Юрий Вешнинский: «…ЗВАЛОСЬ СУДЬБОЙ И НИКОГДА НЕ ПОВТОРИТСЯ…» — 08

Loading

А.В. Б. Ольшанский рассказывал нам о том, как сильны социальные стереотипы массового сознания и какое огромное влияние на мысли и чувства людей оказывают СМИ. В частности, он рассказал нам там, что ещё в 1940-х годах в США проводился опрос, в соответствии с результатами которого, по мнению большинства респондентов, в случае войны Смит пойдёт служить в действующую армию, а Рабинович постарается служить в интендантстве. Как это было знакомо мне и многим моим соплеменникам, которым (в том числе и фронтовикам), во время войны и после неё подонки и действительные тыловые крысы глаза кололи «Ташкентским фронтом»[3]. Ольшанский ещё тогда говорил нам о том, что теперь для того, чтобы убедить людей практически в чём угодно, надо только побольше потратить средств на пропаганду. Это всего лишь вопрос цены. Как это актуально сегодня…

«…ЗВАЛОСЬ СУДЬБОЙ И НИКОГДА НЕ ПОВТОРИТСЯ…» — 08

Юрий Вешнинский

 Продолжение Начало

Первое соприкосновение с социологией

Именно во время учёбы в «Строгановке» я впервые соприкоснулся с социологией как таковой. Году в 1966, или в 1967 (это можно уточнить) я ходил на лекции в Политехническом музее, на которых выступали все будущие «звёзды» нашей «второй социологии». Мне не всех удалось послушать, но четыре лекции я слушал точно. Это были лекции А. Г. Харчева, Б. Ц. Урланиса, И. С. Кона и В. Г. Ольшанского. А. Г. Харчев рассказывал о социологии семьи, Б. Ц. Урланис, — о демографии, И. С. Кон, — о социологии личности, а В. Б. Ольшанский, — о социальной психологии. Помню, что в лекции А. Г. Харчева вызвали оживление в зале его слова о том, что наши санатории и дома отдыха — настоящие школы супружеской неверности.

Анатолий Георгиевич Харчев
Анатолий Георгиевич Харчев

 Б. Ц. Урланис, кажется, уже тогда поделился своими соображениями, вошедшими в его нашумевшую статью в «ЛГ» «Берегите мужчин».

Борис Цезаревич Урланис
Борис Цезаревич Урланис

 И. С. Кон, насколько я помню, рассказывал примерно то, о чём он писал в своих популярных книжках «Социология личности»[1] и «Открытие Я»[2]. И, насколько я помню, в его тогдашней лекции не было ничего про сексологию. Особенно запомнился мне в лекции И. С. Кона его совет: «Если вы почувствуете, что возникает некое новое научное направление, придумайте ему название. Вы сразу попадёте в основоположники».

И когда (много лет спустя) я почувствовал, что в моих исследованиях намечается что-то новое, я придумал этому новому название «аксиологическая география» (теперь я, по совету ныне уже покойной Эльны Александровны Орловой, чаще употребляю более общее название «аксиологическая топология»). И, если верить Википедии (из которой, правда, меня уже не раз выбрасывали), я действительно попал в основоположники нового научного направления, которое, к сожалению, до сих пор только из меня одного и состоит.

Игорь Семёнович Кон
Игорь Семёнович Кон

А.В. Б. Ольшанский рассказывал нам о том, как сильны социальные стереотипы массового сознания и какое огромное влияние на мысли и чувства людей оказывают СМИ. В частности, он рассказал нам там, что ещё в 1940-х годах в США проводился опрос, в соответствии с результатами которого, по мнению большинства респондентов, в случае войны Смит пойдёт служить в действующую армию, а Рабинович постарается служить в интендантстве. Как это было знакомо мне и многим моим соплеменникам, которым (в том числе и фронтовикам), во время войны и после неё подонки и действительные тыловые крысы глаза кололи «Ташкентским фронтом»[3]. Ольшанский ещё тогда говорил нам о том, что теперь для того, чтобы убедить людей практически в чём угодно, надо только побольше потратить средств на пропаганду. Это всего лишь вопрос цены. Как это актуально сегодня…

Впрочем, ещё в 1942 году Джордж Оруэлл в своём эссе «Вспоминая войну в Испании» писал: «Ещё смолоду я убедился, что нет события, о котором правдиво рассказала бы газета, но лишь в Испании я впервые наблюдал, как газеты умудряются освещать происходящее так, что их описания не имеют к фактам ни малейшего касательства, было бы даже лучше, если бы они откровенно врали. Я читал о крупных сражениях, хотя на деле не прозвучало ни выстрела, и не находил ни строки о боях, когда погибали сотни людей. Я читал о трусости полков, которые в действительности проявляли отчаянную храбрость, и о героизме победоносных дивизий, которые находились за километры от передовой, а в Лондоне газеты подхватывали все эти вымыслы, и увлекающиеся интеллектуалы выдумывали глубокомысленные теории, основываясь на событиях, каких никогда не было»[4].

Кстати, совсем недавно я узнал, что аспиранткой В. Б. Ольшанского была Галина Васильевна Старовойтова, с которой я был немного знаком уже в гораздо более поздние («перестроечные») годы. Ещё лучше я был знаком с первым мужем Г. В. Старовойтовой Михаилом Вениаминовичем Борщевским. В 1988 году он даже редактировал мою статью в своём сборнике.

Вадим Борисович Ольшанский
Вадим Борисович Ольшанский

«История» с моим рефератом по истории искусства

Как я теперь понимаю, интерес к анализу архитектуры (и искусства вообще) как языка, а произведений архитектуры и искусства как текстов (а также города как языка и совокупности текстов) стал проявляться у меня задолго до знакомства с произведениями Ю. М. Лотмана и даже с его фамилией, и задолго до знакомства со словом «семиотика». Поэтому воспоминания о встречах с Ю. М. Лотманом, а ещё раньше с Ириной Евгеньевной Даниловой, Селимом Омаровичем Хан-Магомедовым и с другими замечательными людьми, с которыми мне посчастливилось быть знакомым, мне, по-моему, следует начать с их предыстории.

