Рассказывая о своём знакомстве с Ю. М. Лотманом и с его идеями, и о начавшемся, со временем (и, разумеется, в меру моего понимания), сопоставлении его идей с семиотическими идеями других теоретиков и классиков семиотики: американского философа, логика, математика и т. д., а также основателя прагматизма и семиотики (создателя базовой для семиотики классификации знаков

«…ЗВАЛОСЬ СУДЬБОЙ И НИКОГДА НЕ ПОВТОРИТСЯ…» — 11

Юрий Вешнинский

 Продолжение Начало

Рассказывая о своём знакомстве с Ю. М. Лотманом и с его идеями, и о начавшемся, со временем (и, разумеется, в меру моего понимания), сопоставлении его идей с семиотическими идеями других теоретиков и классиков семиотики: американского философа, логика, математика и т. д., а также основателя прагматизма и семиотики (создателя базовой для семиотики классификации знаков: иконические знаки, знаки-индексы, знаков-символов) Чарльза Сандерса Пирса, немецкого логика и математика, ввёдшего различение между значением и смыслом, Готлоба Фреге, немецкого философа, основателя феноменологии и создателя оригинальной теории знака Эдмунда Гуссерля, швейцарского лингвиста, заложившего основы семиологии и структурной лингвистики (и ввёдшего различение диахронической (исторической и сравнительной) и синхронической (дескриптивной) лингвистики) и вдохновившего своими трудами рождение структурализма Фердинанда де Соссюра, американского философа, одного из основателей семиотики (он рассматривал семиотику как метанауку, ввёл понятие семиозиса и разделил семиотику на три раздела: семантика, синтаксис и прагмагика), ввёдшего сам термин «прагматика» Чарльза Уильяма Морриса и т. д.), хочу сказать, что несколько позже (в конце 1970-х годов), когда я уже познакомился с Тамарой Моисеевной Дридзе и стал с ней регулярно общаться[1] (и продолжалось это на протяжении многих лет), я понял, что в семиотике существуют разные школы, представители которых, скажем так, «не совсем признают» друг друга. В частности, сама Тамара Моисеевна в качестве семиотика принадлежала совсем не к тартуско-московской, «лотмановской» школе. Сама она называла область своих основных научных интересов, вращавшихся вокруг социально-коммуникационных проблем того, что она называла «донесением коммуникативного намерения», сначала лингвопсихосоциологией (или лингвосоциопсихологией), а затем — семиосоциопсихологией. Ей, насколько я помню и понимаю, было гораздо ближе то понимание семиотики, которое, в частности, излагалось в вышедшей ещё до перестройки и уже тогда прочитанной мной популярной книжке Ю, С. Степанова «Семиотика»[2]. Кроме того, она первой у нас стала переводить семиотические труды Чарльза Морриса.

Сама Тамара Моисеевна провела, в своё время, очень интересное исследование, посвящённое изучению понимания нашими читателями смысла газетных текстов (она это называла «донесением коммуникативного намерения»). Его результаты оказались совершенно неожиданными и шокирующими для заказчиков (а это были газеты: «Правда», «Известия», «Московская правда» и «Таганрогская правда»). Оказалось, что читатели советских газет очень плохо понимали тот смысл газетных текстов, который вкладывали в них авторы. Оказалось, что даже смысл многих слов, регулярно встречающихся в газетах, многие читатели, практически, не понимали. Например, многие респонденты не могли внятно ответить на вопросы, что такое «бундесвер», или, что такое «вермахт». В ответ на вопрос, что такое «вояж», нередко отвечали: «что-то круглое, нехорошее». В ответ на вопрос, что такое «либерал», нередко отвечали: «что-то слащавое»[3]. И т. д., и т. п. Тамара Моисеевна, имела неосторожность поделиться результатами своего исследования с кем-то из иностранных коллег (и те на этом примере смогли убедиться в совершенной неэффективности нашей пропаганды, которой у нас официально придавалось такое важное значение). И когда об этом узнали «наверху», то скандальные результаты её исследования, фактически, засекретили, и ей запретили в дальнейшем делиться этой информацией с иностранцами. Но вести семинары на факультете журналистики МГУ (и даже публиковаться в его изданиях малыми тиражами) ей было разрешено[4]. На эти её семинары на журфаке МГУ я какое-то время с интересом ходил. Там, кстати, я познакомился со студентом философского факультета МГУ Димой Алексеевым, с которым приятельствовал довольно долго (примерно до «рубежа тысячелетий»).

