Дмитрий Раскин: Два рассказа

Loading

Виновата перед собственной «глубиной»? Или же в самой этой «глубине» какой-то изъян? Хмыкнула, нечто вроде: «Тоже мне открытие». Не искала, чем заслониться от этих своих рефлексий, «приняла их к сведению». Встала вровень с такой вот правдой о себе. Ей это, усмехнулась, даже и не трудно, потому что правда эта, как она понимает, достаточно низкая.

Два рассказа

Дмитрий Раскин

Доминантка института экспериментальной физики

Рита Романовна была своего рода достопримечательностью у себя в НИИ, назовем его институтом экспериментальной физики. Сухощавая, жилистая, на длинных ногах, с абсолютно прямой спиной в свои «между пятьюдесятью и шестьюдесятью», быстрая, резкая, порывистая. Всегда одета не по погоде, назло погоде, в полнейшем пренебрежении к ветру, дождю и холоду. Всегда в мужских ботинках на босу ногу, зимой и осенью в куртке или плаще, моды этак годов шестидесятых, летом у нее несколько блузок светлых тонов, и неизменные черные брюки на все случаи жизни и круглый год. И при этом одета аккуратно, тщательно, и копеечная косынка на шее повязана щегольски. Стрижка каре с проседью, Рита Романовна не снисходила до того, чтобы закрашивать седину, роговые очки, вполне мужские, но при всем при этом язык не повернется назвать ее мужиковатой. В ее презрении к женственности и элегантности была какая-то своеобразная сексуальность. Правда, чтобы сие оценить, требовалось некоторое развитие. Те, кто не дорос, говорили, что у нашей Риты всё уже позади, а вот Женя Ковалев из соседнего отдела оказался поумнее, и его все это в Рите Романовне возбуждало. Он начал ухаживать за ней. То обстоятельство, что он где-то на четверть века моложе, не только не смущало, в этой экстравагантности, в нестандартности ситуации он видел чуть ли ни залог успеха. Но он не понял — экстравагантность для нее не самоцель, все ж таки. У них не срослось. Может, как раз потому, что он не понял… А так, говорят, в свое время она многое себе позволяла. Ее избранники из числа местных диссидентов и «неформалов», а кое-кто из них в начале девяностых оказался у руля. Все намеки руководства, чтобы она попросила кого-то из них (раз уж руль в их руках!) сделать что-нибудь для института, игнорировались Ритой Романовной. То ли слухи об этом ее эротическом прошлом были преувеличены, то ли просто плевать ей на родной институт. Но что было известно доподлинно — в восьмидесятых у нее была довольно долгая связь с парторгом их НИИ. «Ну еще бы!» — ухмылялись многие. Но, на самом-то деле, она выбрала его не потому, что он парторг, а несмотря на то, что парторг. Попытка поразить, не побоимся слова, фраппировать своих, свой круг, в смысле? Вряд ли. Просто что-то она в нем разглядела значимое, во всяком случае, интересное для нее. Для всех остальных он был порядочный, совестливый, хотя и тяжелый, конфликтный человек. К тому же настоящий ученый. Такой вот парадокс у них в институте — парторг и настоящий ученый. Правда, парторгом он пробыл недолго.

Со «своими» Рита Романовна не церемонилась: в «перестройку» многие из их института, из этого, как его тогда именовали, «рассадника гнилого либерализма» принимали самое что ни на есть активное участие в «общественной жизни» — ходили на митинги, демонстрации, стояли в пикетах, соответственно нередко оказывались в обезьянниках, а кое-кто получал и «пятнадцать суток», для нее же это было «ну и что здесь такого?». Рита Романовна в борьбу не включалась. В голову не пришло бы заподозрить ее в трусости, не говоря уже о конформизме. Не хотела связывать себя обязательствами, зависеть от мнения и оценок «своих»? Хотя, может, мы здесь уже усложняем Риту Романовну…

Любой другой одинокой женщине всегда скажут — подруги ли, родители, а то и начальство — нравоучительно, самодовольно или же с неподдельной о ней заботой скажут, что в жизни нет ничего важнее семьи, и надо искать себе пару, и женщина прежде всего жена и мать… Но начать такой разговор с тогдашней, еще юной Ритой Романовной! Подруг у нее не было, не могло быть в принципе, начальство ее опасалось, родители — трудно представить, что у нее вообще могли быть родители, то есть те люди, что могут говорить с нею сверху вниз.