В 1966 году, когда я учился на вечернем отделении факультета интерьера, выставок и рекламы МВХПУ (б. Строгановское), я написал реферат по истории искусств «Эстетика и демократия», который очень понравился тогдашней преподавательнице истории искусств в «Строгановке», большому специалисту по древнерусскому искусству и по искусству Ренессанса (особенно Кватроченто) в Италии (да и вообще, — по истории искусств) Ирине Евгеньевне Даниловой. Её лекции было очень интересно слушать, и они дали мне немало. Её было тем более интересно слушать, что ей уже в самом начале 1960-х годов посчастливилось самой побывать в Италии (и во Франции тоже), и она не только показывала нам чёрно-белые диапозитивы, но порой делилась и личными впечатлениями об увиденном. Трудно сейчас представить, какое впечатление производили тогда на меня рассказы преподавательницы, ЛИЧНО видевшей то, что я сам не надеялся увидеть никогда. Сравнительно недавно её дневники и тогдашняя переписка с её научным учителем М. В. Алпатовым об этом были опубликованы[5]. Много лет спустя (примерно через полвека и уже «в новом тысячелетии») мне тоже посчастливилось увидеть воочию кое-что из того, о чём нам на лекциях рассказывала И. Е. Данилова и о чём она ещё раньше писала М. В. Алпатову.

Пьеро делла Франческа «Царица Савская перед царём Соломоном»  (церковь святого Франциска в Ареццо)Пьеро делла Франческа «Царица Савская перед царём Соломоном»  (церковь святого Франциска в Ареццо)
Пьеро делла Франческа «Царица Савская перед царём Соломоном»  (церковь святого Франциска в Ареццо)

Кстати, в педагогической системе И. Е. Даниловой важную роль играло требование к студентам — не только конспектировать сами её лекции, но и зарисовывать в конспектах всё то, что она нам показывала в виде чёрно-белых диапозитивов. У меня до сих пор сохраняется общая тетрадь с конспектами её лекций и с зарисовками их иллюстраций.

Наскальные фрески Сахары (по мотивам лекций И. Е. Даниловой и книги Анри Лота[6])
Наскальные фрески Сахары (по мотивам лекций И. Е. Даниловой и книги Анри Лота[6])

И. Е. Данилова была самым крупным искусствоведом, с которым мне довелось общаться лично. Позже она, уйдя из «Строгановки», много лет работала заместителем директора по науке в ГМИИ им. А. С. Пушкина. И. Е. Данилова даже говорила мне, что готова в будущем стать моим научным руководителем, если я, по окончании «Строгановки» и, конечно, успешной защиты диплома, поступлю в аспирантуру МВХПУ.

Ирина Евгеньевна Данилова
Ирина Евгеньевна Данилова

Интересно, что в одном из разговоров с И. Е. Даниловой я сказал ей, что ещё в МСХШ зачитывался упомянутым выше трёхтомником М. В. Алпатова (я тогда ещё не знал, что это был её учитель). При этом я сказал что-то в том духе, что там много сугубо личных и субъективных суждений и оценок. И с некоторым удивлением я услышал от неё, что именно ЛИЧНЫЙ взгляд и ЛИЧНЫЕ суждения автора — это и есть очень (или даже — самая) ценная вещь. Мы же все были воспитаны на «советском коллективизме» и «заточены» на его оценку в качестве безусловного достоинства. И вполне ли мы изжили это сейчас (хотя бы в сфере оценок произведений искусства)? Увы.

Мой реферат, в окончательной редакции которого я, кстати, ссылался на статью С. О. Хан-Магомедова «Клубы сегодня и вчера» в журнале «Декоративное искусство» в № 9 за 1966 год, был рекомендован к публикации в качестве статьи в Учёных записках МВХПУ и в 1967 году прошёл редактирование, получив название: «Эстетическое преобразование материальной среды в СССР в 1917-1937 гг. Это реферат был вдохновлён той атмосферой, которая на очень недолгий срок возобладала в промежутке (его иногда ещё называли «периодом культпросвета», т. е. просвета между двумя культами), между снятием Н. С. Хрущева, которому я, как и многие, не мог простить «вальпургиевых встреч» с творческой интеллигенцией в Манеже и т. д., хотя его снятие и вызвало у меня, как и у многих, известную тревогу, и началом культа Л. И. Брежнева и всего того, что позже было названо «застоем» [7]. Вскоре после снятия Н. С. Хрущёва в журнале «Декоративное Искусство», который я тогда выписывал и с интересом читал, появилась статья о том, что для того, чтобы судить об искусстве, надо в нём разбираться. Мне казалось, что уж теперь-то «расцветут сто цветов». Ну и я тоже решил «расцвести». Того, что вскоре последуют ещё более крутые «заморозки» и ещё более крутое «завинчивание гаек», чем при «позднем» Н. С. Хрущёве, я лично, пожалуй, не предвидел. Во всяком случае, я не предвидел масштабов «отката назад». Ведь, если встречи Н. С. Хрущёва с творческой интеллигенцией в Манеже и т. д. были первой на моей сознательной памяти полосой реакции, когда как в «Страшной мести» у Н. В. Гоголя мертвецы вставали из гробов, то в середине 1960-х годов начиналась вторая. А сколько их ещё было потом… И насколько периоды, аналогичные «оттепели» и «перестройке» бывают у нас короче и эфемернее долгих периодов «заморозков» и «застоя»!

Н. С. Хрущёв (этот мой рисунок сделан в 1964, последнем «хрущёвском», году)
Н. С. Хрущёв (этот мой рисунок сделан в 1964, последнем «хрущёвском», году)

 

Президент Академии художеств СССР Владимир Серов[8] и поэт-соцреалист Николай Грибачёв (автор одиозно-кондового стихотворения «Нет, мальчики»)
Президент Академии художеств СССР Владимир Серов[8]
поэт-соцреалист Николай Грибачёв (автор одиозно-кондового стихотворения «Нет, мальчики»)
поэт-соцреалист Николай Грибачёв (автор одиозно-кондового стихотворения «Нет, мальчики»)

В ходе работы над рефератом я начал читать находившиеся в библиотеке МВХПУ подшивки журнала «Новый Леф» и, по совету кого-то из преподавателей, познакомился с искусствоведом Алиной Васильевной Абрамовой, которая считалась тогда, пожалуй, главным специалистом по творчеству Владимира Евграфовича Татлина и его пропагандистом.