Так вот, возвращаясь к Ю. М. Лотману и его школе, Тамара Моисеевна вообще не считала то, что делал Ю. М. Лотман, семиотикой. Она мне в этой связи рассказывала, что и Ю. А. Левада ещё тогда, когда она у него работала в ИКСИ, доверительно говорил ей, что то, что делает Ю. М. Лотман, это, вообще-то, — не семиотика, а некая социальная философия, скорее замаскированная под семиотику[5]. И, даже если это хотя бы отчасти и было так (я сам об этом судить не берусь), то Ю. М. Лотмана можно было понять. Ведь разрабатывать какую-либо иную философию, кроме марксистско-ленинской, у нас тогда было практически нельзя. А на философском факультете МГУ (и не только там) Ю. М. Лотмана и так обвиняли в том, что он «протаскивает» в нашу науку и, в частности, в нашу теорию познания, созданную Гельмгольцем и осуждённую В. И. Лениным в «Материализме и эмпириокритицизме» «теорию иероглифов». Между прочим, эта «теория иероглифов» сегодня может считаться экспериментально подтверждённой на нейрофизиологическом уровне.

Вспомнил, в этой связи, несколько позитивистский анекдот советских времён: Что такое наука? Это когда люди в тёмной комнате с завязанными глазами ищут чёрную кошку. Что такое философия? Это когда люди в тёмной комнате с завязанными глазами ищут чёрную кошку, которой там нет (причём, они знают, что её там нет). Что такое марксистско-ленинская философия? Это когда люди с завязанными глазами делают то же, что и во втором случае, но время от времени кричат: «Вот она! Вот она!».

А, например, крепко памятный старшему (или, точнее, уходящему) поколению гуманитариев Юрий Яковлевич Барабаш, информацию о котором можно найти в «Википедии», годами создавал себе имя в научно-партийных кругах, «принципиально критикуя» Ю. М. Лотмана. Помню название одного из его творений в этом жанре (единственного, кстати, которое я из любознательности прочитал): «Алгебра и гармония: о методологии литературоведческого анализа». Я тогда и не знал, обладателем какого числа официальных чинов и регалий был автор этой небольшой книжки. Но каково же было тогда хотя бы и всемирно известному профессору из Тарту Ю. М. Лотману противостоять в нашем официальном информационном пространстве этому, можно сказать, «партийно-научному генералу».

Надо сказать, что критика Ю. М. Лотмана с разных сторон и позиций была тогда вообще в большой моде. Так, например, покойный Вячеслав Леонидович Глазычев, с которым у меня с давних пор складывались вполне приличные отношения, в своё время не удержался и поместил в № 10 (179) за 1972 год журнала «Декоративное искусство» статью «Матемания констатации и интерпретации». Это была, на мой (и не только на мой) взгляд, уж очень сильно проработочно-идеологизированная рецензия на сборник переводов под названием «Семиотика и искусствометрия», составленный и отредактированный Ю. М. Лотманом и В. М. Петровым. Там, в частности, была помещена имевшая широкий научный резонанс и очень пригодившаяся мне впоследствии статья Ч. Осгуда, Дж. Суси и П. Танненбаума «Приложение методики семантического дифференциала к исследованиям по эстетике и смежным проблемам»[6]. Надо сказать, что, как я узнал впоследствии, Т. М, Дридзе широко использовала в своих исследованиях эту методику. В. Л. Глазычев был вообще довольно противоречивой личностью. Он и внешне часто и на многих производил впечатление человека холодного и высокомерного, и я лично был очень растроган той неожиданной для меня теплотой, с которой он в 2002 году написал мне отзыв о моих работах. Будучи человеком умным и (возможно, именно поэтому) часто просто циничным, он неоднократно колебался между соблазнами «встраивания в систему» со всеми преимуществами этого «встраивания» (членство в Общественной палате и т. д.) и презрением умного человека к тем конкретным персонажам, из которых эта система реально состояла.

Впрочем, В. Л. Глазычев, судя по его рассказам, порой был способен и на весьма «несистемные» и смелые поступки. Он, например, рассказывал, что его в своё время вызывали в «компетентные органы» и просили что-нибудь рассказать об очень талантливом искусствоведе Игоре Наумовиче Голомштоке, находившемся у них «в разработке». И. Н. Голомшток (с которым я, к сожалению, лично знаком не был и многие сведения о нём почерпнул недавно из Википедии) был автором (совместно с А. Д. Синявским) вышедшей в 1960 году и первой после революции книги о Пикассо[7], получившей положительную рецензию И. Г. Эренбурга. Как я узнал гораздо позже, бОльшая часть её тиража впоследствии была арестована. Я эту книжку, к счастью, успел тогда купить. И ещё, я очень доволен тем, что у меня до сих пор сохранился изданный в 1962 году, в связи с памятной многим моим ровесникам выставкой в ГМИИ имени А. С. Пушкина, прекрасный альбом «Искусство древней Мексики»[8], составителем и автором предисловия к которому тоже был И. Н. Голомшток.

