Юрий Вешнинский: «…ЗВАЛОСЬ СУДЬБОЙ И НИКОГДА НЕ ПОВТОРИТСЯ…» — 10

Loading

Между прочим, я тогда осторожно заметил Ю. М., что сейчас нередко исследователи выходят за рамки своей основной специальности, и это порой бывает интересно. Я не сказал прямо о выходе самого Ю. М. за пределы филологии к семиотике и культурологии, но он угадал эту мою мысль сам. «Да, я вот тоже часто пишу о том, что выходит за пределы моей базовой специальности, а о том, что входит в её пределы, что-то давно не пишу» — тут же признал он. Для Ю. М. вообще были свойственны очень быстрые реакции и вообще очень стремительный «полёт мысли», за которым нелегко было поспевать. Он в своих рассуждениях часто как бы «перепрыгивал через три ступеньки». Он и физически был очень стремителен, порывист и подвижен и почерк его тоже отражал эти черты его характера.

«…ЗВАЛОСЬ СУДЬБОЙ И НИКОГДА НЕ ПОВТОРИТСЯ…» — 10

Юрий Вешнинский

 Продолжение Начало

ЦНИИЭП жилища

В 1970 году, по окончании «Строгановки», я снова пришёл в ЦНИИЭП жилища, но уже не в мастерскую А. С. Образцова, а в отдел интерьера, которым руководили сначала Николай Арсеньтьевич Луппов, а потом — Борис Миронович Мержанов (сын Мирона Ивановича Мержанова, придворного архитектора Сталина), какое-то время, в конце «сталинской эпохи», сидевший, как и его отец, но потом с большим азартом делавший «партийно-научную» карьеру. Я далеко не сразу понял, насколько отталкивающей фигурой он был, и вначале не предвидел того, как много зла он мне причинит.

Борис Миронович Мержанов[1]
Борис Миронович Мержанов[1]

(Его, единственное найденное мной в сети, фото в молодости. Я его знал в существенно более позднем возрасте, растолстевшим и обрюзгшим.)

И пришёл я туда на должность уже не техника, а старшего архитектора. С точки зрения научного содержания работы ЦНИИЭП жилища был местом, на мой (и не только на мой) взгляд, довольно скучным, но там для меня были два магнита: фундаментальная библиотека Госстроя СССР (ЦНТБ) (бывшая библиотека Академии архитектуры СССР) с богатейшими фондами и с удобным читальным залом, а также очень интересные «устные журналы», на которых можно было увидеть мало доступные тогда кинофильмы и услышать многих самых известных деятелей культуры. Это давало, возможно, иллюзорное, ощущение некоего «выхода в большой мир». Ради этого я готов был довольно долго терпеть многое.

Стоит ещё отметить, что в ЦНИИЭП жилища я был немного знаком с такой яркой личностью, как Юрий Владимирович Арндт. Это был, поистине — «человек-оркестр»! Он обладал массой разнообразных талантов: как архитектор (построенная им гостиница «Юность» стала символом «оттепели» в архитектуре), как художник (его слегка изменённая сегодня типовая обложка серии ЖЗЛ многим памятна, а, кроме того, у него была замечательная и очень оригинальная живопись), как писатель и автор юмористических текстов на архитектурные темы, как актёр выступавшего в «Доме архитектора» (и не только) ансамбля «Кохинор»[2] (он, кстати, был первым мужчиной, исполнившим ещё на выпускном концерте в МАрхИ «Умирающего лебедя»[3], которого я видел в его исполнении уже гораздо позже) и исполнитель комических рассказов-скетчей о «Ходже Насреддине», и т. д. О нём можно было бы написать целую поэму или снять сериал! Жаль, что сегодня его понемногу забывают (в Википедии даже нет года его смерти).

Юрий Владимирович Арндт
Юрий Владимирович Арндт

Хочу немного отвлечься от «научно-биографических» проблем для довольно колоритного, на мой взгляд, «сюжета», больше связанного с некой «околонаучной субкультурой» того времени. Речь идёт о сильно памятном ныне уже почти поголовно ушедшим из жизни сотрудникам научно-исследовательских и проектных институтов системы Госстроя СССР кафе «Фаина», находившемся на одном из этажей ЦНИИЭП жилища. Дальше я планировал сразу привести несколько пространную цитату из носящей красноречивое название «Мы академиев не кончали» главы в книге С. И. Дёмина, человека, которого я, почему-то, припомнить не могу (хотя помнить, вроде-бы, должен), но лучше него я на эту тему, пожалуй, не напишу. Но сейчас я решил немного переключиться на описание личности его тогдашнего шефа, которого я знал лично. Он работал в отделе международного сотрудничества, которым руководил Вячеслав Павлович Этенко. Я его когда-то неплохо знал (и с неизмеримо худшей строны, чем С. И. Дёмин). Достаточно сказать, что этот В. П. Этенко был, как минимум, полковником КГБ. Это было неудивительно, нельзя же было «международное сотрудничество» «пускать на самотёк». Кстати, эта «ведомственная принадлежность» была у Этенко буквально «написана на лице»[4]. И, кроме того, в отличие от положительного суждения С. И. Дёмина, который, несомненно, тоже был человеком «очень хорошо проверенным» там же (других к «международному сотрудничеству» просто не допускали)[5], об его уме[6], В. П. Этенко был полным (и общепризнанным в тогдашней подлинно научной среде) ничтожеством в научном отношении. Таковым его считал, в частности, мой первый учитель в науке Леонид Борисович Коган, о котором я напишу ниже. И, в отличие от слов тогдашнего собеседника С. И. Дёмина и его рекомендателя для работы в ЦНИИЭП жилища, главного инженера одной из мастерских этого института Александра Соломоновича Лурье (его я помню смутно), что «упрямый хохол» В. П. Этенко «хоть и слывёт антисемитом, но это так — бравада», он был, (и не только — по моему мнению), антисемитом вполне «искренним», насколько можно говорить об искренности «гэбиста». Притом, по словам Дёмина, бОльшую часть рабочего времени он посвящал написанию докторской диссертации, которую, учитывая его, фактически, основную «специальность» и «научный потенциал», стоило бы, наверное, называть любительской. Ниже помещаю фото библиотечной карточки с названием одной из его статей, как один из примеров его «научного творчества» уже «на заре перестройки».

Библиотечная карточка с названием одного из «творений» В. П. Этенко
Библиотечная карточка с названием одного из «творений» В. П. Этенко

Об его основной «специальности» свидетельствовало и довольно красноречивое, на мой взгляд, описание С. И. Дёминым его внешности: «…он был в хорошей спортивной форме, поджар и подтянут, как борзая, спину держал подчёркнуто прямо…»[7]. «Как борзая»[8], — это просто замечательно для будущего доктора архитектуры и профессора Государственного Университета по землеустройству (ГУЗ)! Ниже привожу его недавнюю (сейчас он — пенсионер) и кондово-советскую по стилистике характеристику с сайта архитектурного факультета ГУЗ: «Этенко В. П. — известный учёный, крупнейший специалист в области жилищного строительства у нас в стране и за рубежом. В. П. Этенко на высоком профессиональном уровне читает лекции, ведет курсовое и дипломное проектирование, успешно сочетает педагогическую деятельность с учебно-методической и научной работой. За время работы Этенко В. П. в университете на кафедре архитектуры им подготовлены многочисленные высокообразованные кадры архитекторов. Впервые для всех архитектурных ВУЗов страны им выпущено уникальное пособие по управлению архитектурным проектом. Художник, педагог, архитектор, ученый — все это профессиональные грани таланта Вячеслава Павловича Этенко. По его проектам возведены десятки построек. Он участник многих художественных выставок, автор сотен статей и книг по актуальным проблемам архитектуры. Вячеслав Павлович Этенко пользуется заслуженным авторитетом среди преподавателей и студентов».