Михаил Евграфович Татлин
Михаил Евграфович Татлин

 У неё в гостях я читал произведения ЛЕФовских теоретиков и теоретиков «производственного искусства»: Б. И. Арватова, Н. М. Тарабукина, Б. А. Кушнера, Н. Ф. Чужака (автора термина «героический сервилизм») и т. д. Что-то, если память мне не изменяет, мне даже разрешалось брать и домой. Тогда, как мне рассказывали, в СССР приезжал известный западный теоретик дизайна Томас Мальдонадо, который очень интересовался и восхищался творчеством наших «производственников», особенно Б. И. Арватова. В моём реферате большое место уделялось, в частности, работам Лазаря Моисеевича Лисицкого (Эль Лисицкого) и Алексея Михайловича Родченко[9].

Лазарь Моисеевич Лисицкий (Эль Лисицкий)
Лазарь Моисеевич Лисицкий (Эль Лисицкий)
Алексей Михайлович Родченко
Алексей Михайлович Родченко

 

Фотография Рабочего клуба, по проекту А. М. Родченко на Всемирной выставке в Париже 1925 год
Фотография Рабочего клуба, по проекту А. М. Родченко на Всемирной выставке в Париже 1925 год

Это фото было помещено мной в моём реферате. Конструктивистский интерьер Родченко был показан на Всемирной выставке в Париже в 1925 году — это была первая крупная международная выставка, в которой принял участие Советский союз. Кстати, как я узнал гораздо позже, комиссаром этого павильона была жена Л. Д. Троцкого и заведующая созданного по инициативе И. Э. Грабаря отдела по делам музеев и охраны памятноков старины Народного комиссариата просвещения (музейного отдела Наркомпроса) Наталья Ивановна Седова. Долгое время об этом вспоминать не полагалось, да и сейчас это не приветствуется. Родченко создал многофункциональное пространство, отражающее идеалы нового общества, устремленного в будущее. Фотография Рабочего клуба, 1925 год, Париж; частное собрание. Архитектором Советского павильона на парижской выставке 1925 года был один из лидеров конструктивизма Константин Мельников, а Родченко был главным художником экспозиции. Его «Рабочий клуб» — не просто комната, оформленная в конструктивистском стиле, а пространство, в котором советские рабочие могли бы обмениваться мнениями, выступать с речами, заниматься самообразованием, играть в шахматы и т. д. Проект по задумке художника должен был отражать идеалы нового общества, динамичного и устремленного в будущее Мебель «Рабочего клуба» была сделана по канонам многофункциональности, поэтому один предмет не занимал много места и мог запросто «трансформироваться» в другой. Например, раскладная трибуна могла быть и местом для лекций, выступлений, театрализованных вечеров, а шахматный столик в целях экономии места был устроен так, что игроки могли меняться цветом фигур, не вставая с мест (это делало возможным поворотная доска). За свой проект Родченко получил серебряную медаль. После окончания Парижской выставки экспонат подарили коммунистической партии Франции, поэтому в России он никогда не выставлялся. Однако в 2008 году немецкие специалисты реконструировали клуб для своей выставки «От плоскости к пространству».

Стоит, на мой взгляд, отметить особое значение советского павильона на Всемирной выставке в Париже как манифестации новой авангардной советской эстетики перед мировой художественной (и не только) общественностью. Всё это было совершенно непохоже не только на искусство Российской империи, но и на позднейший сталинский «соцреализм». Кстати, эту разницу видели и враги всего советского и коммунистического. Иозеф Геббельс, например, называл это «досталинское» (не зря же комиссаром этого павильона была жена Л. Д. Троцкого Н. И. Седова и важную роль в его экспозиции играл монументальный портрет самого Л. Д. Троцкого работы Ю. П. Анненкова, фото с которого я поместил выше) и «досоцреалистическое» искусство «культур-большевизмом» и не путал его с «соцреализмом». Было ли возможно у этого искусства более счастливое будущее при другом повороте истории? Эта проблема интересует меня до сих пор. И однозначного ответа меня нет.

Группа ЛЕФ: первый ряд:  Борис Пастернак, Виктор Шкловский, Сергей Третьяков, Владимир Маяковский второй ряд — Пётр Незнамов, Осип Брик  (Фото Н. Петрова. Ноябрь 1925 г.)
Группа ЛЕФ: первый ряд:  Борис Пастернак, Виктор Шкловский, Сергей Третьяков, Владимир Маяковский второй ряд — Пётр Незнамов, Осип Брик  (Фото Н. Петрова. Ноябрь 1925 г.)

 

Гиганты советского авангарда (Д. Д. Шостакович, В. В. Маяковский, В. Э. Мейерхольд, А. М. Родченко)
Гиганты советского авангарда (Д. Д. Шостакович, В. В. Маяковский, В. Э. Мейерхольд, А. М. Родченко)

Наряду со многими другими (и широко известными) работами А. М. Родченко, очень нравились мне смолоду не очень известные, но чрезвычайно новаторские фотоиллюстрации (выполненные им совместно с женой В. Ф. Степановой по вырезанным ей по его чертежам «анимационным скульптурам») к анонсированной в 1927 году в журнале «Новый Леф», но так и не напечатанной из-за дороговизны, книге детских стихов С. М. Третьякова «Самозвери». До 2014 года она была издана во многих странах, но только не в России, когда её, наконец, издали у нас на русском языке.