Летом 1964 года И. Н. Голомшток по приглашению такого крупного искусствоведа, как Виктор Никитович Лазарев читал курс лекций по современному западному искусству на искусствоведческом отделении МГУ. Из-за идеологических санкций советское искусствознание лишилось многих работ Голомштока. Во всех советских органах печати его имя попало под запрет. Это относилось как к будущим публикациям, так и к прошлым. Договор по книге об Иерониме Босхе с издательством «Искусство» был расторгнут издательством. Та же участь постигла и договор о печати альбома картин Сезанна в «Авроре». Готовая книга «Эстетическая природа течений в современном зарубежном искусстве». — М., Искусство, 1964 год — была уничтожена и набор рассыпан. Большая статья об исторических взаимосвязях ремесла, искусства и дизайна, вошедшая в сборник научных трудов ВНИИТЭ «Техническая эстетика» № 2, была удалена (весь тираж пошёл под нож и потом был напечатан без статьи). И. Н. Голомшток был также вероятно первым переводчиком на русский язык знаменитого романа Артура Кёстлера «Мрак в полдень» (в издании перестроечных времён и в другом переводе — «Слепящая тьма») и его перевод циркулировал в самиздате. Он был также автором широко известной и изданной у нас уже через много лет после его эмиграции (в 1994 году) книги «Тоталитарное искусство».

Одной из причин санкций против И. Н. Голомштока было то, что он дружил с М. В. Розановой и А. Д. Синявским. В 1965 году он привлекался к суду по делу Даниэля-Синявского, «за отказ от дачи показаний» был приговорён к 6 месяцам принудительных работ (фактически — к крупному денежному штрафу), а в 1972 году эмигрировал в Великобританию, где сотрудничал с Русской службой Би-Би-Си. Он был также ответственным редактором журнала «Континент» и публиковался как в этом журнале, так и в журнале «Синтаксис». Я сейчас потратил довольно много времени на «реконструкцию» биографии известного мне только по публикациям и рассказам И. М. Голомштока ещё и потому, что это не только даёт, по-моему, более объёмную картину того времени. Это помогает мне сейчас, уже задним числом, лучше осознать (а, возможно, поможет понять и тем, кто этих времён лично уже не помнит), на каком конкретном фоне произошли (и как, в сущности, счастливо для меня закончились)[9] и эпопея с моим многострадальным студенческим рефератом, и связанный с ним мой конфликт с И. Г. Захаровым. Кстати, особенно впечатляет, на мой взгляд, биография И. Н. Голомштока в сопоставлении с биографией Ю. Я. Барабаша.

Но возвращаюсь к рассказу В. Л. Глазычева. Он, по его словам, ответил «товарищам» из КГБ на их расспросы: «Видите ли, Голомшток — мой друг. И я не считаю возможным обсуждать своего друга с практически незнакомыми мне людьми». По словам В. Л. Глазычева, на этом разговор закончился без существенных последствий. А, вообще-то, как мне рассказывали сведущие люди, такой ответ мог иметь следующее типовое продолжение: «У вас мораль неправильная. Это — лже-мораль. Вы ставите личное выше общественного». На что можно было дать столь же типовой ответ: «Пускай у меня мораль и «неправильная», зато — своя». Ну а уж последствия такого «обмена любезностями» зависели от общей ситуации, от характеров и даже от настроения тех, кто вызывал человека для такого разговора. Надо сказать, что и позже В. Л. Глазычев сделал немало полезного. Например, он, в качестве члена Общественной палаты, вместе с авторами опубликованного 22 июля 2007 года письма десяти академиков РАН Президенту России В. В. Путину «Позиция РПЦ МП: консолидация или развал страны?» выступил против очень беспокоящей и меня лично клерикализации российского общества (особенно системы образования) и нажил себе этим немало врагов. Впрочем, я думаю, что о В. Л. Глазычеве и о наших контактах с ним стоит написать позже и отдельно.

