И вот как бывает в жизни. Когда Гришка приехал в тот самый городишко, было ему всего-то 21 год. Потом прошла долгая, очень долгая жизнь. Редко он вспоминал свое жоховское житие. А тут вдруг — яркая вспышка памяти, и все показалось, как на экране кино, которое смотрится вроде как бы сегодня. А говорят в старости память плохая…

ЖИЗНЬ СТАРИКОВ ЖОХОВЫХ, ИМИ РАССКАЗАННАЯ

Генрих Иоффе

В 50-м году Гришка Солоник закончил истфак и его распределили в педучилище городка Костромской области. Честно говоря, он туда ехать никак не хотел, старался отвертеться, но не получилось. Пришлось ехать. Добирался на дряхлом автобусе, квартиру нашел быстро: комнату в пятистенке Жоховых. Вход к нему со двора — отдельный, а в большую комнату Жоховых от него — дверь. Там у них кухня: печь, полати. Гришку туда тянуло: он из Ленинграда, а этот городок с его жителями — Русь незнакомая, глубинная… Интересно.

И вот как бывает в жизни. Когда Гришка приехал в тот самый городишко, было ему всего-то 21 год. Потом прошла долгая, очень долгая жизнь. Редко он вспоминал свое жоховское житие. А тут вдруг — яркая, вспышка памяти, и все показалось, как на экране кино, которое смотрится вроде как бы сегодня. А говорят в старости память плохая…

Въехал он в дом Жоховых в конце мая. У окна его комнаты полыхала сирень. Он вышел во двор. Недалеко от входной калитки, на скамейке сидел дед. В полоску газеты насыпал махорку, неспеша свернул полоску, провел по ней языком, склеил. Закурил. Гришка поздоровался, дед встал, снял картуз, поклонился.

 — Алексей Алексеевич,- сказал Гришка,- хороший у вас дом. Просторный и цветы кругом.

 — Отец строил. Он хозяйственный был, бережливый. Все меня с братьями учил:

 — Честно живите, водку не пейте, Богу молитесь.

 — Слушались ?

Он усмехнулся :

— Я да, а браты не особо. А вы сами откуда будите?

 — Из Ленинграда.

 — Я там в ту войну был. Меня в плечо ранило, отправили на поправку в Петроград. В Царском Селе в госпитале царицы и ее дочек лежал. Ухаживали они за солдатами, вот ведь как было. Солдаты меж собой говорили:

 — Не бывают такие царевны. Простые они. А вот были. Сам видел.

 — А когда вы с войны вернулись? В Гражданскую воевали?

 — Воевал.

 — За красных или за белых?

 — За красных. Ежели бы за белых, тут бы с вами не сидел.

 — А потом как жилось? При Советской власти?

 — По-разному. Бывало и голодно. Начальники нам объясняли: «Народ-де сам теперь управляет. Да разве так бывает? Народу строгость нужна. Нам в Красной Армии комиссар говорил: «Тысяча человек без командира–толпа, как не банда, а при командире –боевой полк. Есть разница?» Командир только с умом быть должен. Да что об этом… Агафья, жена моя, болеть стала. Ходила все хуже. На грядку бывало ложилась собирать картошку. А после совсем слегла. Живет нынче на полатях. Но все командует, как раньше. Сын наш Лешка, горбун с рождения, бывает разбушуется, за ружье хватается, матерится. Никак не унять. Тогда Агафья с полатей голос подаст:

 — Лешка! Прекрати! Уймись!

 Стихает, бредет в сарай спать… А так никого не слушает.

На полати от печки вели несколько деревянных ступенек. Гришка поднялся. На матрасе и пухлой подушке лежала старуха, прикрытая одеялом из разноцветных кусочков. Она подняла голову, лицо ее было темноватое, все в морщинах. Спросила:

 — Тебе что, сынок?

 — Интересно, как вы тут живете.

 — Живу. А ты сам чей будешь?

 — Квартирую у вас. Учитель.

 — Эвон! Ежели чего надо, дак ты кликай дочку мою – Нюрку, она все справит. Подмоет, постирает.

Гришка спустился в комнату. «Нюрка» — женщина на вид лет 45-и — стояла возле печи, орудуя ухватами для чугунов разных размеров. Увидев Гришку, ладонью отвела волосы со лба и, улыбнувшись, сказала:

 — С маманей моей беседовали? У нее ноги не ходят и руки совсем плохие, а голова в порядке. И память еще хорошая.