Фотоиллюстрации из книги «Самозвери»
Фотоиллюстрации из книги «Самозвери»

У А. В. Абрамовой я встретился однажды с литературным критиком, а затем — известным популяризатором науки Даниилом Семёновичем Даниным, который читал вслух чью-то «самиздатовскую» статью, разоблачавшую «гнусную сущность» философа— марксиста, составителя двухтомника «К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве» и весьма одиозного в моей «референтной группе» «борца с модернизмом» Михаила Александровича Лифшица, с которым, как я потом узнал, был дружен мой покойный дядя Гена (Генрих Иосифович Якуб). Интересно, что одним из главных обвинений автора зачитывавшейся Д. С. Даниным статьи в адрес М. А. Лифшица была его дружба с Дьёрдем Лукачем, одним из крупнейших, как теперь признают авторитетные исследователи, теоретиков-марксистов XX века (особенно — в области эстетики), заместителем и и. о. наркома по культурным делам Венгерской советской республики и комиссаром венгерской Красной армии в 1919 году. Позже он был венгерским академиком и министром культуры в правительстве Имре Надя в 1956 году. Этого ему у нас многие не могли простить. В зачитывавшейся Д. С. Даниным «самиздатовской» статье он даже был назван ПРОВОКАТОРОМ! Так что, в «самиздате» имели хождение не только умные, но и, мягко выражаясь, не очень умные тексты. И в этом смысле он был как-бы слепком со всего нашего социума.

Даниил Семёнович Данин
Даниил Семёнович Данин

Вместе с А. В. Абрамовой и какими-то иностранцами я был однажды на квартире у наследников Александра Михайловича Родченко в бывшем здании «Строгановки» и ВХУТЕМАСа на Мясницкой (тогда — улице Кирова), и мы смотрели хранившиеся у них рисунки и картины А. М. Родченко, которых в наших музеях и на наших выставках тогда увидеть было нельзя[12]. А. В. Абрамова поощряла мои занятия, связанные с изучением наследия советского авангарда, предостерегая, правда, от излишней идеализации его деятелей и теоретиков. Особенно критически она относилась к Лилии и Осипу Брик. Но мои комментарии к произведениям моего тогдашнего кумира (и, несомненно, одного из крупнейших мыслителей XX века.) Антонио Грамши, которые я тогда ей зачитывал, её раздражали. Она считала, что меня с моим увлечением трудами А. Грамши, она произносила его фамилию с ударением на последнем слоге, заносит куда-то не туда и только отвлекает от изучения творчества советских авангардистов. Это был, пожалуй, первый в моей творческой биографии (но не последний) случай, когда я столкнулся с обвинениями в эклектическом смешении того, что мои наставники считали несовместимым.

Моё фото с «бумажной скульптурой» 1971 год
Моё фото с «бумажной скульптурой» 1971 год

Эта «бумажная скульптура» была частью оставшегося невостребованным объявления об устных журналах в ЦНИИЭП жилища. Она была вдохновлена, по-видимому, фотоиллюстрациями А. М. Родченко (в соавторстве с В. Ф. Степановой) к книге С. М. Третьякова «Самозвери».

Кстати, именно в это время (и в общении с А. В. Абрамовой, и в общении со студентами в «Строгановке») я познакомился с ранними песнями ставшего вскоре самым всенародно любимым из творцов «авторской песни» (и, кстати, её «крёстного отца») Владимира Высоцкого. Помнится, это были: песня о бегуне на короткие дистанции, которого на дальней дистанции «подвела дыхалка», и о «том, кто раньше с нею был».

Владимир Высоцкий
Владимир Высоцкий

Я уделяю сегодня внимание подробностям своего знакомства с авторской песней ещё и потому, что, как мне (и не только мне) кажется, она (наряду с анекдотами) была одной из главных вершин русской культуры советского периода. Именно там, а не в наукообразных трудах наших официально признанных философов и обществоведов, можно было найти наиболее правдивые и глубокие мысли о нашей жизни. И, при всём этом, авторская песня была гораздо общедоступнее «самиздата» и «тамиздата».

Но возвращаюсь к «истории» с моим рефератом. На реферат были получены положительные отзывы преподавателя эстетики Иосифа Ароновича Масеева и, кажется, ещё кого-то из преподавателей. В марте 1967 года я прочитал развивавший идеи этого реферата доклад «О некоторых эстетических аспектах демократизации внешней культуры в СССР» на научной конференции МВХПУ, который, по предложению одного из студентов МАрхИ, присутствовавшего на этой конференции (Александра Косицкого), повторил в апреле того же года на научной конференции в МАрхИ. Оставалось только получить подпись ректора «Строгановки» для того, чтобы моя статья пошла в печать.

Но незадолго до этого у нас в МВХПУ сменился ректор. На смену ВХУТЕМАСовцу и, как я узнал недавно, любимому ученику А. М. Родченко В. З. Быкову, которому мой реферат мог импонировать, ректором стал один из главных «украшателей», член-корреспондент упразднённой при Хрущёве Академии архитектуры, ярый сталинист Григорий Александрович Захаров. Он был персонально упомянут в известном постановлении ЦК КПСС и Совета министров СССР от 4 ноября 1955 года «Об устранении излишеств в проектировании и строительстве». Там было написано следующее: «Большая ответственность за отрыв архитектуры от насущных задач строительства ложится на Союз архитекторов СССР, бывшие руководители которого (т. т. Чернышёв, Рзянин, Захаров) не поняли необходимости устранения излишеств в строительстве и под флагом борьбы с конструктивизмом содействовали распространению этих излишеств». А в окончательной редакции моей статьи была ссылка на это постановление.

Григорий Александрович Захаров
Григорий Александрович Захаров

Для того, чтобы лучше представить художественный вкус и политические симпатии Г. А. Захарова, надо назвать его самые известные большинству москвичей произведения. Он был автором двух станций московского метро: «Смоленская» («белая») и «Курская-кольцевая». Правда, о них мне говорили (кажется, это был И. А. Масеев), что в их проектировании большую роль играла жена и неоднократный соавтор Г. А. Захарова З. С. Чернышёва, которую некоторые считали более талантливым архитектором, чем её муж. А вот аляповатая колонна (а, точнее, — огромная капитель) на переходе с одной Курской на другую, у которой многие москвичи назначали свидания, уж точно являлась выражением его личного вкуса[14]. А ещё он был автором постамента ныне убранного с Лубянской площади (бывшей площади Дзержинского) памятника «железному Феликсу»[15] (его ещё в московском городском фольклоре называли «флаконом», т. к. захаровский постамент напоминал флакон духов, а статуя Ф. Э. Дзержинского, изваянная идейным единомышленником Г. А. Захарова Е. В. Вучетичем, — его пробочку). И уже гораздо позже он спроектировал довольно несуразный, на мой взгляд, памятник защитникам Москвы на развилке Кутузовского проспекта и Дорогомиловского шоссе.

