Александр Левковский: Москва, лето две тысячи двадцать второго

Loading

Когда закончится эта ужасная война, я обязательно прилечу в Киев. Я поеду на кладбище, что расположено по дороге в Гостомель — тот самый Гостомель, с которого началось наступление российских войск на Киев 24-го февраля.
Я поставлю на могилу Ксаны памятник — неотёсанный камень, на гладкой фронтальной поверхности которого будут высечены строки из предсмертного стихотворения Леси Украинки «Надеюсь без надежды»

Москва, лето две тысячи двадцать второго

Александр Левковский

 Рассказ

Лет тридцать тому назад Шереметьевский аэропорт Москвы был унылым, плохо освещённым, обшарпанным строением, разительно отличавшимся от нарядных, сверкающих стеклом и хромированным металлом аэровокзалов Чикаго, Мадрида или Вены.

Но сейчас на дворе лето 2022-го года, и Шереметьево нынче не отличишь от любого европейского или американского аэропорта. Даже такси можно заказать прямо по телефону, и нежный женский голосок тут же прощебечет в твой адрес:

— Таксомоторная компания «Комфорт». Я вас слушаю…

Ты, девочка, слушай кого-нибудь другого, а мне твой «Комфорт» не нужен. Я лучше выйду на обочину тротуара и поймаю одинокого кустаря-таксиста вместо того, чтобы наслаждаться щебетаньем девицы из «Комфорта», которая, если верить их шикарной брошюре, предложит мне такси пяти категорий: ЭКС, СЕЛЕКТ, БЛЭК, ВЭН и ВИП. С ценами от 1305 рублей за ЭКС до 2500 за сверхкомфортный ВИП. Таковы нынче цены за пробег от Шереметьево до Тверской.

Я вышел на тротуар и махнул рукой небритому субъекту, призывно глядевшему на меня из кабины потрёпанной Тойоты. Парень выбрался из-за руля, невнятно пробурчал приветствие и осведомился:

— Вам куда?

— Леонтьевский переулок около Тверской.

— Тысяча двести.

— Когда вышел из тюряги, сынок?

— В жизни не сидел.

— А кто грабить научил?

Он ухмыльнулся. — Жизнь научила, папаша. Так поедем?

— Восемьсот, — сказал я.

— Девятьсот пятьдесят, — решительно промолвил небритый таксист, получил мой подтверждающий кивок, поднял мой чемодан и сунул его в багажник.

… Дорога до Тверской занимает где-то около часа, и у меня было время, поглядывая по сторонам, поразмышлять о том, куда я еду, зачем, кого я встречу, чего я жду от этой встречи и чего я, возможно, не дождусь.

Но эти вопросы трудные, даже, пожалуй, философские, их надо обдумывать на свежую, не загруженную отрицательными впечатлениями, голову, а вместо них мне, в мои старческие мозги, настойчиво лезла недавняя прозаическая сцена проверки моего израильского паспорта молоденьким прыщавым лейтенантом, представлявшим пограничную службу Российской Федерации в Шереметьевском аэропорту.

В далёком либеральном 1993-м, помню, подобная проверка была удивительно лёгкой. Симпатичная женщина средних лет в форме старшего лейтенанта повертела тогда в руках мой паспорт, улыбнулась мне, сказала «Шалом», прихлопнула печать и протянула мне мой синий даркон.

Но такая идиллия имела место двадцать девять лет тому назад, а Россия, несомненно, за это время не стояла на месте, а сделала несколько гигантских шагов. Но вот куда она сделала эти шаги — вперёд или назад? — это вопрос. В деле проверки документов в Шереметьевском аэропорту РФ явно шагнула назад — и притом решительно!

Упомянутый мною прыщавый лейтенант взял в руки мой паспорт и скользнул по моему лицу равнодушным взглядом. Мой старший брат-москвич, к которому я сейчас еду и который был помешан на поэзии всю свою жизнь, тут бы, конечно, вспомнил громогласные строки Маяковского:

«…И вдруг как будто ожогом рот скривило господину.
Это господин чиновник берёт мою краснокожую паспортину!
Берёт, как бомбу, берёт, как ежа, как бритву обоюдоострую,
Берёт, как огромную, в двадцать жал, змею двухметроворостую!»

 

Но моя паспортина не «краснокожая», а обыкновенная синяя, и лейтенанту, видимо, ничто «не обожгло рот», ибо этим самым ртом он тихо предложил мне:

— Снимите кепку.

Кстати, на голове у меня не кепка, а белая бейсболка с видом Стены Плача в Иерусалиме. А что касается требования снять её, то спорить я не стал -— меня предупредили в туристическом агентстве ни в коем случае не противоречить служащим в Шереметьево! — и послушно обнажил свою -— увы, почти безволосую -— голову.

— Снимите очки, — продолжил лейтенант процедуру проверки.

Я сдёрнул очки с переносицы, надеясь, что мне ничего больше снимать не придётся и что через пару секунд я получу назад свою «синекожую паспортину» со штампом российской пограничной службы.

Но не тут-то было!

Лейтенант пристально изучил сходство моей семидесятилетней физиономии с паспортным фото и всё тем же тихим голосом осведомился:

— А почему паспорт выдан не в Израиле, а в Нью-Йорке?

Я очень вспыльчивый человек, и меня просто подмывало выложить на повышенных тонах этому болвану: «А какое твоё собачье дело, где выдан этот паспорт!?» Но, помня наставления моего туристического агента в Тель-Авиве, я не без усилий сдержался.

— Семь лет тому назад, — промолвил я, с трудом натягивая на лицо дружественную улыбку, — я был в длительной служебной командировке в Америке и получил в нью-йоркском консульстве Израиля новый паспорт взамен старого.

Но моя «дружественная» улыбка, видимо, не произвела на лейтенанта никакого впечатления. Он долго молча изучал мой паспорт под ярчайшим рефлектором, неторопливо перелистывая страницы, а затем поднял телефонную трубку и что-то невнятно пробурчал. Через минуту отворилась дверь, и в кабинку вошли ещё два офицера — старший лейтенант и капитан. Все трое склонились над моим многострадальным паспортом, и спустя полминуты капитан спросил, не глядя на меня:

— Почему вы летели через Баку?