Вячеслав Павлович Этенко
Вячеслав Павлович Этенко

 Кстати, подчинённым В. А. Этенко был и мой давний знакомый, считающийся ныне видным краеведом и «анцифероведом», доктор культурологиии и доцент кафедры культурологии МПГУ Алексей Владимирович Святославский[9]. Когда-то я считал его своим приятелем, но, как я понял сравнительно недавно, это была с моей стороны большая ошибка.

Алексей Владимирович Святославский
Алексей Владимирович Святославский

В этой связи, хочу процитировать в высшей степени подходящеее, на мой взгляд, к данному случаю, место из социологического романа А. А. Зиновьева «Светлое будущее». Там говорится о некоем Вадиме, известном и карьерно успешном, хотя и посредственном учёном и, в то же время, — влиятельным сотрудником КГБ: «Кто он? Сотрудник КГБ? Не совсем. Он считается видным учёным. Его знают за границей. И принимают. Учёный? Ни в коем случае. Он, конечно, поднабрался за долгие годы. С языками освоился. Научился компилировать и пускать пыль в глаза… Он выращивается не как учёный, писатель и т. п., а как партийный, административный функционер. И это не проходит безнаказанно. Один такой человек способен убить творческий дух в целой области культуры, ибо он затрагивает самые тонкие и глубинные нити творчества… Безымянный (один из героев романа) всем зарубежным коллегам сообщил, что Вадим — сотрудник КГБ. Никакого эффекта. Для них там это, оказывается, не играет никакой роли»[10].

Далее, в упомянутой выше книге С. И. Дёмина говорилось, что В. П. Этенко, познакомившись с С. И. Дёминым, сводил его «в институтское кафе «Фаина», где он «пользовался известным всему институту «режимом наибольшего благоприятствования» и обслуживался вне очереди.

Кофе там и вправду подавали настоящий, пожалуй, — лучший в Москве. Буфетчица Фаина была личностью одиозной, известной далеко за пределами института: она не экономила на кофе и гордилась своей репутацией. Запах отличного кофе стоял ещё в коридоре, а в самом кафе становился просто нестерпимо аппетитным. Любители этого напитка выстивали получасовыю очередь ради одной чашечки, при этом очередь соблюдалась свято — нарушителей Фаина не терпела и тут же ставила на место. Народ смирно стоял вдоль окна, многие приходили с книжкой. Руки у Фаины мелькали, работала она безостановочно и красиво, при этом ничто в зале не ускользало от её цепкого взгляда. Удовольствие доставлял не только её кофе, вкусными были также её острые и меткие замечания. Фаина знала всех по имени, всем говорила «ты», её реплики, вопросы или короткие диалоги с посетителями были сочными и насыщенными злым и здоровым юмором. Всё это составляло неотъемлемую часть атмосферы её заведения. Выпить кофе «у Фаины» было почти ритуалом, театрализованным действом, её клиентура была постоянной и ходила к ней как на развлечение.

Заместителей директора Фаина обслуживала без очереди. Она сама завела такой порядок, и никто против этого не возражал (попробовал бы кто-нибудь ей возразить!) …. Отдельные наивные возражения Фаина гасила своим громким голосом, да никто уже и не возражал, кроме чужаков, случайно попавших в её кафе. Им Фаина охотно разъясняла, ни на секунду не прекращая мелькания рук возле кофеварки, что именно она думает об их замечаниях и о них самих, и доходчиво давала понять, что если им что-то тут не нравится, то они могут идти куда-нибудь ещё. Выражений она не выбирала, но каким-то непонятным образом всё сказанное ей звучало хоть и грубовато, но не обидно. Многие Фаину любили, а остальные воспринимали как неизбежность, как необходимое дополнение к чудесному напитку»[11]. Надо сказать, что и я не был обойдён вниманием Фаины. Хотя она не раз высказывалась в мой адрес довольно критически, но однажды (уже где-то на рубеже 1970-х и 1980-х годов), в отвт на чьё-то замечание в мой адрес, она неожиданно провозгласила на всё кафе: «Вешнинский это будущий светило»! Вряд ли это пророчество прибавило мне симпатий начальников и сослуживцев…

И вот, в 1972 году уже упоминавшийся выше С. Ю. Каменев в описанном выше кафе «Фаина» познакомил меня со своим однокурсником по МАРХИ работавшим в ЦНИИП градостроительства и ставшим, впоследствии, моим первым научным учителем Леонидом Борисовичем Коганом. Он был главным из основоположников нашей теории урбанизации. Об этом знакомстве и его влиянии на мою дальнейшую судьбу я напишу ниже.

Леонид Борисович Коган в начале нашего знакомства
Леонид Борисович Коган в начале нашего знакомства

1973 год ознаменовался для меня ещё одним интересным событием. Я, вместе с еще двумя своими знакомыми, был нанят создателем отечественной школы дендрохронологии Борисом Александровичем Колчиным летом того года на работу в Новгородскую археологическую экспедицию, благодаря чему прожил в Великом Новгороде целый месяц. Хотелось «подышать воздухом раскопок». Тем более, что я ещё со школьных лет «заочно» любил археологию. В мою задачу входило делать на миллиметровке планы раскопов и зарисовывать на них места находок. Это делалось при прохождении каждых 20-ти сантиметров в глубину. Трудно передать ощущение, которое мне приходилось испытывать, находясь на дне раскопа, когда надо мной на высоких (примерно, четырёхметровых) стенах раскопа в виде различавшихся оттенками слоёв земли и торчавших из стен срезов брёвен были воочию видны следы многовековых напластований. Рабочий день начинался и кончался рано, а дальше можно было тратить время на свой вкус. Я исходил Новгород вдоль и поперёк и много там фотографировал. Кстати, именно в Великом Новгороде я едва ли не в последний раз ходил на этюды и писал акварелью.

Студенты-историки, в порядке практики таскали землю из раскопов. Но перебирать и перетирать пальцами каждый комочек земли доверяли только очень добросовестным местным женщинам, работавшим там каждый год. Мы, архитекторы, представляли собой нечто вроде «рабочей аристократии», жили в палатке прямо на территории экспедиции и питались за одним столом с начальством (включая руководителя экспедиции Валентина Лаврентьевича Янина, который, хочется особо отметить, держался с младшими по статусу очень демократично). А однажды я даже видел приехавшего на раскопки живого Артемия Владимировича Арциховского (первооткрывателя, первого издателя и комментатора берестяных грамот).