Памятник «железному Феликсу» на площади Дзержинского (Конец 1950-х годов)
Памятник «железному Феликсу» на площади Дзержинского (Конец 1950-х годов)

После постановления Г. А. Захаров был уволен с поста ректора МАрхИ и, по выражению И. Е. Даниловой, «приполз» преподавателем в «Строгановку». Потом он «вырос» до кафедрала и как раз в 1967 году стал ректором. Он (как и многие ему подобные) после снятия Н. С. Хрущёва жаждал реванша за все унижения прошлых лет. И тут ему на стол положили макет сборника с моей статьёй, написанной на основе реферата. Он расценил мою статью как пощёчину себе лично (и не без оснований). Но я, будучи «вечерником» и, вообще, будучи мало знаком с архитектурной средой по своим родственным, учебным и служебным связям, ничего обо всём этом не знал. Я и в годы моей учёбы в МСХШ имени В. И. Сурикова не принадлежал к числу «детей одарённых родителей». И мне это там довольно часто давали понять.

Впрочем, «несистемность», непринадлежность к какому-либо влиятельному клану, сословию или касте (одним словом, к какой-либо замкнутой привилегированной корпорации) всегда сильно влияли (как в негативном, так и в позитивном плане) на мою судьбу и на мою профессиональную и даже, более широко — на мою жизненную позицию. Думаю, что они продолжают сильно влиять на мою судьбу (и на мою профессиональную и жизненную позицию) до сих пор. Видимо, это сыграло свою роль в том, что в круге моих научных интересов одно из важных мест сегодня занимает социология научных мафий (так это было названо на нашем институтском сайте, пока я не был оттуда уволен), или, как я уточнил это недавно, социология научных и интеллигентских мафий и тоталитарных сект. Уже сравнительно недавно я получил наглядное подтверждение этой своей «невключённости» в ту систему корпоративно-клановых отношений, о которой я говорю и пишу в связи с этой проблематикой. Сказав своему бывшему сослуживцу по отделу интетьера ЦНИИЭП жилища Александру Васильевичу Сикачёву, о том, что я не был знаком с женой Селима Омаровича Хан-Магомедова, я в ответ услышал, что довольно долго и с ним, и с ней работал именно там в одном отделе интерьера. Её, как я с удивлением узнал, звали Гема Николаевна Любимова. Думаю, что я был единственным сотрудником отдела, который этого не знал. И я даже не сразу вспомнил её внешность. Я, вообще, при всём своём интересе к социологии и социальной психологии, долгое время не придавал значения тому, что в нашей служебно-научной (и служебно-художественной) жизни было и является едва ли не самым главным: кто с кем спит, кто с кем пьёт, и кто с кем «на ножах». «Сапожник без сапог»!

И вот, когда я был простужен и сидел дома, мне позвонила секретарша нового ректора и сказала, что он хочет со мной побеседовать. Я понятия не имел о том, какой характер может приобрести эта беседа и, помня о том, как мой реферат всем нравился, вполне мог предположить, что новый ректор хочет прочувствованно пожать мне руку. Но, приехав и войдя в кабинет ректора, я быстро избавился от иллюзий и заблуждений. Стоит, кстати, описать, используя «язык пространства» (то, что, как я узнал позже, называют проксемикой), изменения в интерьере кабинета при новом ректоре, наглядно характеризовавшие тип его личности. При В. З. Быкове стол ректора стоял справа от входной двери и спиной к «входной» стене. При Г. А. Захарове стол уже стоял по оси кабинета прямо напротив входной двери как в тронном зале. Не хватало только ступеней, ведших к трону. На столе у Г. А. Захарова лежали мой реферат и моё личное дело.

Я сел по эту сторону стола в стоявшее справа кресло боком к Г. А. Захарову. «Я прочитал ваш реферат», — сказал Г. А. Захаров. «Это что, ваша позиция?». «Ну, в общем, да», — ответил я. И тут началось! Он (не дав мне даже времени испугаться) начал говорить, а порой просто орать, так, что до меня через стол долетали брызги его слюны. Он заявил, что мой реферат направлен против советского искусства, одним из самых ярких представителей которого он, несомненно, считал себя самого. Он, в частности, говорил: «А вы знаете, что было бы, если бы ваш реферат был напечатан в наших «Учёных записках»? Он мог бы попасть в ЦКаа» (я пытаюсь передать в письменном виде его иезуитские интонации). Говоря эти слова, Г. А. Захаров многозначительно указал пальцем на люстру. «Его бы стали там очень внимательно читаать. И спросили бы: «А что это за Вуз такой, в котором могут публиковаться такие рефераты, и не пора ли его прикрыыть?». («Прикрыть» Вуз из-за студенческого реферата после смерти Сталина и ухода на пенсию Хрущёва, — это был явный перебор. Даже я тогда, при всей своей неопытности, это понял). При этом он всячески давал мне понять, что все преподаватели, которые ранее положительно оценивали мой реферат, давно уже от меня отмежевались, можно сказать предали и продали меня (это, как потом выяснилось, было сильным преувеличением, о чём я уже тогда тоже сразу догадался). Он, кстати, прямо спросил меня: «Вас этому что, ваши преподаватели учат?» (надо было, видимо, назвать фамилии). «Да нет» — простодушно ответил я — «Я сам так думаю». Кажется, я ещё (довольно нахально с точки зрения Г. А. Захарова) добавил, что это, по-моему, общепринятая точка зрения.