Рита Романовна никогда не хотела замуж. На всех этапах свой жизни понимала прекрасно, приди ей вдруг фантазия создать семью (кажется, так это называется!), от этого стало бы только хуже и ей, и особенно, так сказать, избраннику. К детям всегда была равнодушна. То есть она совсем не против детей, пусть будут дети, даже много всевозможных детей, но она-то тут причем? Дома у нее теперь уже три собаки — три дворняги: маленькая, средняя и довольно большая. Такая вот стая. Двух подобрала еще щеночками и выходила, большую, сбитую машиной, взяла уже взрослой. Что самое интересное, действительно необычное в Рите Романовне? Она не умиляется себе самой, как можно было б подумать, не занимается самолюбованием (то есть, занимается, конечно, но в меру, приправляя самоиронией). Она просто такая, и всё.

В девяностых быстро выяснилось: те ее коллеги, что боролись, сидели в КПЗ, объявляли в спецприемнике голодовки (два таких случая было), не получили ничего. Они ничего и не добивались для себя. Они бескорыстно. Но это их понимание, что новая власть — не их власть вовсе и уже превращает всё, за что они вроде как боролись и чего вроде как добились, в слова, всего лишь в слова. И появлялось предчувствие, что всё вполне еще может обернуться какой-нибудь новой пошлостью и мертвечиной, новым отсутствием смысла и воздуха, а они не поймут даже как. Или же они драматизируют здесь, нагнетают по интеллигентской своей привычке? Надеялись, что драматизируют, преувеличивают.

Зарплату в институте платить перестали. Рита Романовна, вечный младший научный сотрудник, зарабатывала на жизнь тем, что печатала рукописи. Персональных компьютеров (не говоря уже о ноутбуках) у людей тогда еще не было. Брала диссертации, вообще какие угодно тексты. В этом своем качестве она была востребована. Но роль машинистки ее не устраивала. Она должна улучшать, доводить до совершенства вверенный ей текст. Горе было тому, кто принес ей диссертацию по теме, так ли иначе совпадающей со специализацией самой Риты Романовны. Несчастный никак не ожидал, что машинистка устроит ему предзащиту. Да еще какую! Вердикт, как правило, был такой: доработать и придти к таким-то выводам. Кстати, часто Рита Романовна была права. Но в тех, тоже достаточно частых случаях, когда неправа, переубедить ее было невозможно. А сроки уже поджимают заказчика. Поэтому ему надо было идти на компромисс или же искать себе другую, менее занудливую машинистку. Ну, или попробовать прибегнуть к помощи какого-нибудь признанного специалиста. (Представляете, академик или член-корр такой-то вдруг должен выступить арбитром в споре соискателя и машинистки!) Да и сама Рита Романовна вполне могла человеку отказать. «Так я же за деньги», — недоумевает такой заказчик. «А знаете ли вы (иногда, под настроение говорила: «А знаете ли вы, милостивый государь»), чем отличается гейша от проститутки?» Заказчик, как правило, не знает. «Гейша имеет право выбора», — возвращает деньги Рита Романовна. Требовательна она была и к художественным текстам. Графоману сразу же открывала глаза. А могла просто переписать — принес человек ей, к примеру, детское фэнтези, а она превращает текст в мрачный триллер. Правда, к писателям она была снисходительна, бывало, отдает автору и его текст, и свой, скажем так, альтернативный. Пусть выбирает сам. Денег за печатание своих фантазий, конечно же, не просила. Только ее текст весьма часто оказывался пародией на ту нетленку, что притаранил ей автор.

Неоспоримым ее достоинством в глазах заказчика было то, что она бралась печатать с любого, самого неразборчивого, скажем даже, патологического почерка.

Встречу с заказчиком она назначала в обеденный перерыв, в вестибюле за проходной. Так что Женя Ковалев мог наблюдать сценки: Рита Романовна хриплым, прокуренным, как у певицы Наталии Медведевой, голосом (жаль, что Рита не пробовала петь!) отчитывает заказчика. Ей бы к нему выйти в черной коже и с хлыстом. Жене теперь уже кажутся скучными, пресными его ровесницы.

Ее парторг как-то раз показал ей стопочку заявлений: жёны сообщают, к каким позам их принуждают мужья и просят принять меры. Вот чем ему приходится заниматься.