Б. А. Колчин, А. В. Арциховский и В. Л. Янин (не в моём ли присутствии было сделано это фото?)
Б. А. Колчин, А. В. Арциховский и В. Л. Янин (не в моём ли присутствии было сделано это фото?)

Был там ещё один известный археолог Пётр Иванович Засурцев, книгу которого[12] я ещё до знакомства с ним читал. Он, помню, слегка обиделся, когда я, вспомнив его книгу, не смог вспомнить его фамилию. Помню ещё, что я спросил его, как он относится к произведениям Льва Николаевича Гумилёва, которыми я, как и многие, был тогда увлечён (в значительной степени, — из-за их яркой литературной формы). И он мне сказал, что со строго научной точки зрения всё это несерьёзно. Так же считал, кстати, и Б. А. Колчин[13].

Раз в неделю для студентов-историков, к которым и мы присоединялись, устраивали экскурсии по городу, где гидом был сам В. Л. Янин. Слегка кокетничая, он говорил нам всем: «как вы знаете…», или «как вы помните…». Это было, конечно, большим авансом. Он, в частности, рассказывал немало интересного о Новгородской вечевой традиции, об особенностях функционирования вечевых институтов в Великом Новгороде на разных этапах существования Новгородской вечевой республики и об её трагическом конце[14].

Валентин Лаврентьевич Янин
Валентин Лаврентьевич Янин

Кроме того, раз в неделю проводилось ознакомление с находками за неделю, на которых председательствовал тоже В. Л. Янин. Можно было подержать в руках вещи XIV или XIII века, которые пускали по рукам[15]. Начиналось всё с берестяных грамот (если они были на прошедшей неделе найдены). Сначала текст берестяной грамоты читался на языке оригинала, затем — в переводе на современный русский язык, затем — делалась интерпретация текста. Кстати, в то лето на усадьбе церковного иерарха (там же, где был найден и конфискованный, видимо, у не вполне правоверного прихожанина «змеевик») была найдена берестяная грамота, начинавшаяся словами: «К Олисевию, ко гречину…», на основании которой (и последующих, найденных в этом комплексе) В. Л. Янин начал формулировать свою гипотезу об этом «Олисевии» (Елисее), как об авторе знаменитых нередицких фресок. В. Л. Янин, кстати, не раз говорил студентам о том, что для понимания смысла находок и реконструкции событий нужен междисциплинарный подход: надо проводить сопоставление и перекрёстную проверку данных, полученных из как можно большего числа разных источников: летописей, берестяных грамот, выводов дендрохронологии, изучения стилистики и других свойств материальных объектов и т. д.

Иконописный ангел (Архангел Михаил?) Мой рисунок 1964 года[16]
Иконописный ангел (Архангел Михаил?) Мой рисунок 1964 года[16]

 Уже гораздо позже (где-то «на рубеже тысячелетий») я на какой-то конференции в Институте археологии РАН встретил В. Л. Янина. Я спросил его, помнит ли он меня, и он мне ответил, что помнит. А когда я рассказал об этом своему (теперь уже бывшему) сослуживцу по Институту Наследия (археологу по специальности), знававшему В. Л. Янина в более поздние времена, и выразил сомнение в том, что В. Л. действительно помнит меня (мне показалось, что В. Л. сказал мне это просто, чтобы мне было это приятно слышать), то тот мне ответил, что, скорее всего, В. Л. действительно помнит меня. «У Валентина Лаврентьевича хорошая память» — сказал он мне. Да и то сказать, я ведь тогда постоянно мелькал у В. Л. перед глазами и, к тому же, рисовал дружеские шаржи на некоторых участников экспедиции. При этой последней встрече я сказал В. Л., что занимаюсь урбанологией и предложил ему, бывшему в своё время редактором неплохой серии ежегодников «Русский город», что-то моё почитать. «Так ведь я уже не могу быть Вам полезен», — сказал он, — «Эта серия уже не выходит». Я сказал, что мне от В. Л., строго говоря, ничего «практического» не нужно (я просто надеялся заинтересовать его своими писаниями) и поинтересовался причинами закрытия серии. И В. Л. рассказал мне довольно типичную для тех (впрочем, — и нынешних тоже) времён историю прекращения издания серии «Русский город». Оказывается, серию закрыли потому, что понадобились средства для издания совсем другой серии изданий, посвящённой, ни больше, ни меньше, — СОВЕТСКОМУ ОБРАЗУ ЖИЗНИ (и, конечно, в апологетической его трактовке). И вот, ради этой в научном отношении, в общем-то, ФИГНИ закрыли вполне приличную и полезную серию. Она была, на мой взгляд, очень полезна для изучения такого своеобразного (и, в отличие от западных городов, ещё до сих пор сравнительно мало изученного и во многих отношениях не вполне понятного) явления, как русский город.

 Был и ещё один забавный результат этой поездки. Я там, как и в предыдущем 1972 году, во время поездки на Север (на Соловки и т. д.), отрастил бороду. После возвращения из Великого Новгорода я сфотографировался. Когда я стал показывать это фото сослуживцам, то некоторые из них, особенно — женщины, сразу начинали смеяться. Говорили, что я на этом фото — вылитый НАРОДОВОЛЕЦ[17]! Как всего за десять лет из «пупсика» «выковался» «народоволец»? Может быть, это было следствием «битвы» с Захаровым? Не знаю. Но, похоже, именно тогда в моей внешности, помимо моей воли, впервые проступило то «подрывное нутро», которое проявлялось потом не раз. Скоро я сбрил бороду, чтобы не тревожить своим «бунтовщическим» видом начальство.

Моё «народовольческое» фото
Моё «народовольческое» фото

 Позже (уже «в новом тысячелетии»), распространяя между коллегами и знакомыми распечатку замечательного (но, к сожалению, до сих пор малоизвестному у нас) стихотворения Петра Лавровича Лаврова (кстати, в будущем — первого русского социолога) «Русскому народу» в сборнике «Поэты революционного народничества»[18], я предварял распечатку ксерокопией этого фото. Некоторые «реципиенты» начинали смеяться. Уж очень я сам на этом фото был похож на «революционного народника»!

Наряду с Антонио Грамши и Петром Яковлевичем Чаадаевым была ещё одна историческая личность, которой я сильно увлекался уже в 1970-е годы. Это — самый «несгибаемый» (и на допросах, и на каторге, и на поселении, и в Акатуе, откуда он не вернулся) декабрист Михаил Сергеевич Лунин, эйдельмановскую биографию которого в серии ЖЗЛ[19] я прочитал и «заболел» им на долгие годы. Я прочитал об этом человеке почти всё, что смог. В частности, мне до сих пор нравится популярно написанная книга (роман) Владимира Ивановича Гусева «Легенда о синем гусаре», вышедшая в полузабытой сегодня серии «Пламенные революционеры»[20]. Стоит ещё отметить, что судьбе М. С. Лунина была посвящена очень острая по тем временам пьеса Эдварда Радзинского «Лунин или смерть Жака», шедшая в начале 1980-х годов в театре на Малой Бронной. Роль Лунина первоначально играл Олег Даль, а роль «Мундир императора» (Александр, Константин и Николай) — Леонид Броневой. К сожалению, я видел этот спектакль уже без Олега Даля.