У меня, как я позже, рационализируя задним числом ситуацию, понял, было три варианта поведения. Первый — упасть на колени и покаяться. Это, всё равно, ничего бы не дало: вышвырнули бы с позором. Второй — прямо в глаза сказать ему всё, что я о нём думал. Но его мог хватить удар (он, судя по цвету лица и шеи, был склонен к апоплексии), а меня потом могли бы обвинить в том, что я его убил. И, наконец, третий вариант подсказала мне обстановка нашего разговора. Мы сидели с Г. А. Захаровым по обе стороны стола в мягких креслах, и я интуитивно стал переводить весь разговор в плоскость беседы двух коллег об искусстве и науке. То есть, слегка утрируя ситуацию, можно сказать, что он почти кричал мне: «Я тебя съем!», а я ему отвечал: «Простите, коллега, но я не совсем согласен с вашей трактовкой некоторых аспектов и положений моего реферата». А Г. А. Захаров, по самой своей сущности, был поклонником, привычной ему ещё по сталинским временам и снова ставшей у нас в «нулевые» годы модной, «властной вертикали», и совершенно не понимал и не допускал даже возможности «горизонтально-партнёрских» (сейчас я сказал бы: «реципрокных») отношений между ректором и студентом (да ещё вечерником). Упорно переводя разговор из вертикальной плоскости в горизонтальную, я принуждал его как бы «играть на чужом поле».

Был в нашей беседе ещё один забавный (сегодня) момент. Я тогда, не прочитав ни одной строчки Л. Д. Троцкого, был, как я уже потом (много позже) понял, «стихийным троцкистом». Это было заметно и в моём реферате, в моих рассуждениях о мелкобуржуазной стихии, как социальной предпосылке эстетики сталинизма (представляю, в какую ярость это «объяснение» должно было привести Г. А. Захарова), в моём противопоставлении «хороших» 20-х и «плохих» 30-х годов. Это умонастроение, проявившееся, например, в фильме Марлена Хуциева «Застава Ильича», кто-то ещё в годы перестройки назвал «романтическим троцкизмом». Кстати, И. Е. Данилова, при всей положительной в целом оценке моего реферата, в беседах с глазу на глаз не без оснований упрекала меня в вульгарном социологизме, который, правда, и привёл меня, в конечном счёте, в социологию и семиотику города. Как я уже писал выше, я именно в то время начал ходить в Политехнический музей на лекции А. Г. Харчева, Б. Ц. Урланиса, И. С. Кона, Б. В. Ольшанского, и т. д., был этой проблематикой очень увлечён, и отличать социологический подход к искусству от вульгарного социологизма научился не сразу. Но ведь Г. А. Захаров-то, который был постарше меня и по годам своей молодости мог помнить беспощадную борьбу со всякими «оппозициями», мог узнать в сидевшем перед ним нахальном студенте-еврейчике (да ещё вечернике) буквально «воскресшего Троцкого».

И, при этом, что было особенно пикантно, он в ходе разговора ставил мне в пример «правильной», т. е. не «левацкой», архитектуры своего, как я много позже узнал, учителя, известного в своё время ленинградского архитектора академиста-неоклассика (у него, впрочем, в конце 1920-х — начале 1930-х годов были и вполне конструктивистские здания, которые Г. А. Захарову, видимо, не нравились) Ноя Абрамовича Троцкого, у которого, кстати, (и в отличие от Льва Давидовича), эта фамилия не была псевдонимом (и он упорно не желал её менять, ссылаясь именно на то, что у него это родовая фамилия, а не псевдоним)[16]. В этой связи стоит вспомнить историю, которую я слышал, когда работал в ЦНИИЭП жилища. В 1937 году был проведён конкурс на проект памятника С. М. Кирову для Ленинграда. И, когда вскрыли конверт, чтобы огласить список участников победившего на конкурсе авторского коллектива, то на весь зал прозвучал просто замечательный для 1937 года набор фамилий: скульптор — Томский, архитектор — Троцкий, инженер — Бронштейн. Некоторое время в зале стояла гробовая тишина, но потом, всё-таки, раздались аплодисменты.

После часа взаимно утомившей нас беседы, Г. А. Захаров, наконец, сказал: «Вот я с вами уже целый час беседую, а вы мне всё ещё ничего не сказали». На что я ему удивленно ответил: «А что я должен был вам сказать»? А ведь я, по его мнению, должен был назвать сообщников по «антисоветскому заговору», «явки», «пароли» и т. д. А уж он бы, «разоблачив заговор», смог бы «на белом коне» вернуться в МАрхИ и, наконец, взять реванш за все унижения. Но — нашла коса на камень. Я думаю, что за всю свою жизнь Г. А. Захаров не встречал более непонятливого собеседника. В конце концов он сказал: «Ладно. Идите, занимайтесь» И я ушёл. И только, когда я сел на трамвай и поехал к «Соколу», до меня стало доходить, насколько плохо моё положение. Мне грозили: исключение из «Строгановки» с «волчьим билетом», исключение из комсомола, и, несомненно, увольнение с работы. А я работал тогда художником-оформителем в «закрытом» Институте биофизики Минздрава СССР. То есть, полная катастрофа в самом начале жизненного пути. И ведь я не мог поделиться всем этим с мамой: её бы хватил удар!

Уже после возвращения домой я стал звонить знакомым преподавателям, чтобы сориентироваться в ситуации. Из разговоров с ними я ещё более ясно понял, что мне грозит. Между прочим, когда я спросил у И. А. Масеева, почему он меня не предупредил, он мне ответил: «Я боялся, что Г. А. Захаров заметит, что ты был предупреждён». Это меня просто изумило. Я не удержался и спросил его: «А если бы я от неожиданности не выдержал и сломался? Что было бы с Вами? Даже не со мной, а с Вами и со всеми теми, кто мой реферат хвалил?» Уж не помню, что он мне ответил.

