неё тягой к православию (что, конечно, вполне объяснимо). Кроме того, как я понимаю, в связи с этим социальным окружением и привычкой к чтению почти исключительно художественной и искусствоведческой литературы[11] (при очень плохом знании даже отечественной истории, да и отсутствии интереса к ней), она с давних пор была восприимчива к широко распространённой уже в годы моей молодости русской националистической мифологии. Закономерно, видимо, что в сознании многих людей, не знающей реальной истории, она часто подменяется мифологией. В частности, Ольга издавна склонна к идеализации авторитарной природы Российской государственности и к демонизации «враждебного Запада», охваченного, по её мнению, русофобией. Ей тем более легко так считать, что сама она лишь один раз в 1990-х годах побывала во Франции и реального Запада, практически, не знает (как и большинство наших людей). Именно это, на мой взгляд, сделало её восприимчивой, в частности, — к усиленно эксплуатирующей распространённые в народе мифологические представления нынешней телевизионной пропаганде.

Особенно поразило меня уже совсем недавно, то, что в самом последнем нашем телефонном разговоре, она вдруг стала активно отрицать фактическую приверженность своего покойного отца к протестантизму, упирая на то, что он был простым русским (и даже малограмотным) человеком из крестьян. Она сказала, что он, по её мнению, сам себя протестантом не считал и оскорбился бы такому утверждению. Но ведь и месьё Журден у Мольера не знал, что говорит прозой! Но он говорил именно прозой! Ранее она в разговорах со мной протестантского характера религиозности своего отца, вроде-бы, не оспаривала (хотя до разговоров со мной на эту тему она об этом просто не задумывалась). Получилось, как я понял, что для неё сегодня (на фоне нового приступа антизападной истерии в наших СМИ) простой русский человек из крестьян, исповедующий протестантизм, — это уже нечто вроде «иностранного агента»! С ума сойти! И я перестал ей звонить. Не хочется расстраиваться.

Грустно тут ещё и то, что, как я не раз замечал (и, как отмечается в исследованиях социологов), к идеализации нашей власти чаще всего бывают склонны как раз социально слабые, те, кому она, на мой взгляд, принесла едва ли не меньше всего хорошего. Как отмечают социологи, для них имперский национализм — компенсация за хроническое чувство униженности, за глубоко укоренившееся рабское сознание и проявление давнего комплекса неполноценности. И, как я в последнее время стал всё лучше понимать, очень многие наши люди (в старших поколениях их едва ли не большинство) лежат в «информационных гробах», заколоченных не снаружи, а изнутри. Увы. Как писал в своё время (ещё в 2006 году) Ю. А. Левада, «Россия и в наступившем столетии всё ещё стоит перед выбором пути. И это стимулирует попытки превратить реальные или мнимые особенности собственной истории, включая пороки и слабости, в идол. В предмет поклонения»[12].

Хочется в этой связи процитировать слова одного из лучших наших культурологов Игоря Вадимовича Кондакова. Он отмечал наличие в культуре России как глобалистских, так и антиглобалистских тенденций: «Можно сказать, что российский «антиглобализм» заложен едва ли не в ментальные основания российской цивилизации, в менталитет русского народа. Идея «своего», особого исторического пути, отличного от европейского. Социальное и культурное «охранение», т. е. стремление любой ценой сохранить своё национально-культурное своеобразие и многообразие, в том числе и то, которым не подобало бы хвалиться, нередко чреватое отсталостью, дикостью (крепостное право, крестьянская община, «русский социализм», «коллективизация», российский неустроенный быт и неразвитое коммунальное хозяйство и пр.). Обоснование исключительного национально-культурного своеобразия, противостоящего европейскому рационализму и прагматизму и основанного на душевной теплоте, сердечности, отзывчивости. Противопоставление русской «соборности», коллективности западноевропейскому индивидуализму и эгоизму; российского бескорыстия, энтузиазма, нерасчётливости и широты — западному корыстолюбию, буржуазному частному предпринимательству, рынку, царству «чистогана», отношениям «купли-продажи». Подобные примеры идейной и мировоззренческой конфронтации России «развитым» мировым державам и раньше, и сегодня видятся именно в одном контексте со всеми антиглобалистскими выступлениями в современном мире»[13]. Так или иначе, но сейчас я должен с грустью констатировать, что, из-за царящего в среде большей части художников антиинтеллектуализма и общественного конформизма, у меня прервались отношения, практически, со всеми, с кем я учился в художественных школах и в «Строгановке». Увы.