М. С. Лунин был, наряду с П. Я. Чаадаевым, ещё одним русским католиком и, пожалуй, самым ярким примером «русского европейца». И не только по общей культуре (их было немало). Но и по «гармонии между духом и поведением», то есть, — по продиктованному принципами реальному жизненному поведению в ситуациях противостояния с властью. Меня очень увлёк этот реальный пример свободы мысли и поведения внутренне свободной личности, жившей в несвободном окружении. Возможно, я чересчур был увлечён этим идеалом подлинного «благородного рыцарства» и «вольного гусарства» и, невольно пытаясь ему подражать, сильно вредил себе в несовместимых с ним советских служебных взаимоотношениях.

Кстати, сосланному в Сибирь декабристу Петру Фёдоровичу Громницкому, с которым М. С. Лунин, накануне своего нового ареста и отправки в Акатуй, подружился, принадлежит замечательный афоризм: «В России что-либо благое происходит не иначе, как по недосмотру властей». Очень актуально до сих пор!

Михаил Сергеевич Лунин
Михаил Сергеевич Лунин

Прочитав книгу Н. Я. Эйдельмана о Лунине, я, как и многие в те годы, приохотился к чтению и других его произведений. Позже не раз слушал и его публичные выступления. Запомнились мне четыре его выступления. Одно (в ВТО) назвалось: «Пушкин и Пугачёв». Второе и третье (на устном журнале в ЦНИИЭП жилища) назывались: «Легенда о старце Фёдоре Кузьмиче» и «Пушкин и Булгарин»[21]. Четвёртое (кажется, в музее А. С. Пушкина) называлось: «Пушкин и Макиавелли». Говорил (как и писал) он прекрасно! И в устных выступлениях он явно чувствовал себя менее скованным внешними ограничениями и говорил, порой, довольно «крамольные» по тем временам вещи.

Познакомится с ним лично я успел (как раз после его последнего доклада), а вот показать ему свою коллекцию открыток, расположенных в альбомах по хронологии (а он любил хронологические сопоставления территориально далёких фактов), я собирался, но, к сожалению, уже не успел. Из общих его идей мне до сих пор близка его неоднократно, особенно, — в устных выступлениях, высказывавшаяся мысль, что, вопреки известной, до сих пор популярной и считающейся самоочевидной у нас формуле (её совершенно необоснованно приписывают разным великим мыслителям), ИСТОРИЯ ЗНАЕТ СОСЛАГАТЕЛЬНОЕ НАКЛОНЕНИЕ!

 Натан Яковлевич Эйдельман
Натан Яковлевич Эйдельман

Стоит, пожалуй, ещё отметить, что уже в гораздо более поздние времена, в «новом тысячелетии», я познаакомился с дочерью Н. Я. Эйдельмана, Тамарой Натановной Эйдельман. Она тоже историк и преподаватель истории (заслуженный учитель России). Она член правления Межрегиональной общественной организации «Объединение преподавателей истории». И, кроме того, она принимала активное участие в организации первого после столетнего перерыва Земского съезда, который прошёл 22-23 мая 2021 года в колыбели русской свободолюбивой вечевой традиции — Великом Новгороде. Впрочем, незадолго до этого съезда к ней приходил из полиция участковый, с ещё одним не представившимся лицом, и предложил ей пройти с ним в участок из-за её постов в соцсетях с обращением к «Врачам без границ» и о её участии в несогласованном с властями митинге 21 апреля 2021 года. Без повестки она отказалась идти в участок, но они обещали вернуться. 28 мая на «Эхе Москвы» Т. Н. Эйдельман сообщила, что уволилась из школы, в которой преподавала много лет. Удивительно, как у нас сегодня складываются судьбы отечественных историков, педагогов и общественных активистов[22]!

 Тамара Натановна Эйдельман
Тамара Натановна Эйдельман

Начало знакомства с трудами Юрия Михайловича Лотмана

Именно в 1970-х годах я попал под «перекрёстное опыление» (частично опосредованное, а частично — прямое) по-настоящему крупных учёных в тех областях, в которых чуть позже и сам стал профессионализироваться. Второй (после урбанологии) областью моих тогдашних интересов стали структурализм и семиотика[23]. Купив в 1972 году, по совету И. А. Масеева, «Анализ поэтического текста» Ю. М. Лотмана, я начал заказывать в третьем зале «Ленинки» и читать его же «Структуру художественного текста» и другие его и других авторов работы по семиотике. В том числе читал я и тартуские семиотические сборники), отдавая, всё-таки, предпочтение более популярно написанным текстам. От тех времён у меня сохранился довольно забавный своего рода раритет: телефонная книга с надписью «Алфавит», в которой в алфавитном порядке мной были выписаны из разных изданий урбанологические и (по большей части) структуралистско-семиотические термины.

Ещё одним из «источников вдохновения» того времени были для меня книги как бы «заново открытого» у нас в 1960-е годы выдающегося философа и культуролога Михаила Михайловича Бахтина «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса», с заимствованной из которой идеей «гротескного тела» нас ещё в «Строгановке» знакомила на лекциях по истории искусства Ирина Евгеньевна Данилова. Но, особенно интересной мне показалась его книга «Проблемы поэтики Достоевского». Там я впервые познакомился со многими понятиями, введёнными М. М. Бахтиным в оборот гуманитарного знания: полифония, мениппея и т. д. Заимствованную из этой книги идею диалогичности и полифонии я попытался, может быть, несколько примитивно, использовать «прикладным» образом в статье «Монолог или диалог?», которую я в 1973 году хотел поместить в журнале «Декоративное Искусство». Но Л. Б. Коган отсоветовал мне её туда посылать как «сыроватую» для научного дебюта и был, вероятно, в этом прав.

Михаил Михайлович Бахтин
Михаил Михайлович Бахтин

В 1976 году я опубликовал в сборнике «Проблемы теории советской архитектуры», подготовленной в ЦНИИТИА, но изданной под маркой ЦНИИП градостроительства, свою первую напечатанную статью «О простоте и индивидуализации облика массовой жилой застройки (информационно-семиотический аспект)», в которой я попытался применить семиотическую методологию к восприятию людьми массовой жилой застройки. Учитывая то обстоятельство, что это была не только моя первая попытка использования информационно-семиотических методов к анализу восприятия архитектуры, но и вообще моя первая печатная публикация, с которой у меня связаны некоторые сентиментальные воспоминания, перескажу основные мысли этой статьи поподробнее.