Иосиф Аронович Масеев (линогравюра «строгача» В. А. Малолеткова 1967 года)
Иосиф Аронович Масеев (линогравюра «строгача» В. А. Малолеткова 1967 года)

Кстати, позже, придя в 1970-м году вторично (после одного года работы в мастерской Алексея Сергеевича Образцова в 1963-1964 годах) в ЦНИИЭП жилища, я познакомился с работавшей там женой Иосифа Ароновича Масеева Анной Иосифовной Масеевой (её сравнительно недавно не стало), которая сказала мне, что она была в курсе всей этой истории, но не обижается на меня за то, что из-за всей этой «заварухи» вокруг моего реферата (а, значит, отчасти, и из-за меня самого) её муж должен был уйти из «Строгановки». Впрочем, И. Е. Данилова меня ещё тогда предупреждала, чтобы я особенно не корил себя за то, что создал проблемы И. А. Масееву. Она говорила, что Г. А. Захаров И. А. Масеева всё равно выгонит просто потому, что он — страшный антисемит. В каком же подлом мире мы жили (и живём), если обладателя огромных знаний в области философии, эстетики и искусствознания, ветерана войны, парашютиста-десантника и участника лыжных рейдов по фашистским тылам в самом юном возрасте (их сбрасывали на парашютах вместе с лыжами), фотография которого висела в «Строгановке» на доске ветеранов Великой Отечественной Войны[17], тыловой крысе Г. А. Захарову можно было «всё равно выгнать». Вообще, я уже гораздо позже услышал о том, что «Строгановка» имела «социальную репутацию» чуть ли не самого антисемитского Вуза в Москве[18]. И угораздило же меня поступить в своё время именно в неё! Впрочем, я тогда гораздо меньше, чем сейчас уделял внимание проблемам антисемитизма. У меня, насколько я помню, тогда было мало развито национальное самосознание. Я, кстати, сегодня с большим трудом вспоминаю, например, то впечатление, которое произвела на меня в 1967 году «Шестидневная война». Увы.

Но И. Е. Данилова, будучи сама человеком в очень большой степени сосредоточенно-замкнутым и кабинетным, говорила мне и о том, что И. А. Масеев по натуре, как она выразилась, «бедокур», а мне она советовала, всё-таки, ориентироваться на более «серьёзную», углублённую и «академическую» деятельность в науке, если я хочу в будущем в ней работать и чего-то существенного добиться. Соответствовал ли я в своей дальнейшей научной деятельности этой её (и многих других в высшей степени достойных людей, не раз советовавших мне, примерно, то же самое) ориентации на строгий академизм? Вряд ли. Боюсь, что «человек действия» (моя жена обязательно поправила бы меня и сказала бы: «дурак») ещё не раз брал во мне верх над кабинетным исследователем.

(Продолжение следует)

[1] Кон И. С. Социология личности. М., Политиздат, 1967. (Над чем работают, о чём спорят философы).

[2] Кон И. С. Открытие Я. М., Политиздат, 1978.

[3] В связи с живучей до сих пор антисемитской мифологией о «Ташкентском фронте», хочу привести ранее строго засекреченные, и ставшие совсем недавно известными сведения о подлинных масштабах участия евреев в Великой отечественной войне. Речь идёт о евреях — офицерах и генералах Красной Армии в те годы. Как не раз справедливо отмечалось, в годы войны «Рабиновичей» назначали генералами «со скрежетом зубовным». Начать надо с того, что в годы Второй мировой войны евреев на высших постах в советской армии было непропорционально много — 228 генералов и адмиралов! И занимали они ключевые посты в Генштабе, в командовании фронтов, армий, корпусов, дивизий, бригад и т. д. Из них непосредственное участие в боевых действиях принимали 175 человек. Ничего подобного не наблюдалось ни в одной армии союзников. В День Победы общее число генералов и адмиралов-евреев в советской армии насчитывалось почти 230 человек! Ещё 10 человек погибли в боях. При сравнении с другими этническими группами выясняется, что больше генералов насчитывалось только среди этнических русских и украинцев! И ведь в войну вступило раз в десять меньше генералов-евреев, которые каким-то чудом уцелели в годы репрессий 1930-х годов. Ценою страшных потерь, в немалой мере — усилиями военачальников-евреев, было выиграно время, новые командиры получили боевой опыт, и нужда в новых кадрах, всегдашняя из-за огромных потерь, всё же утратила исключительную остроту. И в заключительный период войны евреи уже не выдвигаются на должности начальников штабов фронтов, они больше не становятся ни командармами, ни комкорами, всё меньше евреев-комдивов, гибнут и выходят из строя командиры бригад и полков. Так что во второй, победной части войны на ключевых постах, в основном, оставались те, кто занимал их раньше. Следует напомнить и о том, что в ходе войны погибли 197 тысяч бойцов Красной Армии-евреев, а Героями Советского Союза стали 133 еврея, из них 45 воинов были награждены посмертно. С тех пор прошло 75 лет. И вот сегодня бесстыжие потомки тыловых крыс и лагерных вертухаев, получавших, кстати, военные награды и статус ветеранов ВОВ (впрочем, были среди них и не очень морально разборчивые фронтовики) имеют наглость говорить о том, что пройдошливые «Абрамы» ловко устраивались на «хлебных» тыловых должностях и о евреях на «Ташкентском фронте»!

[4] Цит. по сборнику: Оруэлл, Джордж. Памяти Каталонии (пер. с англ.). М., Издательство АСТ, 2020. (Эксклюзивная классика), с. 402.

[5] И. Е. Данилова. Итальянские впечатления. М., РГГУ, 2004. (Чтения по истории и теории культуры. Вып. 42).

[6] Лот А. В поисках фресок Тассили. Пер. с франц. Н. В. Шилинис. Под ред. и с предисл. Д. А. Ольдерогге. М., Издательство восточной литературы, 1962. (По следам исчезнувших культур Востока).

[7] Стоит, пожалуй, отметить, что, как мне помнится, именно после снятия Хрущёва я всё чаще стал замечать среди моих соучеников по «Строгановке» в и других знакомых случаи откровенного восхваления Сталина и осуждения всего того, что пришло в нашу жизнь в ходе осуждения «культа личности Сталина» на XX съезде. Раньше я этого, как-то, не замечал.

[8] Именно он, судя по рассказам, особенно активно натравливал Хрущёва на выставке в Манеже на «формалистов».