Я пожал плечами. — Потому что сейчас нет прямых рейсов в Москву из Тель-Авива. По-моему, ясно.

— Ясно или неясно — это нам решать, — громким голосом парировал капитан, похлопывая моим паспортом по столу. — Кто вас встречал в Баку?

— Никто! Я же говорю вам — у меня в Баку была просто пересадка!

— Не повышайте голос, если хотите попасть в Москву вовремя, — предупредил меня прыщавый лейтенант. — Здесь говорят тихо. — Он взглянул на мой раскрытый паспорт. — Здесь отмечено, что вы родились в бывшем СССР. Где именно?

— В Киеве.

— Когда вы эмигрировали в Израиль?

— В семьдесят шестом году.

— Есть у вас какое-либо другое гражданство, помимо израильского?

…»Ни в коем случае не лги им! — предупреждала меня Фаина, моя туристическая агентша в Тель-Авиве. — У них есть средства проверить твои ответы, и, если они поймают тебя на вранье, тебе не видать Москвы, как своих ушей…».

— Есть.

— Какое?

— Американское.

Наступило молчание, которое прервал через полминуты старший лейтенант:

— К кому вы едете? — старший лейтенант глядел не на меня, а поверх моей головы. Я помнил, что всю стенку за моей спиной занимал лозунг «Zа Родину! Zа Президента! Za победу!» По-видимому, старший лейтенант, задавая мне вопрос, с удовольствием созерцал этот страстный призыв.

— К брату.

— Как его зовут и сколько ему лет?

— Михаил Абрамович Гуревич, восьмидесяти шести лет.

— Михаил Абрамович, — повторил капитан. — И где живёт ваш Михаил Абрамович.

— Леонтьевский переулок 16, квартира 7. Это около Тверской.

— Мы знаем, где находится Леонтьевский переулок, — заверил меня старший лейтенант. — С какой целью вы едете к брату?

Я с трудом подавил желание обматерить с головы до пят этих полномочных представителей властей Российской Федерации. Сочный мат времён моей студенческой юности с готовностью бросился мне в голову. Мне вдруг не к месту припомнилось, как солдаты-резервисты в израильской армии бегло матерятся по-русски, совершенно пренебрегая привычным для коренных израильтян — но очень слабым и невыразительным! — арабским матом.

— Мой брат, — тихо произнёс я, — получил визу на выезд в Израиль, но он очень стар, слаб и болен, и я еду помочь ему с отъездом.

— Сейчас многие уезжают, — саркастически заметил капитан, сделав ударение на слове многие. — Не только слабые, старые и больные. Такие времена… Кто по профессии ваш брат?

— Он писатель, драматург и сценарист. Сейчас он, как вы понимаете, на пенсии.

— Михаил Абрамович Гуревич, — капитан ухмыльнулся и мотнул отрицательно головой. — Что-то я не слыхал о писателе с таким именем.

Эх, дать бы мне сейчас мой старый добрый Узи, с которым я неплохо управлялся в последнюю Ливанскую войну! Как бы я сейчас резанул короткой очередью по этим лейтенантским и капитанским харям! А вместо этого я откашлялся и хрипло произнёс:

— Он писал под псевдонимом.

— Каким? — спросил, добродушно рассмеявшись, старший лейтенант. — Иванов или Петров?

— Я не обязан отвечать на такие вопросы! — повысил я голос. — Вы что, хотите, чтобы я пожаловался на вас в посольство моей страны!?

Офицеры переглянулись и невнятно посовещались. Капитан кивнул и что-то тихо сказал прыщавому лейтенанту. Тот взял мой паспорт, нашёл нужную страницу и шлёпнул печать…

2

В семьдесят пятом году мне было двадцать три, и я только что окончил архитектурный факультет КИСИ, то есть Киевского инженерно-строительного института. И едва получив на руки заветный диплом и устроившись на работу в один из массы проектных институтов Киева, я отправился в ОВИР (для несведущих поясню, что такой аббревиатурой тогда обозначался Отдел Виз и Регистрации Министерства Внутренних Дел) и вручил секретарше под расписку документы на эмиграцию в Израиль.

Мне и моей маме пришлось ждать ровно год — и этот короткий срок был большим везеньем, ибо в подавляющем большинстве случаев потенциальные эмигранты ждали заветной визы по два-три года, а то и дольше.

Из проектного института меня как предателя родины выбросили, и я стал зарабатывать на жизнь на различных стройках, монтируя стальную арматуру и заливая её бетоном по десять часов в день за мизерную зарплату.

А вот мама, кстати, зарабатывала намного лучше меня, ибо была она одной из самых востребованных киевских портних, чья сфера деятельности заключалась в пошивке лифчиков. К тому же мама специализировалась на лифчиках нестандартных размеров, что делало её весьма конкурентноспособной, так как Киев традиционно отличался массой женщин с грудями, намного превышающими средние размеры.

Вот так мы и провели этот год, дожидаясь заветной визы, монтируя железобетонные конструкции на киевских стройках и упаковывая непомерные молочные железы киевских матрон в мамины дизайнерские лифчики.

А через год мне сообщили в ОВИРе, что визы для нас утверждены, и мы можем отправляться «на все четыре стороны», как объявила мне толстая баба в форме капитана МВД. (Она, кстати, произнесла при этом такое прощальное дружественное напутствие: «Но запомните! -— вы навсегда покидаете вашу родину и не увидите её больше никогда!»).

Изо всех «четырёх сторон» я для начала выбрал Москву, куда я и направился на прощальную встречу с моим братом Мишей.

Тут надо отметить, что Миша был моим братом только наполовину, по отцу, и был он на шестнадцать лет старше меня. В моём детстве и в юности Миша отсутствовал, так как после окончания 38-й киевской школы с золотой медалью он уехал в Москву и успешно поступил на исторический факультет МГУ. Был 1953-й год, и евреев в МГУ тогда не принимали даже с золотыми медалями, — как, кстати, их не принимали и в престижные МИФИ и МГИМО, -— но Мишу, на его счастье, родила русская мама (первая из нескольких жён моего любвеобильного папаши), и в паспорте, в пятой графе, у него красовалась всё разрешающая запись -— «русский».