Я писал в этой статье: «Информационно-семиотические методы анализа структуры художественных произведений раскрывают внутренний смысл трансформации, которую претерпели характерные… аспекты так называемого «современного стиля» в архитектуре. Речь идёт о стирании эффекта новизны простых, лаконичных форм, о превращении их в скучные, не вызывающие живого отклика общие места»[24]. И далее, ссылаясь на опубликованную в 1970-м году книгу Ю. М. Лотмана «Структура художественного теста», я писал, о том, что механизм этого процесса «в общем виде» был сформулирован Ю. М. Лотманом. Указывая на подвижность и взаимосвязь двух начал художественного творчества: художественного языка, под которым подразумевается принятая в данном искусстве «коммуникационная система, пользующаяся знаками, упорядоченными определённым образом»[25], и художественного сообщения, под которым понимается данное конкретное художественное произведение, называемое иначе «художественным текстом», Ю. М. Лотман писал: «Прослеживая процесс функционирования художественного произведения, мы не можем не отметить одну особенность: в момент восприятия текста мы склонны ощущать и многие аспекты его языка в качестве сообщения, формальные аспекты семантизируются, то, что присуще общекоммуникационной системе, войдя в специфическую структурную целостность текста, воспринимается как индивидуальное. В талантливом произведении всё воспринимается как сделанное Ad. hoc. Однако в дальнейшем, войдя в художественный опыт человечества, произведение для будущих эстетических коммуникаций всё становится языком, и то, что было случайностью содержания для данного текста, становится кодом для последующих»[26] .

 «Именно такая судьба, — писал я тогда, — постигла такие аспекты революционной и особенно прогрессивной на первых этапах своего развития «современной архитектуры» как простота, лаконичность, конструктивность, функциональность и т. д., которые сформировались в процессе протекавшего в 20-х годах нашего века в советской и мировой архитектуре обновления архитектурного языка»[27].

Иная ситуация, на мой взгляд, сложилась к концу 60-х — началу 70-х годов в процессе превращения этих явлений в условиях распространения массовой, индустриальной жилой застройки в обычную практику. В связи с этим приобрело особую актуальность исследование природы простоты в художественном произведении. Ключом может послужить понятие художественного «минус-приёма», определяемого как неупотребление, изъятие ожидаемого элемента, его значимое отсутствие в структурном положении, подразумевающем его присутствие. Эту ситуацию недопустимо сводить к такой, где отсутствующий элемент невозможен и не ожидается.[28]

«Соотнесённость неупотреблённого элемента — минус-приёма — со структурой читательского ожидания, а его, в свою очередь, с величиной вероятности употребления в данном конструктивном положении текстуально зафиксированного элемента делает и информацию, которую несёт минус-приём, величиной вполне реальной и измеримой»[29] — цитировал я Ю. М. Лотмана, предлагая мысленно заменить слово «читательское» каким-нибудь иным, более подходящим для восприятия архитектуры. И далее я писал о трактовке проблемы минус-приёма как часть более общей проблемы — конструктивной роли значимого нуля, семантического значения паузы, измерение той информации, которую несёт художественное молчание.

В свете этих положений мне представлялось весьма важным понять роль исторически меняющегося контекста, в котором живёт произведение архитектуры, роль того, что Ю. М. Лотман называл внетекстовыми связями на уровне художественного сообщения и что в архитектурном лексиконе обобщается понятием «среды». В этом отношении я обращал внимание на позаимствованную из книги Ю. М. Лотмана «Анализ поэтического текста», мысль, что подлинная художественная простота представляет собой в структурном отношении «явление значительно более сложное, чем «украшенность». И, в качестве теоретического вывода, я писал о том, что «простота» в советской авангардной архитектуре 20-х годов воспринималась как «сообщение», а не как «язык». А в архитектуре массовой жилой застройки 1960-х и последующих годов эта поставленная на поток «простота» уже утратила свойства сообщения и сама превращалась в сплошной «минус-приём», в «минус-архитектуру»[30].

Знакомство с Юрием Михайловичем Лотманом

Я решил выслать сборник с этой статьёй Ю. М. Лотману в Тарту и в дальнейшем старался держать Ю. М. Лотмана в курсе моей работы. А летом 1977 года я впервые побывал в Тарту и познакомился с Ю. М. Лотманом лично. Это личное знакомство продолжалось 11 лет (последний раз я побывал у Ю. М. Лотмана в декабре 1988 года). Начиная с 1977 года, и на протяжении довольно длительного времени, я взял за обыкновение отдыхать летом в Пярну, куда ездил через Таллин, который тогда тоже неплохо знал. И, когда погода портилась, я ехал в Тарту и там заставал (или не заставал) Ю. М. Лотмана дома, или (реже) в университете. Предупреждать Ю. М. Лотмана о своём приезде я не мог, т. к. телефона у него в квартире долгое время не было. Несмотря на свою занятость, Ю. М. Лотман обычно уделял мне около 15-ти минут и это общение много мне давало. Я уже давно думаю написать об этом поподробнее.

Юрий Михайлович Лотман
Юрий Михайлович Лотман

Надо сказать, что во время посещений Тарту я обязательно заходил в университетскую лавку. Там можно было посмотреть и купить издания ТГУ. Это были не только труды по русской и славянской филологии. Кстати, «Труды по знаковым системам» в Тарту вообще нельзя было купить, их можно было только заказывать по почте. Покупал я там иногда и сборники трудов по востоковедению, включавшие, в частности, статьи уже не печатавшегося в других советских изданиях Григория Соломоновича Померанца. Особенно мне понравилась его статья «Теория субэкумен и проблема своеобразия восточных культур»[31]. Теорию субэкумен, позаимствованную из этой статьи, я попытался развивать в своей недавно, наконец, напечатанной монографии «Аксиологическая география. Топология культурного пространства на рубеже тысячелетий»[32]. В этих трудах по востоковедению можно было найти не только статьи Г. С. Померанца. Там напечатали, например, статью о Чингисхане ещё далёкого от нынешнего (на мой взгляд, уже сильно преувеличенного) признания Льва Николаевича Гумилёва. Более того, там печатали даже статьи фигуранта известного показательного антибуддийского процесса (последнего, насколько мне известно, антирелигиозного процесса советской эпохи), неоднократно судимого и умершего в лагере Бидия Дандаровича Дандарона. Дандарон был, как я узнал позже, сыном ламы-философа Доржи Бадмаева. Мальчик был признан перерождением хамбо-ламы Джаягсы-гагана настоятеля комплекса Кумбум в Тибете, посетившего Бурятию в 1894-м и 1910 годах. В июле 1921 года духовный лидер бурятских буддистов Лубсан-Сандан Цыденов, провозгласивший на землях хоринских бурят теократическое государство, передал Дандарону титул Царя Учения — Дхармараджи. Можно себе представить, какие несчастья это навлекло на него в советские времена. В лагерях Дандарон познакомился с европейской философией, так его старшим товарищем стал профессор философии В. Э. Сеземан. В своих книгах Дандарон пытался сформулировать философскую доктрину необуддизма как «буддизма для европейцев».

Бидия Дандарон
Бидия Дандарон

Один из сборников Трудов по востоковедению со статьёй Дандарона «Содержание мантры ОМ-МАНИ-ПАД-МЭ-ХУМ»[33] я даже купил, но практически ничего в этой статье не понял. Кстати, во время раскручивания «дела Дандарона», был допрошен известный индолог и один из соратников Ю. М. Лотмана по семиотическим исследованиям Александр Моисеевич Пятигорский. А основоположник научной ориенталистики в Эстонии Линнарт Эдуардович Мялль, в связи с «делом Дандарона», был даже уволен в 1974 году из Тартуского университета.