[9] Ещё очень нескоро я стал задумываться о том, что так нравившееся мне смелое новаторство представителей советского авангарда в сфере художественной формы сочеталось у подавляющего большинства из них с политико-идеологическим конформизмом, с готовностью совершенно некритически и покорно (и даже с энтузиазмом!) работать в сфере советской пропаганды и выполнять предписания правящей партии в сфере идеологического содержания. И я, видимо, очень долго не задумывался о связи относительного плюрализма в культуре 1920-х годов с относительным экономическим и с ещё более относительным политическим плюрализмом в условиях НЭПа. А, если говорить об идеологическом конформизме многих авангардистов, то я, тем более, долго не задумывался об оборотной стороне нашего авангарда, что, при всём их идеологическом конформизме, у многих из авангардистов в сталинские времена судьбы сложились трагически.

[10] Это фото было помещено мной в моём реферате. Конструктивистский интерьер Родченко был показан на Всемирной выставке в Париже в 1925 году — это была первая крупная международная выставка, в которой принял участие Советский союз. Кстати, как я узнал гораздо позже, комиссаром этого павильона была жена Л. Д. Троцкого и заведующая созданного по инициативе И. Э. Грабаря отдела по делам музеев и охраны памятноков старины Народного комиссариата просвещения (музейного отдела Наркомпроса) Наталья Ивановна Седова. Долгое время об этом вспоминать не полагалось, да и сейчас это не приветствуется. Родченко создал многофункциональное пространство, отражающее идеалы нового общества, устремленного в будущее. Фотография Рабочего клуба, 1925 год, Париж; частное собрание. Архитектором Советского павильона на парижской выставке 1925 года был один из лидеров конструктивизма Константин Мельников, а Родченко был главным художником экспозиции. Его «Рабочий клуб» — не просто комната, оформленная в конструктивистском стиле, а пространство, в котором советские рабочие могли бы обмениваться мнениями, выступать с речами, заниматься самообразованием, играть в шахматы и т. д. Проект по задумке художника должен был отражать идеалы нового общества, динамичного и устремленного в будущее Мебель «Рабочего клуба» была сделана по канонам многофункциональности, поэтому один предмет не занимал много места и мог запросто «трансформироваться» в другой. Например, раскладная трибуна могла быть и местом для лекций, выступлений, театрализованных вечеров, а шахматный столик в целях экономии места был устроен так, что игроки могли меняться цветом фигур, не вставая с мест (это делало возможным поворотная доска). За свой проект Родченко получил серебряную медаль. После окончания Парижской выставки экспонат подарили коммунистической партии Франции, поэтому в России он никогда не выставлялся. Однако в 2008 году немецкие специалисты реконструировали клуб для своей выставки «От плоскости к пространству».

[11] Стоит, на мой взгляд, отметить особое значение советского павильона на Всемирной выставке в Париже как манифестации новой авангардной советской эстетики перед мировой художественной (и не только) общественностью. Всё это было совершенно непохоже не только на искусство Российской империи, но и на позднейший сталинский «соцреализм». Кстати, эту разницу видели и враги всего советского и коммунистического. Иозеф Геббельс, например, называл это «досталинское» (не зря же комиссаром этого павильона была жена Л. Д. Троцкого Н. И. Седова и важную роль в его экспозиции играл монументальный портрет самого Л. Д. Троцкого работы Ю. П. Анненкова, фото с которого я поместил выше) и «досоцреалистическое» искусство «культур-большевизмом» и не путал его с «соцреализмом». Было ли возможно у этого искусства более счастливое будущее при другом повороте истории? Эта проблема интересует меня до сих пор. И однозначного ответа меня нет.

[12] К сожалению, встретиться и пообщаться с внуком А. М. Родченко Александром Николаевичем Лаврентьевым, который сейчас является проректором по научной работе в «Строгановке», мне до сих пор не удалось.

[13] Эта «бумажная скульптура» была частью оставшегося невостребованным объявления об устных журналах в ЦНИИЭП жилища. Она была вдохновлена, по-видимому, фотоиллюстрациями А. М. Родченко (в соавторстве с В. Ф. Степановой) к книге С. М. Третьякова «Самозвери».

[14] Для меня, в своё время, было большим сюрпризом то, что наш известный архитектурный критик Григорий Исаакович Ревзин, у которого, в отличие от его родителей, нет аллергии на эстетику и стилистику сталинского «репрессионизма», считает её «шедевральной». Что в ней «шедеврального»? Не понимаю…

[15] Любопытно, что в уже упоминавшейся выше книге Андрея Донатовича Синявского (Синявский А. Д. «Основы советской цивилизации». М., Издательство «Аграф», 2001) в главе «Новый человек» подглава о Дзержинском называется «Святой палач», с. 180-193.

[16] А у другого носителя этой злополучной фамилии, очень крупного латиниста и автора неоднократно переиздававшейся «Истории античной литературы» Иосифа Моисеевича Троцкого, в 1938 году (ещё во время «ежовщины») нервы сдали, и он сейчас гораздо более известен под слегка видоизменённой фамилией «Тронский». Впрочем, с учётом года, когда он сменил фамилию, его трудно за это осуждать.

[17] Любопытно, что, зная о ненависти И. А. Масеева к Сталину и сталинизму, я уже в 1970-х годах спросил его о том, как он относился к Сталину в юности на фронте. И он «с большим чувством» мне ответил, что тогда он БЫЛ БЫ СЧАСТЛИВ ОТДАТЬ ЖИЗНЬ за Сталина! Вот так!

[18] Впрочем, ещё до моего поступления в «Строгановку» мы с мамой читали в «Известиях» статью очень популярной в своё время журналистки Татьяны Тэсс «Нелёгкий разговор» о травле в «Строгановке» студентки по фамилии Хаймович.

Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Юрий Вешнинский: «…ЗВАЛОСЬ СУДЬБОЙ И НИКОГДА НЕ ПОВТОРИТСЯ…» — 08

  1. С интересом читаю мемуары г-на Вешнинского, наполненные массой занимательных деталей. Но вот что покоробило. В тексте авторского примечания [3], без ссылки на источник, приведено довольно длинное дословное заимствование из книги полковника в отставке М. Штейнберга «Евреи в Войнах Тысячелетий», изданной в Нью-Йорке на русском языке в 90-е годы, и прошедшей несколько переизданий. Позднее Штейнберг повторял этот текст, с небольшими изменениями, в ряде своих статей, см.:https://isralove.org/load/2-1-0-390.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.