 — Сколько ж ей лет?

 — Ма, сколько теперь тебе годков будет, квартирант наш интересуется, —

 крикнула «Нюрка»

 — Много. Со счетов сбилась.аМать мне говорила, что рожала меня незадолго перед тем, как царя, какой мужиков ослобонил, убили. Вот считай.

 — 8-й десяток идет, — пояснила «Нюрка».

 — Анна Алексеевна, — сказал Гришка, — а можно я с вашей мамой еще поговорю. Ее как зовут?

 — Агафья Кузьминична. Господи, да говорите сколько угодно. У нас в прошлом годе квартирант стоял, командировочный. Тоже все с ней норовил поговорить. Чего хотел услышать — уж не знаю.

 — Большую и трудную жизнь прожила…

 — Это да. А легкой она бывает ?

 — Не знаю.

 На другой день Гришка снова влез на полати, поздоровался:

 — Агафья Кузьминична, давайте поговорим немножко.

 — Про что, сынок?

 — Про вашу жизнь…

 — А чего в ней такого-то? Поспрошай любую старуху — у всех одинаково тяжкая.

 — А все-таки. Вот вы где родились: здесь, в городе, или пришли сюда?

 — Нет, я из села, отсюда недалече. Называлась знаешь как? Красавица! Красивое было село. Луга, дубравы. Дома большинство справные. Наши мужики, которые в силе были, по осени в лес уходили, на заработки. Струмент-то какой у них был? Пила да топор. Валили дерева, а по весне Унжа подымалась и сплавляла. До темноты работали. А холода в зиму ужас как крепкие. Многие болели, а лечение одно — самогон. Отец-то наш он сильно пил, в мороз пьяный домой пошел, по дороге упал и замерз. Я тогда малая была. Нас четверо у матери осталось: два брата – Николай и Федор, сестра старшая — Маруся да я. А тут война с японами. Кто такие, мы их сроду в глаза не видели, а тут война с ними. Надо ж! Старшего брата Николая взяли в солдаты.

 — Вернулся он ?

 — Воротился, а вскорости куда-то уехал. Меня тогда на селе не было, куды уехал – не знаю. У Нюрки спроси, она должна знать.

 — Знаете, Анна Алексеевна?

 — Мне в нашем краевом музее рассказывали. Он в Борисоглебск уехал. Мужики там бунтовали, грабили. Губернатор казаков вызвал. Они кого плетьми замирили, а коих и постреляли. Приехала в город какая-то бунташная группа, убила того губернатора. Их всех похватали, сослали в каторгу. И дядьку Николая. Он там либо погиб, либо жить остался. Ни одного письма не пришло.

 — А брат Николая–Федор?

 — А про него маманя знает.

 — Агафья Кузьминична , расскажите.

 — Этот тихий был. Молчаливый. Бывало уйдет на берег, сядет на бревнышко, о чем-то думает. И писал на листочке. Николая с японами воевать послали, а Федю на германскую. Сперва от него письма приходили, а потом замолк. Пришла казенная бумага, в ней прописано было, что-де Федор Алексеевич Жохов пропал без вести. Он любимец был у матери, она долго плакала.

 Снизу «Нюрка» сказала:

 — Она этой бумаге не верила, так и померла, Федю своего ожидаючи. А мы с дочкой моей Любой — она студентка в Учительском институте — как-то листочки его разбирали, смотрим: стихотворения! Он стихи сочинял. Любка говорит хорошие, все больше про наши места, только больше грустные.

Три года гришкиного распределения прошли незаметно. Надо было собираться домой. Гришка со всеми попрощался, расцеловался: с Алексей Алексеевичем, «Нюркой», Любочкой. С последней-бабкой Агафьей на ее полатях.

 — Уезжаешь до дому? — спросила она.— Остался бы. Чего хорошего в больших городах-то? Машин более, чем людей. Воздух дымный. А у нас простор, благодать Божья. И невеста тебе готова: Любка –внучка моя. Плоха ли ? Гляди: жалеть будешь!

 И прошло много лет. Не сказать, чтобы Григорию Моисеевичу часто вспоминались слова Агафьи, сказанные ею напоследок. Но случалось, что вспоминались. И он жалел.