Александр Моисеевич Пятигорский (шарж А. А. Зиновьева)
Александр Моисеевич Пятигорский (шарж А. А. Зиновьева)

            Можно было в книжной лавке ТГУ приобретать и довольно интересные тогда для меня университетские сборники трудов по психологии. В частности, меня заинтересовали работы тех молодых эстонских психологов и социологов, которые занимались близкими мне проблемами восприятия пространства и городской среды. С некоторыми из них я примерно в это время познакомился лично (Мати Хейдметс и т. д.). Жаль, что я тогда (и позже) не воспользовался случаем и не познакомился с Марью Лауристин, что мне советовала сделать неплохо знавшая её Тамара Моисеевна Дридзе. Уже позже (в 1981 году) я познакомился с ещё одной довольно интересной исследовательницей из ТГУ, экономгеографом Тийной (Вальдековной, если по русскому обычаю добавлять отчество) Райтвийр. Но о моих довольно длительных отношениях с эстонскими психологами, социологами и географами я думаю, позже написать отдельно.

            Надо сказать, что продавщица в университетской лавке (уже немолодая женщина) явно видела во мне «оккупанта». Она упорно «не желала понимать» русскую речь, которую она, торгуя книжками и на русском языке, конечно, понимала. Мои попытки, здороваясь с ней на эстонском языке, «утеплить» отношения, по-моему, ничего не давали. Но сам Тарту в его старой части (небольшой, зелёный университетский городок немецкого типа с черепичными крышами) мне тогда очень нравился. Ещё в первый свой приезд в Тарту я размечтался о том, что, поселившись под одной из этих черепичных крыш, можно было бы написать что-нибудь «нетленное», вроде «Критики чистого разума». Что касается межнациональных проблем, то, как я слышал, и самому Ю. М. Лотману приходилось сталкиваться с их спецификой в Эстонии. Впрочем, с самого начала моего знакомства с Эстонией, я не мог не отметить высокий уровень бытовой культуры эстонцев и, особенно, — высокий уровень свойственной большинству эстонцев трудовой морали. Находясь в Эстонии, я часто вспоминал «Разговор мальчика в штанах с мальчиком без штанов» из очерков Салтыкова-Щедрина «За рубежом».

            Если в Ленинграде Ю. М. Лотман после университета не смог трудоустроиться как еврей, то в Тарту он для некоторых своих эстонских коллег был прежде всего русским, а значит, в каком-то смысле, — «оккупантом». Мне рассказывали (за достоверность рассказа я не ручаюсь), что однажды, на каком-то чествовании Юрия Михайловича, ректор ТГУ, возможно думая поставить Ю. М. в сложное положение, обратился к нему с речью на эстонском языке, которым, по его мнению, Ю. М. не владел. И каково же было его удивление, когда Ю. М. произнёс ответное слово на хорошем эстонском языке. Надо сказать, что Ю. М. с пониманием и сочувствием относился к стремлению эстонцев восстановить свою национальную независимость, что особенно ярко проявилось в годы перестройки. В частности, в октябре 1988 года он был избран в совет уполномоченных Народного фронта Эстонии.

Между прочим, ещё при первой встрече в 1977 году я спросил Ю. М. Лотмана, что он посоветовал бы мне почитать о семиотике архитектуры и о семиотике города. Первым его вопросом было: «На каких языках Вы читаете?» Я смутился и промямлил, что вообще-то я учил французский, но и им владею неважно. «Жаль» — сказал Ю. М. Лотман. «Есть немало интересного на эти темы на польском и на чешском языках». В этот момент я отчётливо ощутил всю меру своего невежества.

Уже тогда Ю. М. Лотман мог упомянуть, например, труды Яна Мукаржовсого. Он был одним из крупнейших представителей чешского структурализма и активным участником основанного в 1926 году и распавшегося в 1953 году Пражского лингвистического кружка. Ян Мукаржовский заложил основы семиологического подхода к анализу художественного текста. Как я узнал значительно позже, Ю. М. Лотман называл Яна Мукаржовского признанным классиком эстетической мысли. Его тексты он, как я понимаю, уже тогда изучал и позже издал сначала в одном из своих семиотических сборников, а ещё позже, — в серии «История эстетики в памятниках и документах»[34]. Но вряд ли я тогда был способен понять и оценить его идеи. Я и сейчас многого из написанного в этой области не понимаю. Увы. Впрочем, я и тогда, и позже, сам занимался работой в сфере почти исключительно прикладных исследований и, поэтому, относился к теоретическим исследованиям довольно «потребительски».

Ян Мукаржовский
Ян Мукаржовский

Что касается архитектурно-семиотических исследований польских авторов, то единственной, кажется, работой с которой я в те годы с интересом познакомился, была переведённая на русский язык В. Л. Глазычевым статья А. Валлиса «Социальный смысл архитектурной формы»[35].

Во время этого первого нашего разговора я спросил мнение Ю. М. об одной своей культурологической концепции, в которой и сегодня мне видится нечто рациональное, но не лишённой некоторого вульгарного социологизма. Суть этой концепции заключалась в том, что восходящие социальные группы (не помню, употребил ли я слово «классы») склонны к экстраверсии, находящие своё наилучшее выражение в рассчитанных на зрительное восприятие изобразительно-пластических искусствах (живописи и т. д.). А нисходящие социальные группы тяготеют к интроверсии, находящей своё наилучшее выражение в видах искусства, рассчитанных на слуховое восприятие, и, прежде всего, — в музыке. Иллюстрировал я свою концепцию переходом от Ренессанса к искусству более позднего времени в Италии и, кажется, в Германии. «А куда вы тогда денете Данте?» — спросил меня Юрий. Михайлович. И он стал мне говорить о том, что (вопреки Гегелю, сравнившему искусство с клапаном, но который давит пар), создание художественных текстов подчинено гораздо более сложным законам.

И вообще, как я потом не раз замечал, Ю. М. обычно не упускал случая покритиковать Гегеля и похвалить Канта. А одному моему тогдашнему знакомому он прямо сказал: «Читайте Канта. В нём истоки всей семиотики». Правда, он сделал это в разговоре с моим знакомым с глазу на глаз. Публично предпочитать Канта Гегелю, стоявшему ближе к Марксу, было тогда нежелательно. Кстати, я тогда связи между идеями Канта и семиотикой какое-то время не понимал. И только позже, прочитав написанную Арсением Владимировичем Гулыгой биографию Канта в серии ЖЗЛ[36] (это, наряду с написанной Натаном Эйдельманом биографией Лунина, была одна из лучших книг этой серии) и поняв именно из этого популярного издания какое значение в теории познания Канта играли «схемы» как «синтез чувственности и рассудка», я понял эту связь.

Любопытно, кстати, с точки зрения современной «злобы дня», что Иммануил Кант, которому (при всех его несомненных достоинствах как не только моралиста в теории, но высоконравственного человека в жизни), к сожалению, (как, впрочем, и большинству современных ему немецких интеллектуалов) был свойствен достаточно ярко выраженный (скорее, христианско-лютеранский, чем расовый) антисемитизм, называл живших в Германии евреев (именно евреев, а не арабов!) ПАЛЕСТИНЦАМИ[37]!