Но, возвращаясь к тому, о чём я писал выше, непросто мне было (и тогда, и потом) лавировать между не признававшими друг друга научными классиками, стараясь, по-возможности, и, конечно, несколько эклектически, аккумулировать всё ценное для меня у каждого из них и брать у всех что-либо полезное для себя и своей работы. Между прочим, во время одной из встреч с Ю. М. Лотманом, он, почувствовав, вероятно, мой тогдашний, уже несколько запоздалый, юношеский «революционаризм» (хотя мне было уже за 30), в довольно тактичной форме, обратил моё внимание на «корреляцию», как я сейчас бы сказал, революции и хулиганства. Это было для меня тогда довольно ново. О взглядах Ю. М. Лотмана на проблемы революции я (помимо чтения его научных трудов) довольно много узнал, попав однажды на его лекцию в ТГУ. Это было однажды зимой во время учебного года, когда я, приехав в Тарту в очередной раз без предупреждения и не застав его дома, пошёл на его лекцию в Университет. Интересным было начало лекции. Ю. М. вошёл в аудиторию с пачкой сочинений по предыдущей тематике. Перед тем, как оглашать оценки за сочинения, Ю. М, сообщил студентам критерии оценок: Хорошее знание материала + собственные мысли — «отлично», просто хорошее знание материала — «хорошо», удовлетворительное знание материала — «удовлетворительно» и, соответственно, неудовлетворительное знание материала — «неудовлетворительно». Затем он стал оглашать оценки. Больше тройки не получил НИКТО. Были такие оценки, как два с минусом и, кажется, даже КОЛЫ. И, судя по лицам студентов, для них в этом не было ничего нового. Но как же недовольно было, насколько я знаю, руководство ТГУ тем, что Ю. М. постоянно снижал им так важный тогда процент успеваемости. Вряд ли сейчас возможно в наших Вузах что-либо подобное. А жаль.

Затем Ю. М. стал читать лекцию, посвящённую зарождению идеологии декабристов. Это было безумно интересно. Он рассказывал о том, как в России воспринимались идеи Просвещения, как потом, в ходе Революции, на смену ожиданиям просветителей и их русских и европейских последователей, пришло царство подозрительности, шпиономании и террора, а затем — наполеоновский деспотизм. Рассказывал он о перипетиях наполеоновских войн, событий Отечественной войны 1812 года и их восприятия российским обществом. Я мог бы и сейчас довольно подробно пересказать содержание этой лекции, но это займёт много времени и места. Хочу всё-таки упомянуть замечательный этюд о психологической эволюции личности императора Александра I, в отношении которого сначала (и особенно, — после Аустерлица.) никто не верил в наличие у него полководческих дарований (и он сам в это не верил). В начале Отечественной войны 1812 года уверенность в том, что Александр I только мешает успешно командовать войсками была так велика, что его даже почти заставили удалиться из Ставки. Беннигсен сказал Аракчееву, что интересы Отечества требуют, чтобы Александр I покинул Ставку. На что последовал типично «аракчеевский» ответ: «Чёрта ли мне в Отечестве. Скажите, Государь в безопасности?» Беннигсен ответил, что в действующей армии никто не может быть в безопасности. Аракчеев убедил Александра I удалиться и тот всю Отечественную войну 1812 года провёл в удалении от командования боевыми действиями. Это было для него очень унизительно. Но, во время Заграничного похода, уже после смерти Кутузова, он начал постепенно брать в свои руки руководство военными операциями, у него начало это постепенно получаться, стала появляться уверенность в себе и, ВМЕСТЕ С УВЕРЕННОСТЬЮ В СЕБЕ, неожиданно обнаружился полководческий талант. И в самом конце Заграничного похода именно Александр I настоял на том, чтобы обойти преграждавшие дорогу на Париж войска Наполеона и стремительно идти прямо на Париж. Сначала члены военного совета его отговаривали, указывая на большой риск. Но Александр I настоял на своём. Наполеон, поняв суть манёвра, бросился вдогонку, но опоздал: Париж капитулировал. Штурмовать собственную столицу Наполеон не стал и вскоре отрёкся от престола. И все признали, что практически бескровный финал кровопролитной войны — личная заслуга Александра I. Очень поучительная история.

Когда в 1978 году я составил свою первую анкету, посвящённую восприятию жителями массовой жилой застройки (в которой, в частности, использовал и методику искусствометрии), я и Ю. М. Лотману её показал. И он, посмотрев «паспортичку» моей анкеты, посоветовал мне ввести ещё один вариант ответа: «Я — потомственный москвич». И этот вариант ответа оказался полезным. А когда он смотрел вопросы, связанные со сравнительной лёгкостью поиска гостями дома по адресу (я сравнивал лёгкость поиска дома по адресу в разных новых жилых районах с точки зрения сравнения ориентирующей способности традиционной квартальной и вошедшей у нас в моду в 1960-х годах «свободной» планировки), то он мне рассказал, что в старину в Петербурге и в Москве адрес на конвертах писали по-разному. В Петербурге на конвертах писали формальный и «безличный» почтовый адрес, а в Москве — скорее описание маршрута: от кого к кому (с перечислением фамилий собственников домов и соседей) передавать письмо. Дело было в том, что почти однородно православная Москва территориально делилась, по средневековой традиции, на церковные приходы, где люди довольно хорошо знали друг друга, а Петербург, с его этнически пёстрым и многоконфессиональным населением и, в соответствии с петровской концепцией «регулярного государства», — на полицейские участки. Так что в Петербурге полицейский участок в некотором смысле, играл роль храма Божия. Кстати, через некоторое время, познакомившись с моими работами и, видимо, заинтересовавшись, Ю. М. предложил мне написать статью о моих исследованиях городской среды Москвы для предполагавшегося в редактировавшейся им серии: «Труды по знаковым системам» сборника «Семиотика города и городской культуры. Москва». Но этот сборник, в отличие от самого моего любимого сборника из этой серии «Семиотика города и городской культуры. Петербург», вышедшего в 1984 году, почему-то, к сожалению, так и не вышел.