— Скажи ему, — мужу, на которого написали заявление, — что минет пережиток буржуазного прошлого и не к лицу коммунисту, — советует Рита Романовна. — Пусть занесут в протокол. Да! жена, надо полагать, комсомолка? Ах, она еще и профсоюзная активистка! Тогда просто страшно представить, какое значение предадут столь извращенному акту наши идеологические противники. Они же поднимут его до какой-то сатиры на отношение партии к профсоюзам.

Парторг смеялся, конечно, но всегда помнил о том, что ему, к тому же еще и семейному, связь с такой женщиной может дорого стоить. Был удивлен, когда она прекратила их отношения. Не он, а она! У него так впервые. Обидно, конечно, но в конечном-то счете и к лучшему. Да и устает он от нее.

В двухтысячных в институте начали платить наконец-то. В сочетании с пенсией уже что-то. На корм для собачек и на сигареты хватит. А то она чуть было уже не уволилась. Подработку свою она потеряла. Компьютеризация населения сделала ненужным ее труд машинистки. Она отнеслась вполне философски. Жаль только, что уровень диссертаций без контроля с ее стороны теперь значительно снизится, язвит Рита Романовна на собственный счет.

Почти не изменилась за годы. По-прежнему бодрым шагом идет на работу пешком в этих своих ботинках. Есть, конечно, болячки, но пока они с жизнью в принципе совместимы.

Ее сбила машина. Вышла из проходной, хотела перейти на другую сторону, за сигаретами. Там у самого перехода ларек. А в тот день как раз был такой гололед.

Кто-то из ее отдела чуть позже вышел за сигаретами и увидел в метре от тротуара ботинок. Ботинок Риты Романовны ни с каким другим не перепутаешь.

Как только очнулась: «Всегда знала, что курить вредно, но чтобы настолько!»

Была операция. Были боли после. Как только появились силы, стала требовать с медсестер и санитарок человеческого отношения. Ее невзлюбили, вполне искренне и по-человечески. Получалось как: сходит она по-большому, а за ней долго не убирают судно. Просишь у сестры самую что ни на есть элементарную таблетку от давления, а она не дает — то таблетка непозволительная роскошь для больницы, а у них даже с йодом напряженка, то без санкции врача не имеет права, а врач (если дело в субботу) будет только лишь в понедельник. А дежурный? Дежурный врач подойдет, обязательно… в течение дня. Соседки по палате совали медсестрам и санитаркам шоколадки, но Рита Романовна не могла и не хотела так. Она боролась за справедливость, шла на принцип, скандалила, добивалась.

Никто из коллег ее не навещал. Только позвонили в больницу, узнали, что жива, отвезли ей ее сумку, и на этом всё. Она никогда и не обольщалась на их счет. Главное, удалось договориться с соседкой Дианой Владимировной — вызвонила ее по мобильнику, та подъехала взять ключи, чтобы выгуливать и кормить ее стаю. Это действительно главное. И тяжело было добиться, чтобы сестра-хозяйка, или кто там у них отвечает за вещи? согласилась копаться в ее сумке, искать ключи (запрятаны в глубине, в самых недрах), передать их неизвестно кому, а пациентка сейчас мало чего соображает, вдруг ее же потом и обвинит? Но Рита Романовна добилась. Диана Владимировна дала больнице расписку за ключи.

То, что ей никто не подаст тот самый хрестоматийный «последний стакан», Рита Романовна всегда знала. Ее дежурная острота на тему: «Значит, придется принять смерть всухомятку, не запивая. Это, наверное, не слишком полезно для здоровья, но как-нибудь». Но сейчас ее куда больше волнует, что в палате нельзя курить. Ничего, она скоро встанет, лишний стимул, да?

Соседки Риты Романовны были равнодушны к ее борьбе с персоналом, а некоторых ее активность даже и раздражала, хотя, казалось бы, она борется и за их права. Но одни приспособились, некоторые даже приплачивали персоналу, другие не роптали, дескать, что тут поделаешь. Старушка, что лежит у окна, однажды сказала ей: «Тебя бы, Риточка, на зону… быстро жизни научили бы». Оказывается, она на каком-то витке своей биографии работала в СИЗО. Рита Романовна завелась с полуоборота. Высказала все, что думает о «судьбах родины», о «нашем извечном рабстве», цитировала всех, от Бердяева до Галича, совершенно не замечая нелепости такого своего спора со старушкой. Ответ бывшей надзирательницы сводился к тому, что коммунисты ли, демократы, кто угодно завтра или там послезавтра — а без тюрьмы никуда. И процитировала своего начальника СИЗО, такой образчик высшей государственной и житейской мудрости, и верх остроумия: «Кто не с нами, тот у нас».