Иммануил Кант
Иммануил Кант

Был во время одной из наших встреч ещё один эпизод, непосредственно относившийся к урбанологии. Я как-то сказал Ю. М. что моим первым научным учителем в урбанологии был Л. Б. Коган, который в 1969-м году (совместно с А. С. Ахиезером и О. Н. Яницким) опубликовал программную статью о проблемах урбанизации и научно-технической революции в «Вопросах философии»[38], о чём я Ю. М. тоже сообщил, полагая, наверное, что ему это не известно. «Я её читал» — ответил Ю. М. Так что резонанс у этой статьи был действительно очень широким и междисциплинарным. Но был в нашем общении как-то и один забавный эпизод, свидетельствовавший о том, что разнообразие и междисциплинарность моих интересов Ю. М. явно недооценивал. Как-то, когда я был у Ю. М. дома, покончив со своими основными в беседах с Ю. М. архитектурно-урбанистическими сюжетами и видя, что весь стол у Ю. М. завален книгами и бумагами, я спросил у него, над чем он сейчас работает. «Это Вам не интересно. Это — комментарии к «Евгению Онегину» — ответил Ю. М. Я тогда промолчал, но, кажется, слегка обиделся. Ведь когда эти комментарии были уже изданы и поступили в продажу, я не только сам их купил, но и пропагандировал их среди своих знакомых и сослуживцев.

Во время одной из моих первых встреч с Ю. М. я спросил его о том, как он оценивает вышедшую в 1974 году посмертно (и весьма резонансную тогда) книгу одного из основоположников советской социальной психологии Бориса Фёдоровича Поршнева «О начале человеческой истории (Проблемы палеопсихологии)»[39]. Эта книга и меня тогда очень заинтересовала и увлекла своей необычной (особенно по тогдашнему времени) концепцией. Мой интерес к ней был подогрет ещё и тем, что Л. Б. Коган рассказал мне о драматической предыстории её выхода в свет. По словам Л. Б. Когана, эта книга ещё при жизни автора была подготовлена к печати и набрана, но потом её набор был рассыпан главным образом по вине одного из членов редколлегии доктора философских наук Х. Н. Момджяна, усмотревшего в ней уклонение от ортодоксального марксизма-ленинизма. После этого, по словам Л. Б, Когана, Б. Ф. Поршнев умер от инфаркта, а книгу снова набрали и издали уже после смерти автора. И в кратком предисловии от издательства было написано: «По ряду вопросов в книге излагаются взгляды, не являющиеся общепризнанными в науке». Эта формулировка Л. Б. Когана просто возмутила. «Какой смысл публиковать книгу, если в ней излагаются уже общепризнанные в науке взгляды?» — возмущался он. Правда, когда я уже значительно позже беседовал на эту тему с Тамарой Моисеевной Дридзе, она сказала, что она присутствовала, по крайней мере, на одном из выступлений Б. Ф. Поршнева, и на неё он произвёл не самое благоприятное впечатление своей некоторой прямолинейностью и почти фанатизмом. Его манера говорить напоминала ей человека из военной среды. И вот, когда я спросил мнение Ю. М. об этой книге Б. Ф. Поршнева, то он сказал, что, хотя в ней чувствуется хорошее знание англосаксонской литературы по проблематике палеопсихологии, но, по его словам, Б. Ф. Поршнев был специалистом, всё-таки, в совсем другой области. Его, сказал Ю. М., настоящей специальностью, в которой он вполне владел материалом, была история Франции XVII века, особенно времён Фронды. Надо сказать, что именно по этой тематике Б. Ф. Поршнев написал первую прочитанную мной (и очень понравившуюся мне тогда) свою книгу. Это была изданная в серии ЖЗЛ очень ярко и темпераментно написанная биография Мелье, в которой Б. Ф. Поршнев довольно убедительно доказывал, что именно Мелье был первым, кто (на самой заре Просвещения) соединил в одной системе взглядов атеизм, революционность и коммунизм. Вот бы ему у нас сейчас от наших охранителей не поздоровилось.

Борис Фёдорович Поршнев
Борис Фёдорович Поршнев

Между прочим, я тогда осторожно заметил Ю. М., что сейчас нередко исследователи выходят за рамки своей основной специальности, и это порой бывает интересно. Я не сказал прямо о выходе самого Ю. М. за пределы филологии к семиотике и культурологии, но он угадал эту мою мысль сам. «Да, я вот тоже часто пишу о том, что выходит за пределы моей базовой специальности, а о том, что входит в её пределы, что-то давно не пишу» — тут же признал он. Для Ю. М. вообще были свойственны очень быстрые реакции и вообще очень стремительный «полёт мысли», за которым нелегко было поспевать. Он в своих рассуждениях часто как бы «перепрыгивал через три ступеньки». Он и физически был очень стремителен, порывист и подвижен и почерк его тоже отражал эти черты его характера.

(Продолжение следует)

Примечания:

[1] Его, единственное найденное мной в сети, фото в молодости. Я его знал в существенно более позднем возрасте, растолстевшим и обрюзгшим

[2] Мужской ансамбл «Кохинор» и женский ансамбль «Рейсшинка» возникли, если не ошибаюсь, в 1957 году (одновременно с театром «Современник»). И создало их то же поколение «детей XX съезда».

[3] Мне рсссказывали, что приглашённая на этот концерт Галина Уланова РЫДАЛА и говорила ему: «Юра! Бросайте архитектуру и идите в балет»!

[4] Кстати, когда С. И. Дёмин в этой главе отметил, что при первом знакомстве В. П. Этенко произвел на него впечатление человека, не очень дипломатичного для своей должности, он, видимо, имел в виду официально-формальную, но далеко не самую главную «должность» В. П. Этенко!

[5] «Корни» С. И. Дёмина, уходившие на «криминальные Преображенские окраины послевоенной Москвы», препятствием для его трудов на ниве «международного сотрудничества» и для его последующей дипломатической карьеры, естественно, не послужили.

[6] А в КГБ, как стало известно от бывших одно время довольно откровенными «гэбистов», «умников не любили»!

[7] Дёмин С. И. В кривых коридорах ООН — М., Институт общегуманитарных исследований, 2005. с. 50.

[8] Или, может быть, как лягавая?

[9] Должен признаться, что теснейшую, глубинную «культурно-генетическую» связь доктора культурологии А. В. Святославского с «вселенной этенкизма» я довольно долгое время не осознавал.

[10] Цит. по: Зиновьев А. А. «Светлое будущее». Зиновьев А. А. Собрание сочинений в 10 т. Т. 2., М., ЗАО Изд-во Центрполиграф, 2000. с. 252.

[11] Дёмин С. И. В кривых коридорах ООН — М., Институт общегуманитарных исследований, 2005. с. 51-52.

[12] Засурцев П. И. Новгород, открытый археологами. М., Наука (Серия Из истории мировой культуры), 1967.

[13] Там же в экспедиции я слышал студенческую песню, в которой были слова: «…товарищ Колчин, со взглядом волчьим…».