Кстати, когда я в 1980 году поместил в № 6 журнала «Жилищное строительство» свою статью «Массовая жилая застройка в оценках жителей» по материалам проведённого мной опроса, то при её редактировании произошёл любопытный эпизод. В этой статье говорилось, в частности, о том, что, по словам одного из моих респондентов, в новом (тогда) московском жилом районе «Орехово-Борисово» (с ярко выраженной «свободной планировкой») машина скорой помощи целый час (в анкете было написано даже больше) не может найти дом по адресу, то редактор мне сказал: «Это надо убрать». «Почему?» — не понял я сначала. «Да вы что? — удивился редактор моему непониманию — За час человек десять раз может умереть. Получается, что там просто опасно жить, и этот жилой район вообще нельзя было заселять. А там уже живут тысячи людей. Если даже я и пропущу это место, его главный редактор не пропустит». И, поскольку мне хотелось эту статью всё-таки опубликовать, пришлось согласиться на удаление этого места из статьи. И только в 1983 году в отчёте по хоздоговору для НИиПИ Генплана г. Москвы я написал об этом. Этот отчёт имел довольно длинное казённое название: «Обобщить теоретические разработки и эмпирические данные об оценке населения архитектурно-композиционных качеств жилой среды новых жилых районов Москвы с выводами и предложениями». И там, в отчёте, напечатанном в пяти машинописных экземплярах, из которых заказчик получил два, я (единственный раз) всё-таки написал об этом. Позже у меня существенно изменилась тематика исследований, и, к большому сожалению, в открытой печати я нигде об этом жутковатом, в общем-то, (и социально значимом) факте так и не написал.

 Между прочим, в 1979 году в изданном ЦНИИП градостроительства сборнике «Проблемы формирования архитектурно-пространственной среды жилой застройки в различных градостроительных условиях» у меня вышла статья «Некоторые аспекты формирования индивидуального облика жилой застройки крупнейших городов»[10]. В этой статье я пытался аккумулировать урбанологические идеи Леонида Борисовича Когана (его статьи «Культура и города», где говорилось: «В крупнейших городах, представляющих собой первичные очаги, генераторы и опорные пункты урбанизации, усложнение социальных процессов, протекающих в их пространственной среде, определяет, в конечном счёте, многообразие архитектурного формообразования»)[11], Георгия Михайловича Лаппо (его книги «Рассказы о городах») и Юрия Александровича Левады и его ближайших учеников В. М. Долгого и А. Г. Левинсона из их статьи «Урбанизация как социокультурный процесс»[12] о природе урбанизации как генератора разнообразия, о накоплении индивидуальных черт в облике жилой застройки городов в ходе их исторического развития и напластования различных стилистических особенностей.

Особенно мне нравились слова Г. М. Лаппо о том, что все без исключения крупнейшие города накапливают такое множество индивидуальных черт, что «воспринимаются как личности с чётко выраженным характером»[13]. И эти идеи я стремился соединить с семиотическими идеями Ю. М. Лотмана. Интересно, что, в данной внизу ссылке фамилия Ю. М. Лотмана была напечатана машинисткой с ошибкой и выглядела как «Лориан». А когда я пожаловался на это редактору сборника Н. М. Трубниковой, то выяснилось, что и она не знала даже фамилии Ю. М. Лотмана. В те годы известность Ю. М. Лотмана «в моих кругах» была ещё очень небольшой. Кстати, уже гораздо позже я познакомился лично с Г. М. Лаппо, книга которого мне так понравилась. Одним из его главных произведений, как я понимаю, была книга «Развитие городских агломераций в СССР»[14]. В числе других отечественных геоурбанистов Г. М. Лаппо выступил с концепцией каркасно-сетевой структуры территории в противоположность господствовавшему в советской экономической географии районному подходу к изучению городов. Суть этой концепции состоит в том, что при зрелой урбанизации города больше взаимодействуют друг с другом, а не с окружающей их территорией. В 1970–80-х годах это направление было подвергнуто критике с идеологических позиций как «антирайонирование», однако в дальнейшем стало господствующем в советской геоурбанистике. Недавно умерший Г. М. Лаппо был одним из тех крупных географов, с которым у меня были хотя и не близкие, но неизменно хорошие отношения. Он как-то даже сослался на меня. Мы и сравнительно недавно с ним время от времени перезванивались.