Мише к семьдесят шестому году исполнилось сорок, и был он уже весьма преуспевающим писателем, автором шести нашумевших книг на исторические темы. Я прочитал все Мишины романы и был, помню, поражён литературным талантом моего старшего брата — талантом воспроизводить прошлое так живо, так увлекательно, так непринуждённо, что создавалось магическое ощущение читательского присутствия при описываемых событиях, и ты ясно представлял себе автора — моего брата! — жившего в одно время с Шарлоттой Корде, Бенджаменом Франклином, Фридрихом Барбароссой или древнеримским Апулеем!

*****

Была ночь, и шёл третий час нашей встречи. Первые два часа были посвящены моим безуспешным попыткам — далеко не первым! — убедить Мишу последовать нашему примеру и уехать вслед за нами. Не возражая мне, он задумчиво вертел бокал в пальцах и спокойно выслушивал мои тирады о том, что мы в Советском Союзе живём в клетке, отгороженные от всего мира железным занавесом, и что я хочу увидеть все континенты и все столицы: и Париж, и Рим, и Иерусалим, и Вашингтон… И Скандинавию, и Таиланд, и Швейцарию… Тут Миша внезапно рассмеялся:

— Помнишь, Саша, что сказал один из героев Бабеля о Швейцарии?

— Нет, не помню, — я протянул Мише свой бокал для очередной порции коньяка.

— Только великий Бабель мог написать такое: «Но разве со стороны Бога не было ошибкой поселить евреев в России, чтобы они мучались, как в аду? И чем было бы плохо, если бы евреи жили в Швейцарии, где их окружали бы первоклассные озера, гористый воздух и сплошные французы?»

Я рассмеялся, и мы с Мишей допили наш коньяк.

— Видишь ли, Сашенька, мне твоя заграница без надобности, — продолжал мой брат. — Я уже поездил и по Европе, и по Америке — ведь я член Союза Писателей, езжу на всякие международные конференции и отовариваюсь исключительно в «Берёзке». Но дело не в шмотках из «Берёзки». Я русский писатель, и моё место в России.

— У тебя, русского писателя, между прочим, отчество «Абрамович».

Он встал, подошёл к окну и с минуту постоял, молча глядя на улицу. Потом повернулся ко мне и устало отмахнулся:

— Ну и что? Дело не в отчестве «Абрамович» и не в фамилии «Гуревич». Мы все, творческие люди, купающиеся в море русского языка, обогащали и обогащаем русскую культуру: и полу-турок Жуковский, и русско-шотландский Лермонтов, и потомок эфиопов Пушкин, и Достоевский с примесью польской крови в своих жилах, и потомок немцев Фонвизин, и украинец Гоголь, и евреи Бабель, Ильф, Багрицкий, Пастернак, Эренбург и Маршак! И великие русские Тургенев, Толстой и Чехов! Мы часть РУССКОГО МИРА! Понимаешь, Саша? — русского мира!

Вот так я впервые — в 1976 году! — услыхал эти два судьбоносных слова — РУССКИЙ МИР, -— которые к 2022-му году приобрели иной -— поистине зловещий! -— смысл и даже привели к страшной, чудовищно кровопролитной войне…

— И к тому же, Саша, я никуда не могу уехать из-за Ксаны. Я не смогу жить без неё.

 — Но Ксана, — осторожно напомнил я ему, — тебе даже не жена. Ты живёшь в Москве, а она в Киеве.

— Она значит для меня больше, чем жена! — в голосе Миши прозвучали твёрдые нотки. — Тем более, что жены у меня нет. — Он вернулся от окна к столу, сел, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. — Саша, я никогда не рассказывал тебе о том, как я познакомился с Ксаной. Сейчас я расскажу тебе о ней, и ты, надеюсь, поймёшь, почему я не могу с ней расстаться…

Он замолчал. Было уже почти утро, но спать мне не хотелось. Сейчас я услышу Мишино повествование о таинственной Ксане, которая, как мы с мамой знали, присутствовала в жизни моего брата давно, с самой юности, и о которой нам не было известно ничего.

Шёл пятьдесят третий год, — начал Миша тихим голосом, слегка покачиваясь в кресле, — и было мне семнадцать. Я учился в 38-й киевской мужской школе, которая тогда занимала половину Покровского женского монастыря на Артёма. Кстати, у нас в классах нижние половины окон были замазаны белой краской, дабы мы, юнцы с обилием половых гормонов в наших тощих телах, не глазели бы на молоденьких монашек, снующих под нашими окнами, а прилежно изучали бы подвиги подпольщиков из фадеевской «Молодой гвардии» и трудную жизнь Ниловны из «Матери» Горького.

А по другую сторону улицы Артёма и чуть подальше, по направлению к Сенному базару, находилась 138-я женская школа, сверху донизу наполненная такими юными, такими ослепительно красивыми, такими белозубыми и длинноволосыми феями, что у меня, помню, руки начинали дрожать, когда какая-нибудь из них подходила ко мне на их субботних танцевальных вечерах и приглашала меня на «дамский» танец.

Вот с одного из таких танцевальных вечеров и началась моя эпопея с Ксаной, которая длится вот уже двадцать три года.

На эти танцевальные вечера приглашались — по строго ограниченному количеству пригласительных билетов — ребята из окрестных школ: из 24-й школы на Воровского, из нашей 38-й и из близлежащего артиллерийского училища.

Даже приглашались «аристократы-американцы» (как мы их называли) из соседней сверхпрестижной школы-интерната, куда евреев, помню, не принимали, и где все предметы изучались на английском языке. Большинство выпускников этой школы отправлялись прямиком в Москву для поступления в МГИМО (то есть, в институт международных отношений) и готовились стать дипломатами. Эти будущие дипломаты щеголяли на танцевальных вечерах отлично сшитыми форменными кителями, любили громко перебрасываться английскими фразами, великолепно танцевали обязательный тогда па-д’эспань — и, в общем, полностью затмевали нас, плебейскую массу из обыкновенных непрестижных школ.