[14] Наиболее полно, на мой взгляд, эта тема отражена в интересной книге: Скрынников Р. Г. Трагедия Новгорода. М., Издательство имени Сабашниковых, 1994.

[15] Между прочим, однажды среди находок нам попался так называемый «змеевик» — пример того, что принято называть «двоеверием». Это был носившийся на шее амулет, на лицевой стороне которого было помещено изображение христианского святого, а на обороте — изображение языческого божества, нечто вроде Горгоны-медузы, — женский лик со змеями вместо волос.

[16] Я мог вспомнить это в Великом Новгороде в 1973 году.

[17] Думаю, что упоминавшийся в начале моих воспоминаний «бомбист» В. О. Лихтенштадт, просидевший в Шлиссельбурге 8 лет в кандалах, увидев это фото, признал бы во мне «родственную душу»!

[18] Поэты революционного народничества. Ленинград, Издательство «Художественная литература», Ленинградское отделение, 1967.

[19] Эйдельман Н. Я. Лунин, М., «Молодая гвардия», 1970.

[20] Гусев В. И. Легенда о синем гусаре. Повесть о Михаиле Лунине. (Пламенные революционеры). М., Политиздат, 1976. Переиздавалась в 1980 и в 1988 годах.

[21] В этом выступлении он говорил, в частности, что (нравится это нам, или нет), но русская журналистика была создана Булгариным и Гречем. Кроме того, он говорил, что Булгарин был в России творцом массовой культуры в ещё не массовом обществе. И, хотя он не говорил этого прямо, но из того, что он говорил, напрашивался вывод, что время, которое мы сегодня привыкли называть пушкинским, для современников (в том числе и для самого Пушкина) было булгаринским.

[22] Впрочем, в Википедии говорится, что и её отец, Натан Яковлевия Эйдельман, после 1956 года имел косвенное отношение к университетскому кружку свободомыслящих историков, в котором состояли некоторые его однокурсники, занимавшиеся критикой сталинизма с марксистских позиций («группа Краснопевцева»). Арест членов этого кружка вынудил Эйдельмана прекратить преподавание истории в школе, хотя он сам не был репрессирован, но, «за недоносительство», был исключён из ВЛКСМ. В дальнейшем Н. Я. Эйдельман, по его словам, «не был знаком с диссидентами и не являлся их сторонником, хотя восхищался личным мужеством этих людей». Но и дед её, Яков Наумович Эйдельман, тоже не был конформистом. В годы ВОВ он был награждён пятнадатью наградами — орденами и медалями. При этом от получения ордена Богдана Хмельницкого отказался, мотивировав это тем, что последний пролил слишком много еврейской крови. После войны «собирал у себя молодых людей, рассказывал им историю еврейского народа, читал еврейских поэтов, учил ивриту. Один из слушателей и написал на него донос. В 1950 году был обвинён в «еврейском буржуазном национализме», осуждён на 10 лет ИТЛ, отправлен в Воркуту (Воркутлаг), где играл в театре ГУЛАГа. Освобождён в 1954 году. В последние годы жизни разделял идеи сионизма.

[23] Кстати, Ю. А. Левада вспоминал, что в начале 1960-х годов «было стремление и даже попытка создать институт семиотики. Всё это потом забылось, но тогда было очень интересно». — «Научная жизнь — была семинарская жизнь» (Беседа с Ю. А. Левадой была подготовлена в 1996 году в рамках проекта «Социология 1960-х годов в воспоминаниях и документах»). — Сборник «Ю. А. Левада Время перемен: Предмет и позиция исследователя», сост. и коммент. Л. Д. Гудкова и А. И. Рейнблата. М., Новое литературное обозрение, 2016. (Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»).

[24] Вешнинский Ю. О простоте и индивидуализации облика массовой жилой застройки (информационно-семиотический аспект). — В сб.: Проблемы теории советской архитектуры. М., ЦНИИТИА, 1976, с. 72.

[25] Лотман Ю. М. Структура художественного текста, М., Искусство, 1970, с. 14.

[26] Вешнинский Ю. Указ. соч., с. 73.

[27] Вешнинский Ю. Указ. соч., с. 73.

[28] Вешнинский Ю. Указ. соч., с. 74.

[29] Лотман Ю. М. Структура художественного текста…, с. 66, 67.

[30] Вешнинский Ю. Указ. соч., с. 75.

[31] Померанц Г. С. Теория субэкумен и проблема своеобразия восточных культур. — В сб.: Труды по востоковедению, III, Тарту, ТГУ, 1976.

[32] Вешнинский Ю. Г. Аксиологическая география. Топология культурного пространства на рубеже тысячелетий. СПб, Алетейя, 2019.

[33] Дандарон. Содержание мантры ОМ-МАНИ-ПАД-МЭ-ХУМ, Труды по востоковедению. Т. 2, ч. 2, Тарту, ТГУ, 1973.

[34] Ян Мукаржовский Исследования по эстетике и теории искусства. М., Искусство, 1994.

[35] Валлис А. Социальный смысл архитектурной формы / Пер. с польск. В. Глазычева // Декоративное искусство СССР. 1973, № 8.

[36] Гулыга А. В. Кант. М., «Молодая гвардия», 1977.

[37] См., в этой связи, — Поляков Л. История антисемитизма. Эпоха энаний. 2-е издание, исправленное, дополненное, иллюстрированное. Пер. с французского В. Лобанова и М. Огняновой. Под редакцией В. Пархомовского. Москва-Иерусалим, Мосты культуры-Гешарим, 1998, с. 92.

[38] Ахиезер А. С., Коган Л. Б., Яницкий О. Н. Урбанизация, общество и научно-техническая революция. — Вопросы философии., 1969, № 2.

[39] Поршнев Б. Ф. О начале человеческой истории (Проблемы палеопсихологии). М., Мысль, 1974.

Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Юрий Вешнинский: «…ЗВАЛОСЬ СУДЬБОЙ И НИКОГДА НЕ ПОВТОРИТСЯ…» — 10

  1. Юрий В.: Кстати, сосланному в Сибирь декабристу Петру Фёдоровичу Громницкому, с которым М. С. Лунин, накануне своего нового ареста и отправки в Акатуй, подружился, принадлежит замечательный афоризм: «В России что-либо благое происходит не иначе, как по недосмотру властей».
    :::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
    Каждый абзац в работе Ю.В. — афоризм.
    P.S.
    https://vaul.ru/vypuskniki/vypuski-1971-1975/1974-g?layout=edit&id=960
     Борис Максименко — выпускник Барнаульского ВВАУЛ 1977 года
     «Мы академиев не кончали» (В.И. Чапаев — Д.А. Фурманову)
    “В Центральном музее Вооружённых Сил в архивном фонде, где то в подвале, нам — слушателям военной академии показывали Личное дело знаменитого героя гражданской войны комдива Чапаева. К Личному делу прилагался Рапорт, написанный собственноручно Василием Ивановичем, с просьбой «зачислить его на обучение в Академию Генерального штаба».
    Про предыдущее образование Чапаева – не помню, но, по-моему: «Три класса церковно-приходской школы». По тем временам, этого было достаточно для поступления сразу в Академию Генерального штаба…”

Добавить комментарий для A.B. Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.