Я послал этот сборник Ю. М. Лотману. Уверенности в безукоризненности работы нашей почты (да, честно говоря, и в том, что Ю. М. нашёл время для чтения мой статьи.) у меня не было, а узнать его мнение мне очень хотелось. И, спустя какое-то время, я послал Ю. М. ещё одно письмо с вопросом дошёл ли до него моё предыдущее письмо со сборником и с моей статьёй. В 1980 году я получил от Ю. М. ответ. Это небольшое письмецо, написанное, к тому же, на очень красивой, цветной почтовой бумаге с изображением старинных башен Таллина (Эстония вообще славилась изысканным дизайном.) — единственное письмо Ю. М. Лотмана в моём архиве и (при всём его небольшом объёме), по нынешним временам, по-моему, — раритет. Вот его текст:

Глубокоуважаемый коллега.

Большое спасибо за «Проблемы…», которые я своевременно получил. Вашу статью прочитал с интересом. Хотелось бы, однако, увидеть более подробный анализ факторов, работающих против индивидуализации, а также соотношение механизмов, действующих за и против индивидуализации.

Простите, что не сообщил Вам о своевременном получении в декабре 1979 Вашей работы — был очень занят.

Будьте здоровы

Ваш

Ю. Лотман

6/III80

 Стоит, пожалуй, ещё отметить, что один из моих тогдашних приятелей, которому я показал это письмо, прочитав первые два слова, сразу начал смеяться. Слова: «Глубокоуважаемый коллега», обращённые таким знаменитым учёным, как Ю. М. Лотман, к 27-летнему автору лишь нескольких публикаций, выглядели как ОЧЕНЬ большой аванс. Мне тогда даже показалась в этом некоторая ирония. И только позже люди, лучше знавшие стиль общения Ю. М. Лотмана, мне объяснили, что никакой иронии тут не было. Просто Ю. М. Лотман был настолько хорошо воспитан, что мог так обратиться и к совсем молодому исследователю, и даже к студенту. Увы. Теперь, к сожалению, «хорошее старое воспитание» становится всё большей редкостью.

Что касается других членов семьи Ю. М. Лотмана, то я знал их очень мало. Лишь один раз я мельком виделся у него дома с его женой, Зарой Григорьевной Минц и с его младшим сыном-биологом Алексеем Юрьевичем. А вот со средним его сыном-художником Григорием Михайловичем (я говорил ему просто — Гриша) я однажды (приехав в очередной раз без предупреждения и не застав Ю. М.) проговорил довольно долго. Кстати, у него я видел написанный им маслом и очень похожий портрет Юрия Михайловича. Позже я от кого-то узнал, что Гриша во время реставрационных работ упал с лесов и разбился. Я тогда подумал, что — насмерть, но потом я узнал, что это было не так.

Перед поездкой на состоявшиеся 3-5 июня 2011 года Третьи Лотмановские дни в Таллинн (их тема была мне очень близкая: «Семиотика города как культурно-исторического феномена» и мне до сих пор жаль, что мой доклад «Значение теории проводников социального взаимодействия П. А. Сорокина для семиотики города и развитие его концепции в российской урбанологии» не включили в программу), я узнал от модератора конференции Татьяны Дмитриевны Кузовкиной, что Гриша, хотя тогда и сильно разбился, но остался жив и сейчас продолжает рисовать в Тарту. С его старшим сыном Михаилом Юрьевичем (филологом и главой Лотмановского фонда) я впервые встретился уже в 2010 году на упомянутых выше Третьих Лотмановских днях в Таллинне, но общего языка с ним мы как-то не нашли. Со старшей сестрой Ю. М. (филологом) Лидией Михайловной Лотман, которая, как я слышал, и вовлекла его в филологию, я не был знаком совсем, хотя один общий знакомый с ней у меня когда-то и был. Но, в своё время, я с большим интересом прочитал её книгу «Реализм русской литературы 60-х годов XIX века» (Истоки и эстетическое своеобразие)[15]. Из этого чтения я сделал вывод о том, что Лидия Михайловна Лотман тоже не была чужда структуралистских подходов к литературе. Особенно мне понравилось структурно-типологическое сопоставление образов Пьера Безухова в «Войне и мире» Л. Н. Толстого и князя Мышкина в «Идиоте» Ф. М. Достоевского. Между ними ведь, действительно, — много общего. Оба они, поначалу, — незаконные и бедные сыновья своих «высокостатусных» отцов, оба — воспитывались в Швейцарии, ассоциировавшейся тогда в России (и не только) с особо гуманной и несколько идеалистической швейцарской педагогикой, оба — внезапно разбогатели, оба — весьма непрактичны и плохо знают русскую жизнь. Похоже, что Ф. М. Достоевский, работая над образом князя Мышкина, кое-что существенное «слямзил» у Л. Н. Толстого. Впрочем, сам Л. Н. Толстой, насколько я понимаю, работая над «Анной Карениной» тоже немало позаимствовал из «Мадам Бовари» Г. Флобера. Не зря же Гёте, кажется, говорил, что талант изобретает, придумывает, а гений — крадёт.