Бандитские ребята из нашего класса — Вовка Устименко и Гришка Вавулицкий — мечтали набить морду парочке этих «дипломатов», но случая для такой расправы не представлялось. «Набить им морду», фигурально выражаясь, выпало на мою долю — и с этого началось моё знакомство с Ксаной.

Знакомство наше состоялось в перерыве между танцами, когда объявили начало так называемой «викторины». Музыка прекратилась, и на сцену школьного актового зала, держа в руках лист бумаги, вышла высокая, очень красивая девушка. Я ещё не знал тогда, что это и была Ксана.

Начинаем нашу традиционную викторину, — произнесла она, улыбаясь. — Сегодня наша викторина посвящена литературным вопросам. Всего их, этих вопросов, будет десять, и победитель будет награждён двухтомником нашей знаменитой Леси Украинки. Начнём…

Две предыдущие викторины, помнится, были посвящены географии и истории, и тут первенство, ясное дело, принадлежало будущим дипломатам, которых лучшие киевские учителя натаскивали в этих предметах с первого и по десятый класс. Посмотрим, как эти баловни судьбы управятся с литературными вопросами. Наши ребята, зная моё помешательство на литературе, вытолкали меня вперёд, и Вовка Устименко зловеще прошептал мне в самое ухо: «Если ты сейчас не размажешь этих американцев по полу, я лично набью тебе морду! Понял?»

Первый вопрос! — объявила Ксана. — Сколько пьес испанского драматурга Лопе де Вега дошло до наших дней?

Наступило молчание, которое прервал мой взволнованный голос:

Четыреста двадцать шесть.

Верно! — промолвила Ксана, покачав в удивлении головой. — Как тебя зовут и из какой ты школы?

Миша. 38-я школа.

Молодец Миша! Следующий вопрос: сколько было кругов ада по описанию Данте Алигьери в «Божественной комедии»?

Девять! — быстро выкрикнул я, опасаясь, что кто-нибудь из «американцев» перехватит этот, сравнительно лёгкий, ответ.

Счёт 2 — 0 в пользу Миши! — объявила Ксана. — Дополнительный вопрос из «Божественной комедии» Данте: как назывался 9-й ад?

Толпа молчала. Все в ожидании повернулись ко мне, а я лихорадочно пытался вспомнить проклятые названия Дантовых кругов: «Лимб»? «Цербер»? «Плутос»?

«Цербер», — сказал я неуверенно.

Неправильно, — промолвила с явным сожалением Ксана. — Подумай, Миша. У тебя есть ещё полминуты.

И вдруг меня осенило! Конечно, я знаю название 9-го ада! Сейчас я его выложу! Сейчас я утру нос аристократам-американцам!

Ледяное озеро Коцит! — с торжеством в голосе объявил я и почувствовал, как бандит Вовка Устименко в восхищении хлопнул меня по плечу.

…Не буду описывать ход всей этой викторины, определившей мою судьбу. Скажу только, что к десятому вопросу счёт был 8 — 1 в мою пользу, и все девочки в восторге не спускали с меня глаз. И добавлю, что ответ на десятый вопрос окончательно утвердил мою репутацию непревзойдённого знатока литературы в районе киевской улицы Артёма.

Десятый вопрос был воистину неожиданным и потому исключительно трудным. Дело в том, что где-то в году сорок восьмом или сорок девятом у нас в стране произошло литературное чудо: одно из центральных московских издательств неожиданно выпустило — после длительного перерыва — романы Ильи Ильфа и Евгения Петрова «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок», которые многие придворные литературные критики объявляли до этого времени едва ли не «антисоветскими». И читающая публика просто обезумела от восторга. Выпущенный тираж был раскуплен почти мгновенно. Словечки и цитаты из этих романов разнеслись по всей стране, и образы Остапа Бендера, Кисы Воробьянинова, похитителя гусей Паниковского и мелкого мошенника Шуры Балаганова стали знакомыми всем и каждому. 

И вот на описываемом мною танцевальном вечере Ксана объявляет:

Вопрос десятый и последний: какая была татуировка на груди у знаменитого Остапа Бендера из романов Ильфа и Петрова?

Даже если я не отвечу, всё равно я уже выиграл заветный приз. Но Ксана смотрит на меня со сцены своими прекрасными глазами и, чудится мне, молча умоляет меня: «Миша, ну ответь! Забей последний гвоздь в эту викторину! Ты великий знаток литературы, Мишенька! Ты гений, Миша!»

И я, чувствуя, как неведомая сила буквально возносит меня к потолку, поворачиваюсь к залу и торжествующе произношу:

На груди у Остапа была синяя татуировка, изображавшая Наполеона в треугольной шляпе с пивной кружкой в руке. Так написано в романе «Золотой телёнок».

Зал разразился аплодисментами.

…После окончания вечера Ксана подошла ко мне и предложила просто:

Миша, ты не мог бы проводить меня домой. Я живу тут недалеко, на Павловской.

Я буквально обалдел от восторга. И пролепетал:

А я живу на Дмитриевской. Недалеко от тебя.

…Мы брели по Артёма и со смехом вспоминали мою триумфальную победу. Ксана хвалила меня, и я не помнил себя от счастья. В полутёмном подъезде её дома она поцеловала меня — и это был первый женский поцелуй в моей жизни. Я не ошибся — именно она поцеловала меня, а не я её. В наших последующих отношениях она всегда была ведущей стороной, а я всегда был ведомым. И вплоть до окончания нами десятилетки мы почти ежедневно встречались — главным образом, в тихом Павловском садике, где у нас была любимая скамейка в дальнем углу, под развесистым клёном.

А потом, в течение пяти последующих лет, этих её поцелуев было не счесть, ибо мы с ней, окончив школу с золотыми медалями, уехали в Москву, поступили в МГУ — я на исторический факультет, а она на филологический — и поселились в великолепном многоэтажном общежитии университета.