Другая ее соседка, Света, русоволосая, худенькая, средних лет, была евангельской христианкой. Если точнее, баптисткой. Ей очень хотелось «привести Риту к Иисусу». Рита Романовна набросилась на нее в точности так же, как набрасывалась она на какого-нибудь своего заказчика с диссертацией. Света, понимая свое бессилие, повторяла одно и то же, день за днем, без конца. Только сначала благостно, а потом уже, к вящему удовольствию Риты Романовны, зло и никак уж не по-христиански.

Света стала выносить судно и утки за Ритой Романовной. Решила таким путем добиться победы над «злючкой Ритой». Унижала ее своим добром, втаптывала в грязь нравственным своим превосходством. Рита Романовна наслаждалась, даже подыгрывала ей. Потом с удовольствием раскрыла ей этот фокус, объяснила его механику. Тут, правда, ее ждало некоторое разочарование — Света просто не поняла. А объяснять ей слишком долго — выставлять уже на посмешище саму себя. Но вскоре Рита Романовна поднимается, начинает ходить на костылях, и эксперимент над Светой прекращается сам собой.

Снова дома. А вот она уже и вернулась в институт. Оказалось, ритм ее жизни, само, как она говорила, содержимое жизни, ее труха и набивка были настолько важны для нее. Она-то думала, что это так, ерунда, что она независима. Всегда была независимой. Получается, она себя переоценивала? Мнила себя свободной, более-менее свободной… в том числе и от собственной жизни — и вдруг! Думала, что задыхается от всей этой требухи и пошлости жизни. И ведь действительно задыхается! До сблева, да? Но ей, получилось, некуда было деть себя без всей этой «пошлости и требухи». Вне всего в своей жизни, что она не слишком ценила, а то и просто презирала, ей не на чем было удержать свое внимание. Ее жизненная сила и личностная глубина, сознаваемые ею, всегда прекрасно обходились без цели, не нуждались в подпорке смысла. Это такое противоядие от собственной ограниченности — она всегда понимала так. Да, конечно, эта ее сила тратится ни на что и уходит в никуда. Но в этом было свое обаяние. А что ей, придумывать какое-то дело себе, ставить какие-то цели, обманывать себя каким-то смыслом? Еще не хватало! А что касается смысла… его же нет. Для нее, во всяком случае. Просто она оказалась вдруг не выше смысла, как ей мнилось. Ниже, да? Но его же все равно нет. Он не появится от того, что она оказалась вдруг чуть ли ни зависимой от него — и хорошо, что так!

Виновата перед собственной «глубиной»? Или же в самой этой «глубине» какой-то изъян? Хмыкнула, нечто вроде: «Тоже мне открытие». Не искала, чем заслониться от этих своих рефлексий, «приняла их к сведению». Встала вровень с такой вот правдой о себе. Ей это, усмехнулась, даже и не трудно, потому что правда эта, как она понимает, достаточно низкая.