Надо сказать, что в 1960-е годы я, оставаясь атеистом, стал с интересом читать научно-популярные книжки по истории религий и, в частности, по истории христианства. Именно в те годы религиоведческая тематика была у нас, наконец, «растабуирована» и признана достойной популяризации. Особенно понравилась мне прекрасно написанная (и красиво изданная) популярная книжка одного из крупнейших историков-византинистов XX века (о чём я узнал гораздо позже) Александра Петровича (Пейсаховича) Каждана «От Христа к Константину»[14].

Со временем у меня образовалась даже небольшая библиотечка из научно-популярных книжек А. П. Каждана. Особенно нравится мне до сих пор его прекрасно сочетающая строгую научность с доходчивостью и ясностью изложения книжка «Византийская культура»[15]. Много лет спустя я узнал о том, что А. П. Каждан в 1978 году эмигрировал в США и после этого его книги изымались из советских библиотек, а статьи — из научного оборота.

(Продолжение следует)

Примечания:

[1] В начале 1960-х годов дядя Соля подарил мне совершенно изумительную (особенно по тем временам) книгу (с цветными иллюстрациями!) «С. Эйзенштейн. Рисунки». М., «Искусство», 1961.

[2] Гофмейстер А. Иду по земле. М., Издательство «Прогресс», 1964.

[3] Видеозапись этого интервью и сейчас «висит» в интернете.

[4] Я даже по собственной инициативе ходил на Красную площадь, встречать Юрия Гагарина! Второй раз я по собственной инициативе ходил на Красную площадь встречать Фиделя Кастро! Поймут ли сегодняшние молодые читатели этот мой тогдашний романтизм?

[5] Советский простой человек. Опыт социального портрета на рубеже 90-х. М., Издательство «Мировой океан», 1993.

[6] Не зря М. Е. Салтыкова-Щедрина называют, порой, лучшим русским социологом! А я, на основании, в частности, его очерков «За рубежом» и, особенно, — «Разговора мальчика в штанах с мальчиком без штанов», считаю его и лучшим русским культурологом! Кстати, должен с горечью отметить, что, по моему мнению, сейчас, несомненно, во главе России и, к сожалению, — во главе её культурной политики стоят именно «мальчики без штанов»!

[7] Сорокин П. А. Социологические теории современности. Пер. с англ. С. В. Карпушиной. М., ИНИОН АН СССР, 1992.

[8] «Два мира» и проблемы их взаимопонимания. Как нам, таким открытым, простодушным и доверчивым, найти общий язык с этими непонятными нам, расчётливыми, бездуховными (а, может быть, и коварными) людьми?

[9] В его честь была переименована бывшая Бахметьвская улица с гаражом, построенным по проекту великого Константина Мельникова. Сейчас там находится Музей еврейской истории и центр толерантности.

[10] Уже гораздо позже я заметил, что именно в архитектурной среде был широко распространён жанр льстиво-подхалимского шаржа на больших начальников.

[11] Любопытно при этом, что никаких произведений Оруэлла она не читала (хотя я ей это и советовал), и явно читать не собирается.

[12] Левада Ю. А. «Альтернативы обретённые и утраченные». В сб. — Юрий Левада «Время перемен: Предмет и позиция исследователя». (Библиотека журнала «Неприкосновенный запас») М., Новое литературное обозрение, 2016, с. 686.

[13] Кондаков И. В. Культурология: история культуры России. Курс лекций. М., ИКФ Омега-Л, Высш. Шк. 2003. с. 564.

[14] Каждан А. П. От Христа к Константину. М., Знание, 1965.

[15] Каждан А. П. Византийская культура. М., «Наука», 1968.