Кто-то из великих —не помню, кто — сказал однажды, что людская память с течением лет теряет многое: имена, годы, события, лица, страны, но вашу первую любовь и вашу первую женщину вы не забудете никогда. Вот, видимо, поэтому я никогда и не мог позабыть мою первую женщину и мою первую любовь -— Ксану…

…Она не одобрила мой выбор исторического факультета. «История, — говорила она, — это проститутка, которую каждый насилует по-своему, в зависимости от своих потребностей. Зачем тебе связывать своё будущее с этим грязным предметом?»

Но я уже чувствовал своё призвание: я буду писать исторические произведения! Я буду облекать реальные исторические события в увлекательную литературную форму. На третьем курсе я написал короткую повесть о боярыне Морозовой, и её опубликовал толстый московский журнал. За этой публикацией последовали повести о Франциске Ассизском, о законах Хаммурапи и о японском императоре Муцухито.

…Ксане не нравилась Москва. Точнее, она не испытывала к ней тех поистине нежных чувств, которые она испытывала по отношению к Киеву. И я её отлично понимал! Киев всегда — и поныне! — вызывает у меня целую гамму самых сокровенных чувств, которые даже мне, профессиональному писателю, трудно передать. Ты стоишь в наступающих сумерках на Владимирской горке и окидываешь взглядом великолепную панораму днепровского левобережья — и тебе кажется, что ты взлетаешь и паришь над этой неземной красотой! Я скажу тебе, Саша: я видел красоты Лондона, Рима, Женевы и Стокгольма, но обаяние всех этих городов не сравнится с необъяснимым обаянием Киева…

Через пять лет Ксана вернулась в Киев и поступила в аспирантуру Киевского университета. А я, вдохновлённый своими первыми литературными успехами и отравленный атмосферой Дома литераторов, знакомством с редакторами и критиками журналов, побывавший на студии «Мосфильм», где снималась картина по одной из моих повестей, -— я не мог заставить себя последовать за ней.

И я проклинаю себя за это!

После этого я приезжал в Киев едва ли не каждый месяц и пытался уговорить Ксану вернуться в Москву, но тщетно — возвращаться она не хотела.

Спустя два года Ксана позвонила и сухо сообщила, что она вышла замуж и ждёт рождения ребёнка. Её мужем был университетский профессор, лет на десять старше её.

Ксана родила дочь. Ей сейчас уже четырнадцать лет…

Миша кончил своё повествование и вновь разлил коньяк по бокалам. Мы молчали.

А ты так и живёшь бобылём, — я выпил коньяк и недоумённо покачал головой. — Тебе уже сорок, а у тебя всё ещё нет семьи.

— И, наверное, не будет. У меня, кстати, были две попытки жениться, о которых ты не знаешь, и обе мои избранницы были прекрасными женщинами, но ни одна из них не могла сравнится с Ксаной, самой изумительной женщиной на свете…

3

Начиная со времён горбачёвской «гласности и перестройки» я посещал Мишу неоднократно, восторгался его крепнущим литературным талантом и его глубоким проникновением в тайны мировой истории вообще и в недра русской истории, в частности. Я, кстати, замечал по его романам, что российская история занимает его в намного большей степени, чем история мировая.

— Миша, — сказал я ему однажды, когда мы отмечали мой приезд в ресторане Дома Литераторов, — ты описал подробно жизненный путь едва ли не всех русских царей и императоров. Что тебя привлекает во всех этих до смерти скучных Рюриковичах и напыщенных немцах Романовых?

— Знаешь, Саша, — отвечал он, — я внимательно наблюдаю, куда движется послесоветская Россия, сопоставляю это движение с российской историей и чувствую, что я становлюсь монархистом. Да-да, не удивляйся! — я считаю, что России нужен монарх. Пусть он называется как угодно — президентом, царём или даже императором, но это должна быть крепкая направляющая рука, руководящая нашим заблудившимся в потёмках и раздираемым противоречиями государством.

— Мне помнится, ты говорил мне однажды о так называемом русском мире.

Именно! — подхватил он. — Этот воображаемый мною монарх и должен быть создателем русского мира — или, точнее, его воссоздателем! -— который соединит в одно целое весь восточнославянский мир — и русских, и украинцев, и белорусов…

*****

…И в этих моих поездках по просторам распавшегося Советского Союза мне довелось несколько раз посетить мой родной Киев и познакомиться с таинственной Ксаной.

Боюсь, мне не хватит литературных способностей, чтобы описать то потрясение, которое я испытал при знакомстве с бывшей Мишиной любовью. Помню, после первой нашей встречи я лежал на диване в гостиничном номере и пытался воссоздать в памяти, кого из литературных героинь напоминает мне эта изумительно красивая умная женщина, чья тихая плавная речь была сдобрена тонким юмором и под чьё обаяние я подпал буквально с первой же минуты нашего разговора, совершенно при этом не осознавая, в чём именно заключается это обаяние…

Я вдруг вспомнил «Сагу о Форсайтах» Джона Голсуорси и образ удивительной Ирэн — образ, который автор создал как воплощение неземной Красоты. Не просто женской красоты, а воплощение всемирной, всеобщей, всеохватывающей Красоты!

Вот таким воплощением предстала передо мной таинственная Ксана.

Ей было при нашей первой встрече почти пятьдесят, но я совершенно не осознавал её возраст. Я был на шестнадцать лет младше её, но она казалась мне моей ровесницей. Вот теперь я понял Мишину страсть к этой женщине и её абсолютную власть над ним.

Мы встретились в здании Киевского университета, в её служебном кабинете, выходившим окнами на обширный парк.

— Видите, Саша, памятник нашему Тарасу Шевченко? — спросила она, подведя меня к окну. — Когда меня одолевают грустные мысли и осаждают сомнения, я подхожу к этому окну и смотрю на его статую. Он, а также Иван Франко и Леся Украинка, воплощают для меня образ нашей Украины и её язык. Тот самый язык, который неуклонно гибнет под напором могучего русского.