Первая любовь Миры

            «Сама я из Батуми.– Мира рослая, статная, но уже полнеющая, лет сорока пяти, сорока семи. – Большая такая семья была». Видимо, услышав про «большую семью», я сделал благостную физиономию. Условный рефлекс такой. «Сколько себя помню, всегда всё было авторитарно, тягостно, душно и шумно, и не спрячешься никуда», – тут же отреагировала на эту мою физиономию Мира. Она начинает о том, что ей с детства внушали: главное в жизни это выйти замуж. Как можно раньше и за «своего», то есть за еврея. Мама подобрала ей жениха, Семёна. Ей, Мире, он не то чтобы не нравился – она была влюблена в другого, нет, имени называть не будет, зачем? «Когда он поцеловал меня в губы, я в обморок упала. Ну, может, и не в обморок, но где-то близко к этому». «Но он был не из «своих?» – догадываюсь я. «Да из «своих»! – не дослушала, отрезала Мира. Усмехнулась. – Даже более чем. – И тут же с другой интонацией. – Но он должен был уехать. Будет учиться в России. Я же буду ждать. Но мать требует, чтобы я вышла за Семёна. «Требует» еще мягко сказано. Давит, дышать нечем стало. А я еще приняла подарок от Семёна, золотой браслет. Там у нас как? если подарок принят, значит всё. Вот я и вышла, в семнадцать-то лет». Далее, она сдержано, немногословно, но смысл такой: стремительный переход от неуютного, тяжело ей дающегося детства ко «взрослости», не принес ей ни покоя, ни уверенности в себе, обернулся только унылой повседневностью, тяжеловесным занудством и мелочной тиранией мужа, испорченным характером, да и не о чем стало мечтать, и надеяться не на что стало. Честно пыталась полюбить Семёна, но… Пыталась «уйти с головой в учебу», но Семён пилил-пилил, так и заставил бросить институт. Честно пыталась «жить ради детей», и, в общем-то, получалось, но прикрываться материнской любовью от пустоты… на всю дистанцию ее не хватило.

            «Ну бросила свой экономфак и что?! – Мира говорит так, будто я ее упрекаю. – Здесь (в Израиле), будь хоть десять дипломов, все равно моя работа – мыть твою маму по четвергам и ходить для нее в супермаркет по вторникам. Ничего другого для меня в принципе быть не может. Кстати, я и не против. И в целом я даже «за». – И тут же, без перехода о том, как нашла того своего возлюбленного (ей не слишком-то нравится эта громоздкая формулировка, но она по-прежнему не называет его имени) в соцсетях. –  Сначала думала что? первая любовь, проба чувств – для того и бывает, чтобы оставить светлый или, там, более-менее драматичный след и окончиться. Да и когда это было – в другой жизни, на другом материке, можно сказать, на другой планете! Но начали общаться, и оказалось… Нет! Я боялась поверить, думала, обольщаюсь, сентиментальничаю, напридумывала себе от скуки, от безысходности и тоски, но оказалось, всё настоящее. Понимаешь?! На-сто-я-ще-е. Он меня любит. А вскоре Семён сделал меня в третий раз беременной». Мира пошла на аборт. Сидит в клинике, ждет своей очереди, но тут девочка бегает по коридору, и так девочка эта посмотрела на нее, так хорошо ей улыбнулась, что Мира встала и ушла. «Так что у нас  с ним получилось так: любовь отдельно – дети отдельно». Мира пояснила, у него семья куда как благополучнее, нежели у нее. В смысле, он жену уважает, и жить можно, даже неплохо живут, просто счастья нет.

            Она с ним каждый день на связи, Мира кивает на лежащий перед ней на столе смартфон. «Я уже дважды ездила к нему в Грузию, – Мира говорит с гордостью, с интонацией победительницы. – Во второй раз прожила там целых десять дней». После паузы: «Не знаю, конечно, не будь у нас с ним всей этой, – подбирает слово, – экзотики, да? если бы просто жили в браке, день за днем, если бы просто жизнь… может, чувства мои  и поблекли бы. А тут такая игра в жизнь…. в лучшее, что бывает в жизни». Пожимает плечами, получается, играет она в то, что у нее действительно, на самом деле есть? Машет рукой, в смысле: «Ладно, чего уж там».  Упреждая мой вопрос: «Семён знает. И пусть себе знает. Я ему так и сказала: «Да! У меня есть любовник. Если тебя не устраивает, можешь съезжать». Но Семён не ушел: все ж таки налаженный быт, привычный уклад и всё такое. Сам, конечно, встал в позу, дескать, только ради детей, чтоб их не травмировать. (Дети давно уже взрослые. Только младшенькая, Дина, живет еще с ними.) Пусть болтает что хочет, мне не жалко».

Мира говорит, что я, если она правильно поняла, литератор, писатель. Пожалуйста, если есть желание, могу описать эту ее, она ищет слово, историю, да! историю. («Не зря же ты время на меня потратил».) Если нужны подробности, она расскажет подробности. Если же я хочу проявить фантазию – пусть будет фантазия. Если вдруг нужны «слезы и сопли», мне виднее, конечно. Ей-то что. Она знает, зачем живет.

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Дмитрий Раскин: Два рассказа

Добавить комментарий для Иосиф Гальперин Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.