Где-то в начале 1980-х годов я слушал Ю. М. Лотмана в Москве в Доме учёных. У меня даже где-то сохранился конспект. Насколько я помню, Ю. М., в частности, коснулся и некоторых проблем зоопсихологии, которая вызывала тогда большой интерес своими аналогиями с поведением людей. Помню, что тогда среди научной интеллигенции было очень распространено увлечение так называемой «крысологией». Для меня лично это увлечение началось с чтения опубликованной, если не ошибаюсь, в 1974 году в журнале «Знание-Сила» статьи кандидата биологических наук Натальи Леонидовны Крушинской «Жили-были крысы», основанной во многом на исследованиях её отца члена-корреспондента АН СССР Леонида Викторовича Крушинского. Эта статья была посвящена вызывавшей самые крамольные аналогии проблеме соотношения интеллекта и власти в животных сообществах. В частности, в той статье было написано, что, в соответствии с результатами экспериментов, в крысиных сообществах доминантами неизменно оказываются АГРЕССИВНЫЕ ТУПИЦЫ. Ю. М. в своём докладе, развивавшем эти же идеи, упомянул о такой форме самоорганизации полевых грызунов, как «куча». В этой «куче» доминируемые, в знак своего подчинённого положения, чистят усики доминирующим.

 Один из слушателей спросил Ю. М., давно ли он читал «Историю русской культуры» П. Н. Милюкова и что он думает о его АНТИИСТОРИЧЕСКИХ концепциях. И Ю. М. с явным вызовом ответил, что он читал (надо было, видимо, понимать, — перечитывал) эту книгу НЕДАВНО, и что там немало ценного и интересного. Это было, по-моему, довольно смело для того времени. Кстати, по-моему, во внешности самого Ю. М. Лотмана было что-то напоминавшее П. Н. Милюкова. Впрочем, некоторые из моих знакомых находили у Ю. М. сходство и с Альбертом Эйнштейном, и с Марком Твеном.

Что касается неоднократного соавтора и главного, пожалуй, соратника Ю. М. Лотмана в Москве Бориса Андреевича Успенского, то его более связанные с лингвистикой и с культурой допетровской Руси исследования мне были менее близки и понятны. Я пару раз слушал его лекции в МГУ. Они были мне интересны. Но, на мой взгляд, ему самому как личности и его манере говорения не хватало того магнетизма, который как бы «излучал» Ю. М. Лотман.

Хотелось бы хотя бы немного написать о ещё одном выдающемся соратнике Ю. М. Лотмана по «Тартуско-московской школе» — лингвисте, культурном антропологе, знатоке мифологии разных народов, семиотике, переводчике, а также и директоре Институте мировой культуры в МГУ и Русской антропологической школы (РАШ) в РГГУ, одном из основателей московской школы компоративистики Вячеславе Всеволодовиче Иванове, которого я впервые слышал в 2000 году в доме-музее А. И Герцена. Он там выступал с интересным докладом о П. Я. Чаадаеве, идеями и судьбой которого я начал интересоваться ещё в студенческие годы. Позже мне несколько раз довелось его слышать уже «в новом тысячелетии» (в 2015 году) во время его последнего приезда в Россию. Это было связано с 120-летием его отца — известного писателя, в молодости одного из «Серапионовых братьев», Всеволода Вячеславовича Иванова[16]. В тот год он выступал во многих местах (в Доме-музее Б. Л. Пастернака в Переделкино, в РГГУ и т. д.). Но его лингвистические идеи, которые он, порой, развивал в этих последних своих докладах были мне не очень близки и, к сожалению, не совсем понятны.

Помню ещё один любопытный эпизод, связанный с Ю. М. Лотманом. В первой половине 1988 года я, несколько поторопившись с реализацией принципов гласности и демократизации, оказался на несколько месяцев почтальоном, разносившим телеграммы из почтового отделения на ул. Воровского (Поварской). Мой участок находился между Суворовским бульваром, Калининским проспектом, Садовым кольцом и Гранатным переулком. Среди тех, кому мне довелось вручать телеграммы, были, в частности, Сергей Михалков, Людмила Касаткина и Игорь Чкалов (сын знаменитого лётчика, очень похожий на своего отца).