Быстро выяснилось, что эта тема — надвигающаяся гибель украинской «мовы» — занимала Ксану настолько, что она буквально не могла думать ни о чём другом.

К тому времени она была заведующей кафедрой украинского языка и литературы и членом-корреспондентом Академии Наук Украины.

— Закройте глаза, Саша, и вслушайтесь в музыку этого стиха, — говорила она. И стала тихо декламировать:

Вій, вітре, горою
Над сею тюрмою,
Заплач надо мною,
Як рідний, як брат!
Розвій ті надії
Злудні, хоч яркії,
Що серце, мов змії,
Гризуть і палять!
Зморозь кров кипучу!
Невсипну, пекучу
Втиши думок бучу,
Що в мізку бурлить,
Щоб дні нам за днями
Безслідно минали,
Мов шум понад скали
Безслідно шумить.

— Это Шевченко? — спросил я, поражённый мелодичностью стиха.

Ксана улыбнулась. — Нет, это Иван Франко… Понимаете, Саша, меня не покидает ни на минуту память о печальной участи белорусского языка. Ведь он почти полностью исчез под давлением русского. Наш украинский ждёт, по-видимому, такая же судьба. А теперь послушайте вот эту стихотворную жемчужину, написанную перед смертью великой Лесей Украинкой.

Она не сказала по-русски -— «жемчужина», а вымолвила с непередаваемой нежностью — «пэрлына», и я понял, какой страстью к родной украинской «мове» охвачена её душа.

Я на вбогім сумнім перелозі
Буду сіять барвисті квітки,
Буду сіять квітки на морозі,
Буду лить на них сльози гіркі.

І від сліз тих гарячих розтане
Та кора льодовая, міцна,
Може, квіти зійдуть — і настане
Ще й для мене весела весна.

4

Я добрался до Леонтьевского переулка поздно вечером. Как я и ожидал, мне открыла дверь Виктория Павловна, худенькая женщина моих лет, бессменная и долгосрочная Мишина секретарша. Ей он посвятил один из своих романов, и он не представлял себе своей писательской работы без неё. Не здороваясь, она приложила палец к губам и опасливо оглянулась вглубь квартиры.

— Миша только что заснул, — прошептала она. — Я дала ему двойную порцию снотворного… Добрый вечер, Сашенька. — Она вдруг заплакала, горестно качая головой и вытирая слёзы. — Случилось ужасное, Саша, и я боюсь, что Миша не переживёт это горе… Ксана погибла.

Я почувствовал внезапный толчок в сердце. Если погибла Ксана, то для моего Миши погиб весь мир!

— Как это случилось, Вика?

Мы сидели с ней в гостиной, не притрагиваясь к остывающим чашкам чая.

— Сегодня в полдень, — тихо говорила Вика, — позвонила из Киева Кира, внучка Ксаны, и плача сказала, что Ксана сидела утром на своей любимой скамейке в Павловском садике и читала, когда вдруг взвыла сирена противовоздушной обороны. «Бабушка вскочила на ноги, — рассказывала Кира, — и попыталась бежать в бомбоубежище. Но ведь ей восемьдесят шесть, и сердце у неё не выдержало. Она упала буквально через несколько шагов и скончалась по дороге в больницу».

*****

Миша умер во сне, так и не перекинувшись со мной ни единым словом. И последнее его желание — уехать из России, ведущей несправедливую войну против народа его любимой Ксаны, -— осталось не выполненным. Вика говорила мне, что, узнав о смерти Ксаны, он кричал изо всех сил: «Это я убил её! Это я! Это я!»

А я вспоминал, как он страстно хотел, чтобы его Россией правил монарх. Вот и сбылось твоё желание, Миша, и в Россию пришёл монарх.

И этот пришедший к власти монарх безжалостно убил твою Ксану.

Эпилог

Когда закончится эта ужасная война, я обязательно прилечу в Киев. Я поеду на кладбище, что расположено по дороге в Гостомель — тот самый Гостомель, с которого началось наступление российских войск на Киев 24-го февраля.

Я поставлю на могилу Ксаны памятник — неотёсанный камень, на гладкой фронтальной поверхности которого будут высечены строки из предсмертного стихотворения Леси Украинки «Надеюсь без надежды»:

Гетьте, думи, ви хмари осінні!
То ж тепера весна золота!
Чи то так у жалю, в голосінні
Проминуть молодії літа?

Ні, я хочу крізь сльози сміятись,
Серед лиха співати пісні,
Без надії таки сподіватись,
Жити хочу! Геть, думи сумні!

Print Friendly, PDF & Email

39 комментариев для “Александр Левковский: Москва, лето две тысячи двадцать второго

  1. Спасибо зa вашу повесть. Я тоже Киевлянин. Окончил 38 школу в 52 году. Гриша Вавулицкий реaльный герой, но из моего класса. Миша, я думаю, на класс младше. Ваша история просто захватывающая. очень правдиво написана. Война на Украине-это катастрофа, за которую надо отвечать. Я мостостроитель-проектировщик. но немного пишу. Прилагаю концовку одного из последних моих стихотворений.
    Но станет ли Россия идилией страной, Без атомной угрозы, захватов не впервой, Без Авангард, Сарматов с политикой незлой, для своего народа открытой, деловой, А для своих соседей спокойной, деловой… Во всё это не верю ни я, ни шар земной. Ущё раз спасибо вам.

    1. Изя, дорогой, да неужели это ты!? Господи, да я тебя помню великолепно! Ты ведь был прекрасным шахматистом, верно? Алика Фельдмана помнишь? Так это я! А «Левковский» это мой давний литературный псевдоним — по имени моей жены. Я из твоего же класса, который вела Мария Афанасьевна Сошина. Помнишь Гришу Вавулицкого, Лёню Бойчука, Диму Футермана, Игоря Бойко, Лёню Берковского, Эдика Качуру и других?

      Где ты сейчас живёшь? Очень хотел бы встретиться. Меня судьба мотала по всему миру. А тебя?

