Рыжие зверьки-сеноставки
Прячут под нависшей скалою
Снопиком нарезанные травки:
Будут приходить сюда зимою.
Стихи
Владимир Захаров
Через десять лет
Чтоб дорога и потом могила
Не была страшна и тяжела,
Чтобы даль полей не изменила,
Чтобы смерть без судорог пришла.
Ущелье Шавло
Памяти С. Дружинина
Рыжие зверьки-сеноставки
Прячут под нависшей скалою
Снопиком нарезанные травки:
Будут приходить сюда зимою.
К вечеру цвета преобразились,
В озере вершины отразились,
Ледяные стены их отвесны,
Под закатным светом они красны.
Что ж, идти пора,
Уже темнеет.
Там, внизу, зеленый лес темнеет,
Там, внизу, в реке форель играет.
Боже мой, как это место дико!
Как оно следы людей смывает!
Я уйду — оно меня забудет,
Всех, живых и мертвых, забывает.
* * *
На смерть Н. Цемко
По астрам и хвое, в осеннюю сушь
Сходили по двое, по трое,
В непрочном, как сон, единении душ
Сходили по астрам и хвое.
Здоровались тихим касанием щек,
Безвинной виной умывались,
На праздниках прежде, ты помнишь, дружок?
На свадьбах мы прежде встречались.
Сейчас будет вынос. Еще погляди
На тот, в кислороде сгоревший,
Запекшийся рот, на цветы на груди,
На каменный лоб побелевший.
Потом на деревья, на лес, на траву
Смотри, торопись наглядеться,
Пока продолжается сон наяву
С друзьями духовного детства.
Кого мы хороним, куда мы идем
Нестройным и скорбным парадом
В пыли подмосковной, под редким дождем,
С гуденьем автобусов рядом?
Ручей в горах
Он брызжет пеной возле рыжих скал
И катится по травяному лону,
И кажется, он радуется склону,
Отсюда есть тропа на перевал,
Там простыни намокнувших снегов
Прочерчены цепочкою следов.
На леднике нам солнце щеки жгло,
И плечи жгло, и трудный день томил,
Но маленький — он так нас исцелил –
Струит свое прозрачное стекло,
Я руку погрузил — на самом дне
Я скользкий камень тронул в глубине.
Мой маленький, звени, не уставай,
Придет зима, но ты не унывай,
Ты растечешься ледяным платком,
Ты крохотным повиснешь ледником,
Но и тогда не замолчит вода
Под голубою глыбиною льда.
Через десять лет
По речке вверх, да, вверх они прошли,
а речка, ручей, вернее,
течет между камней со скользкими боками
и между ними создает озерца,
качает мох, колеблет корни трав.
За десять лет она не изменилась.
Да, здесь они прошли, здесь мы расстались,
здесь совершился поворот судьбы,
конечно, здесь они поцеловались,
как только скрылся я за редкими кустами.
Она была тогда напряжена
и сдержанна, и даже молчалива,
ведь я еще случайно мог вернуться.
Отсюда ясно виден перевал,
там узкий след возник — нога к ноге,
он простоял неделю или две
до первого большого снегопада,
и если этим я пройду путем,
я без труда смогу найди то место,
где был их первый праздничный ночлег.
Зачем эта женщина в черном висит
На наших руках некрасиво,
Зачем наша память ревниво спешит
Все что-то создать торопливо?
Все будто бы хмурые горы видны
И легкость от снятого груза,
И белый ручей из-под мокрой стены,
И ломтик хрустящий арбуза.
Он в голубом остался саркофаге,
пройдут тысячелетья, и возможно,
ледник в движеньи медленном своем
его доставит в будущее, к людям,
которые, как верил Маяковский,
искусством овладеют воскресенья,
по крайней мере, столь сохранных тел.
И воскресят…
Вот здесь стояла узкая палатка,
краснели горы, веял тихий ветер,
звенел ручей у самых их голов,
и водопад в другом конце ущелья
летел красиво, как самоубийца.
Как здесь спокойно!
Как неторопливо
подходит лето к своему концу,
синеет жимолость, грибы во мху желтеют,
везде приметы осени видны,
и скоро снег покроет всю долину,
с тех пор уже в одиннадцатый раз.
За эти десять смен зимы и лета,
вместившие так много в наши жизни,
что здесь случилось? Пара валунов
сюда весной со склона докатилась,
да на три шага сдвинулся ледник.
Так было. След на сердце заживал
не две недели, в юности мы хрупки,
но нас учили гибкости утраты.
Представим летний день, слепящий снег,
внизу бушует юная вода,
на тысячи разбившись ручейков,
но здесь холодновато и спокойно,
уходит вниз надежная веревка.
Вдруг грохот, слепота, и вот в руках
обрывок с размочаленным обрубком.
В те дни, когда мы были молодыми
и чушь несли прекрасную, и пели,
один из нас был поглощен лавиной,
и нам ледник его не возвратил.
Давали той, такой, как никогда,
И даже сами, на правах хозяев,
Творили плов Икрамов и Ходжаев,
Хвалили гости — вкусная еда.
Давно их черная пожрала яма,
Не закусить им тост стихом Хайяма.
В том городе, в Александрии крайней,
Над быстрой и широкой Сырдарьей,
Рекою теплой, голубой и мутной,
Несущей пену и пучки травы,
Беленые дома глядят во двор,
Сбегает вниз наклонный глиняный забор,
А на базаре средь арбузных гор,
Цветных платков, бойцовых петухов,
Ларьков, седобородых стариков,
Есть кузница — наследница веков,
Летит над нею благородный дым,
Шашлык готовят рядом под навесом травяным.
Войдем же в этот старый дом,
Влачащий тяжесть лет уже с трудом,
И купим нож — изделье мастеров,
Жемчужину ремесленных даров.
Ах, черной рыбкой он лежит в руке,
Есть желобок на тоненьком клинке,
Для истеканья крови желобок,
Как видишь, все предусмотрел Восток.
Теперь пойдем в торговые ряды,
Где пышные наставлены плоды.
Не соблазнимся ни нагой хурмой,
Ни грушею, ни сливою тугой,
Но дынею — красавицей полей,
И, как любовью, насладимся ею,
Нож
Эмир казнить и миловать любил,
И мир глазниц взывает из могил,
Глаза бойниц из крепости глядят
И Бога сил и крепости зовут,
И археолог будущих времен
Ничуть тому не будет удивлен,
Что во дворе ташкентского чека
Бетал Калмыкова закопана рука.
Взметая пыль, летят грузовики,
Вздымая прах отрубленной руки,
Клубится пыль у глиняной стены,
Зубцы могил луной осенены,
Сбегает с гор хрустящая вода,
Висит над кроной тополя звезда.
В старинном городе Ходженте,
В том городе, который Файзулла
В припадке верности нарек Ленинабадом,
Арыки льются звонче серебра.
Тот город был великими почтен,
Там пьянствовал когда-то Македонский,
Там пьянствовал и Файзулла с гостями,
Давно знакомыми с московскими вестями,