(Продолжение следует)

Примечпния:

[1] Познакомился я с Т. М. Дридзе в 1978 году. Это произошло, когда на лекции по социальной психологии в Университете марксизма-ленинизма при МГК КПСС (по совету Л. Б. Когана, я выбрал там социологический факультет), куда у меня убедили ходить, чтобы у меня были какая-то, практически, обязательная в то время общественная работа (а я, кстати, будучи беспартийным, читал в отделе так называемые «политинформации») и некое «марксистско-ленинское самообразование». Кстати, диплом, выданный мне 1 июня 1978 года в этом «университете» так и остался единственным официальным (хотя сегодня и довольно забавным) свидетельством о получении мной социологического образования. Кроме предмета «Социальная психология», там были ещё специальности: «Актуальные проблемы теории и практики КПСС в свете решений XXV съезда партии и новой Конституции СССР», «Марксистско-ленинская философия», «Методология и методика социологических исследований», и (самый жуткий) «Актуальные вопросы идеологической борьбы». Т. М. Дридзе появилась там почти случайно, подменив кого-то другого из лекторов. Когда Т. М. Дридзе появилась на трибуне, она, после большого числа «идейно выдержанных» зануд и мракобесов (один из докладчиков по предмету «Актуальные вопросы идеологической борьбы» был поразительно похож на Гитлера! И похож он был не только внешне, хотя усиков у него и не было (рефлексы снизу от подсветки придавали ему особенно зловещий вид), и когда он стал гневно обличать происка американского империализма и «мирового сионизма», сходство стало просто разительным!), воспринималась мной буквально как «луч света в тёмном царстве»! И после её доклада я подошёл к ней и познакомился. И она стала консультировать мне по моей тематике, посмотрела мою первую анкету, стала знакомить меня с методикой применения семантического дифференциала (СД), которой сама пользовалась, и т. д.

[2] Степанов Ю. С. Семиотика. М., Наука (Научно-популярная серия АН СССР), 1971.

[3] Ценная «информация к размышлению» в свете нынешней антилиберальной кампании в наших СМИ!

[4] См., например, имеющуюся у меня с дарственной надписью книгу Т. М. Дридзе «Организация и методы лингвосоциопсихологического исследования массовой коммуникации». Учебное пособие-практикум по спецкурсу «Введение в лингвосоциопсихологию». Издательство МГУ. 1979.

[5] Сам Ю. А. Левада вспоминал об этом так: «… была семиотическая школа, имевшая ответвления по стране. У нас с ними были очень близкие отношения, мы обменивались идеями, докладами. И она сыграла тогда большую роль в формировании людей, знающих и умеющих думать оригинально. Но особой науки, по-моему, не создали». «Научная жизнь — была семинарская жизнь» (Беседа с Ю. А. Левадой была подготовлена в 1996 году в рамках проекта «Социология 1960-х годов в воспоминаниях и документах»). — Сборник «Ю. А. Левада Время перемен: Предмет и позиция исследователя», сост. и коммент. Л. Д. Гудкова и А. И. Рейнблата. М., Новое литературное обозрение, 2016. (Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»).

[6] Осгуд Ч., Суси Дж., Танненбаум П. Приложение методики семантического дифференциала к исследованиям по эстетике и смежным проблемам. — В кн.: Семиотика и искусствометрия. Сост. И ред. Ю. М. Лотман и В. М. Петров, М., «Мир», 1972.

[7] Голомшток И. Н., Синявский А. Д. Пикассо. М., Знание, 1960.

[8] Голомшток И. Искусство древней Мексики. М., Государственное издательство изобразительного искусства, 1962.

[9] Об этом в своё время говорил мне и дядя Гена.

[10] Вешнинский Ю. Г. Некоторые аспекты формирования индивидуального облика жилой застройки крупнейших городов. — В кн.: Проблемы формирования архитектурно-пространственной среды жилой застройки в различных градостроительных условиях. М., ЦНИИП градостроительства, 1979, с. 29-33.

[11] Коган Л. Б. Культура и города, — Архитектура СССР, 1973, № 1, с. 53.

[12] Долгий В. М., Левада Ю. А., Левинсон А. Г. Урбанизация как социокультурный процесс. — Вопросы географии, сб. 96 «Урбанизация мира», М., «Мысль», 1974.

[13] Лаппо Г. М. Рассказы о городах (Второе, доп. изд.), М., «Мысль», 1976, с. 123.

[14] Лаппо Г. М. Развитие городских агломераций в СССР. М., Наука, 1978.

[15] Лотман Е. М. Реализм русской литературы 60-х годов XIX века (Истоки и эстетическое своеобразие), — Л., Наука, 1974.

[16] У меня сохранилась программа состоявшейся 28-30 сентября 2015 в Институте мировой литературы имени А. М. Горького Международной научной конференции «Русская литература XX века и революция 1917 года: К 120-летию со дня рождения Всеволода Иванова» с докладом Вяч. Вс. Иванова «Проблема отношения к партиям и другим объединениям в биографиях начинающих писателей революционного времени (пример Всеволода Иванова)».