      Мой e-mail: allevkov35@gnail.com.

      Отзовись, Изя! Буду ждать ответа.

  2. Дорогой Александр+Левковский, очень тронул ваш рассказ многими эпизодами. И места знакомые-хоженные с моими собственными историями, и отношения с московской роднёй, и аналогичные эмоции от контактов с Софьей Власьевной.
    Вы заставили вашего Мишу напомнить предупреждение: «Бойтесь своих желаний — они имеют свойство сбываться».
    А тут ещё страшным эхом на эпизод смерти восьмидесятишестилетней Ксаны, у которой сердце не выдержало, отозвалась новость о шестилетней украинской девочке из Авдеевки, умершей от разрыве сердца во время российского обстрела…
    Боль от происходящего не проходит, может поэтому во фразе «уехать из России, ведущей несправедливую войну против народа его любимой Ксаны» слово «несправедливую» вызвало протест академичностью, что ли.
    Буду ждать ваших новых рассказов.

    1. Спасибо, дорогой Владимир! Тронут до глубины души тем, что мой рассказ вызвал у Вас такое сопереживание.

      Насчёт академичности слова «несправедливая» в применении к этой преступной войне Вы абсолютно правы. При повторном печатании рассказа в сборнике этот недочёт будет исправлен.

      Ещё раз благодарю!

  3. Невероятное случайное совпадение художественного вымысла с реальность.
    Последний час я под тяжёлым впечатлением: смотрел по ТВ («Настоящее время» кн. 189) как в Днепропетровске извлекают десятки трупов из-под руин разбомблённой «русским миром» мирной 9-этажки, а переключившись на московский 1 и 2 каналы, увидел песни-пляски» поём всей страной на кухне», «песни от всей души», самоуверенных ведущих, лицедействующих самодовольных членов жюри (всё известные творческие люди) и массовки из разодетых и разукрашенных представителей «глубинного народа» этого самого «русского мира» насильников, серийных убийц и ликвидаторов, посланных на бесчеловечные подвиги своим лидером-фюрером-самодержцем.
    Сразу захожу к себе на э-мейл, чтоб поделиться гневом с друзьями в Германии и нахожу только что ими присланную ссылку на рассказ уважаемого
    А. Левковского.
    Не вдаваясь ни в какие художественно-стилистические особенности рассказа, благодарю автора за драматическую актуальность текста и за однозначно достойную гражданскую позицию. 15 янв. 2023, 18 ч. по израильскому времени.

    1. Спасибо, дорогой Л.Беренсон! Очень тронут!

      А. Левковский

  4. Прекрасный, трогательный рассказ.
    Спасибо.
    Конечно, все вымышлено. Но очень красиво.

    1. Спасибо, Юрий! Очень тронут. Я ведь не просто писал, а в муках выкладывал то, что скопилось в моей душе из-за этой страшной катастрофы. И ещё у меня осталось достаточно материала на несколько рассказов, один из которых, под названием «Песня о Земле», я пишу сейчас. А за ним последует, вероятно, «Укрощение строптивого»… И так далее.
      Ещё раз благодарю!

  5. Раскаяние Миши — «Я убил!»- это признание «русского мира», как и германского нацизма, порождением человеконенавистнической доктрины. Обиднее всего, что эта болезнь поразила два народа, славящихся поистине великой культурой.

  6. Уважаемый Александр+Левковский! Большое спасибо за рассказ! Сожалею, что не сразу на него наткнулся. Правда, некая двойствен- ность впечатления осталась: сначала восприятие на уровне докумен- тального очерка, а после Вашей ремарки о вымышленности главных героев — восхищение Вашим художественным талантом. Кажется, Кон- стантину Паустовскому принадлежат слова, что воображение — это свойство человеческой натуры, пользуясь запасом жизненных наблю- дений, мыслей и чувств создавать наряду с действительной вымышленную жизнь, потому что человек хочет знать и слышать всё, что хочет пережить сам. А я от себя добавлю и донести это до созна- ния других, что Вы и мастерски осуществили. Ещё раз спасибо.

  7. Виталий 33! Отвечаю на Ваш вопрос, кого наказали за забывчивость гасить свет в туалете. Во-первых, не в «Двенадцати стульях»,а в«Золотом телёнке»(гл.13);во-вторых, наказали не Воробьянинова, а Лоханкина Васисуалия; и,наконец, в — третьих, речь может идти не о мощности лампочки, а о силе света — в туалете «Вороньей слободки» висела восьмисвечовая лампочка, это, примерно, восемь ватт. Так что, уважаемый Виталий 33, в драмкружок Вы, наверняка, экзамен не выдержали.
    Выпускник 1954г киевской школы № 25, возле Андреевского спуска.

    1. Дорогой Эдуард, спасибо за комментарий! Конечно, Вы правы в своём замечании о важности воображения в литературе. Давно замечено и стало аксиомой, что истинная правда — это правда художественного вымысла. И хоть все главные герои моего рассказа — и Миша, и Саша, и Ксана, и даже Виктория Павловна — не существовали в реальности, но многие черты их характеров, отдельные поступки, словечки и куски их судеб я позаимствовал из реальной жизни. Ведь создание художественного произведения подобно варке украинского борща, узбекского плова или еврейской «эссек флейш» — ты берёшь ингредиенты, варишь, жаришь, фаршируешь, очень боишься ошибиться и провалить всю затею, и в результате получаешь вкуснейший продукт. Все едят, и многие хвалят.

      В рассказе есть ещё один главный герой, который, возможно, многие не заметили. Этот герой — Киев, прекрасный город моей юности. Когда на него обрушиваются бомбы, мне становится невыносимо больно. И эта боль была одной из главных причин создания рассказа.

      Ещё раз спасибо!

    2. Прекрасный рассказ. Мы жили в этом же районе-Артема/Обсерваторная/Кудрявская. Было очень приятно «пройтись» по местам моей юности. Война ужасна. Я часто разговариваю со своей cousin. Она в Киеве и даже думать не хочет уезжать несмотря на наши постоянные просьбы. Ненависть к России достигла апогея и я их понимаю и полностью разделяю их чувства
      Israel Geyfman, FL

  8. Важно было бы знать: документальное ли повествование или т.с. художественное.

    1. Я бы сказал, что это даже важнее, чем прекрасно написанный расказ. Можно сказать от этого зависит всё! 🙂

      1. Дорогой Цви, я тронут Вашими замечаниями и тем фактом, что Вы, прирождённый сатирик, с Вашим острым ядовитым язычком, отнеслись тем не менее так бережно и строго к этой русско-украинской (а, точнее, русско-еврейско-украинской) трагедии, воплощённой в истории любви двух сердец, оказавшихся волею судеб по обеим стороны конфликта.
        Спасибо!

    2. Дорогой Маркс, это абсолютно и стопроцентно художественное произведение. Но, как известно, художественный вымысел не произрастает на пустом месте — в рассказе масса автобиографического материала (киевская школа, викторина, татуировка не груди Остапа Бендера, скамейка в Павловском садике, сцены в Шереметьевском аэропорту, дизайнерские лифчики моей мамы, итд). Но ни Миши, ни Саши, ни изумительной Ксаны в жизни не было. Но разве это имеет какое-либо значение? Рассказ читают, и, значит, эти литературные герои живы в воображении читателей.

  9. Ксана, светлая ей память, — некоронованная царица «Русского мира». А убил ее какой — то гопник, возомнивший себя «царем Русского мира». Многолик этот мир. Спасибо, Александр.

  10. Замечательно написанный рассказ. К тому же, вызвал ассоциацию. У нас, в 147 школе, что на Печерске, был литературный кружок. Принимали желающих, сдавших экзамен на знание недавно вышедших «Двенадцати стульев». Мне запомнился один вопрос: какова была мощность лампочки в уборной, за нетушение которой побили Кису Воробьянинова? Или кого-то другого?

  11. Почему вспомнилась эта песня?

    «— Мне помнится, ты говорил мне однажды о так называемом русском мире.

    — Именно! — подхватил он. — Этот воображаемый мною монарх и должен быть создателем русского мира — или, точнее, его воссоздателем! -— который соединит в одно целое весь восточнославянский мир — и русских, и украинцев, и белорусов…»

    «— Сегодня в полдень, — тихо говорила Вика, — позвонила из Киева Кира, внучка Ксаны, и плача сказала, что Ксана сидела утром на своей любимой скамейке в Павловском садике и читала, когда вдруг взвыла сирена противовоздушной обороны. «Бабушка вскочила на ноги, — рассказывала Кира, — и попыталась бежать в бомбоубежище. Но ведь ей восемьдесят шесть, и сердце у неё не выдержало. Она упала буквально через несколько шагов и скончалась по дороге в больницу».

    Эхом из перестроечных годов «русский мир» писателя Михаила Гуревича догнал Ксану в наши дни в Украине…

    «Миша умер во сне, так и не перекинувшись со мной ни единым словом. И последнее его желание — уехать из России, ведущей несправедливую войну против народа его любимой Ксаны, -— осталось не выполненным. Вика говорила мне, что, узнав о смерти Ксаны, он кричал изо всех сил: «Это я убил её! Это я! Это я!»

    Смерть Ксаны эхом отозвалась в смерти во сне и в покаянии Михаила Гуревича…»Мы эхо, мы эхо, мы звёздное небо друг друга…»

    Вам спасибо. Очень сильно написано.

  12. Любят друг друга всю жизнь, а переехать к друг другу на за что! Прямо сказка цапля и журавль. А в конце- трагическая расплата!

  13. Отличный рассказ! У автора, без сомнения, есть писательский талант! Мне правда, показалась сомнительной сцена на паспортном контроле в Шереметьево, но чего в жизни не бывает…

    1. Эта сцена в аэропорту, дорогой Леонид, — почти точное повторение той сцены, что случилась со мной зимой 2020-го года, когда я прилетел в Москву. Эти три бандита-офицера довели меня тогда до белого каления…но, слава Богу, обошлось!

      Огромное спасибо за лестный отзыв!

      1. Это не ложный комплимент :).
        Сцена в аэропорту удивила меня потому, что у меня большой опыт полетов в Москву и обратно — с начала 90 гг., т.е. 30-летний. И нужно признать, что за это время поведение таможенников и пограничников (в аэропортах, по крайне мере) изменилось радикально — отличий от Запада почти не стало. Понятно, что это произошло не от «доброты душевной», а «скрепя сердце». Необходимо было резко повысить туристическую привлекательность РФ и пр. Кстати, в посольствах/консульствах РФ в разных странах тоже многое изменилось в смысле поведения сотрудников. Что да, то да. Понятно, что все это «ширма», овечья маска на волчьей морде, но тем не менее…
        Описанная Вами сцена легко представима в 90-е гг (а до этого — тем более), но в 2020-м — с трудом. Но я Вам, конечно верю. Видимо, Вам очень не повезло 🙂 .

        1. для Леонида Рифеншуля
          —————————————————
          ВАМ очевидно везде везёт, в Москве и обратно.
          С таким везением и на свободе 🙂 .

  14. Не знаю, насколько прав я…
    Но, вспомнился романс: «Мы эхо, мы эхо, мы долгое эхо друг друга…»
    «И даже в краю наползающей тьмы
    За гранью смертельного круга
    Я знаю с тобой не расстанемся мы
    Мы память мы память
    Мы звездная память друг друга
    Мы память мы память
    Мы звездная память друг друга…»

    1. Как это удивительно, дорогой Яков, что побудительными причинами для написания этого рассказа были несколько песен, среди которых главное место занимала именно эта песня композитора Евгения Птичкина на слова Роберта Рождественского. Помню, я включил YouTube, чтобы послушать, как «Эхо любви» исполняет нынешний «предатель родины» Максим Галкин в программе «Точь в точь». Трижды прослушал и сел писать рассказ.

      В моей литературной практике это не первый случай совпадения моих побуждений с комментариями читателей. Спасибо!

Добавить комментарий для Igor Mandel Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.