А там, в больнице, волонтёры ох как нужны. Больница ортопедическая, на безумной войне руки-ноги отрывают без всякого милосердия. Самых тяжёлых, их там не вылечить, сюда привозят: спасать. Время от времени, сидя в кафе, видишь прекрасно, скорые подъезжают, наверняка многие из них прямо с самолёта увечных привозят.

Странная субстанция в контексте безумия

Михаил Ковсан

Сюжет — субстанция странная. Ты — за ним, он — за тобой. То ли за ним бежишь, то ли он него убегаешь. А он — вот, рядом, за соседним столиком кофе пьёт с круассанами. Ты тоже пьёшь кофе — но без. Не каждый день, но почти, ведь кафе рядом с домом. Наверняка есть и получше, разнообразней меню, что-то ещё, но поблизости это, так что то ли ты выбрал его, то ли оно тебя выбрало.

Началась осень, но можно продолжать пить кофе снаружи, ведь в этих местах настоящей осени не бывает. Но всё-таки: школьники, на ходу досыпая, по утрам потянулись, вернулись студенты, в больницу напротив волонтёры приехали. Похоже, и этот, любящий круассаны, из той же стаи, на кофе отбился. Под вечер, когда, очумев от компьютера, ты приходишь, он тут после службы среди черноголовости и кареглазости выделяется голубоглазостью и белобрысостью.

А там, в больнице, волонтёры ох как нужны. Больница ортопедическая, на безумной войне руки-ноги отрывают без всякого милосердия. Самых тяжёлых, их там не вылечить, сюда привозят: спасать. Время от времени, сидя в кафе, видишь прекрасно, скорые подъезжают, наверняка многие из них прямо с самолёта увечных привозят.

Вот слово и сказано. Раненый? Можно вылечить рану. Больного можно уврачевать. Но увечный — это навечно, пока срок увечности не истечёт, с окончанием жизни один в один совпадая.

Этих вечных-увечных где-то там в самолёте отдельно от остальных пассажиров устраивают, отдельно сгружают, отдельно везут, как бы прекрасно о них не заботились, как бы чутко не относились — навечно судьба от здоровых, больных, раненых всех их отделила.

Если за соседним столиком почти каждый день видишь кого-то, неизбежно, приходя, будешь присматриваться: здесь ли, пришёл? Увидев, несколько успокоишься, хотя вроде не волновался: всё в порядке, по-прежнему, здесь он, пришёл. Убедившись, что здесь, к своим мыслям назад возвратившись, покопошившись с ними немного, глянешь: сидит ли, пьёт кофе, жуёт круассаны, которые здесь, по правде, не очень, но, видимо, любит, а других всё равно не сыскать.

Не удивительно, столько раз видя друг друга, однажды подходя, нос к носу столкнёшься — поздороваешься, что ещё остаётся. В прежние времена, когда шляпы носили, достаточно было бы при таком шляпном знакомстве краешек приподнять — засвидетельствовать почтение, отметить, что много раз столик в столик сидели. Но шляпы отменились вместе с приподнятием краешка при подобном знакомстве. Так что приходится поздороваться. А это обязывает. Тем более что сюжет — субстанция странная, на улице свободный столик один, не идти же вовнутрь: жарковато, взрывное обилие запахов больно бьёт по мозгам, был бы собакой — взбесился.

Поздоровавшись, за одним столиком очутившись, с официанткой вмиг сговорившись, что остаётся? Молчать — неприлично. Говорить? О чём? О погоде? К тому же — кто начнёт первым? На каком языке? На местном? Если говорит, то скорей всего еле-еле, самые расхожие фразы. На его? Надо знать. Остаётся? На лингва франка. Так что лучше всего не мудохаться — познакомиться, а назвав имена, повторить, обращаясь друг к другу с не слишком идиотским вопросом, после чего не пойдёт — значит, здороваться дальше, но к разным столикам направляться. А пойдёт — за один, значит, садиться.

Сюжет выпал: садиться. Он волонтёр. После школы. В этой больнице ещё отец волонтёрствовал и старший брат, теперь он год будет работать, если раньше не выгонят, улыбаясь, добавил. Улыбаясь — это не точно. Правильней: улыбку делая шире, улыбчивей. Потому как без неё лицо его как-то очень уж сиро, блёкло, хотя голубоглазо и белобрысо, но пропаще незавершённо. Представьте себе, скажем Адама, тянущего руку, не дотягиваясь до длани Творца, а кисть адамова не дописана. Или Давида с каменным бугром между бёдер: рубил мастер, не дорубил. Представили? Обратно — к улыбке. Убрали? Не он! Вернули? В точку попали.

Что ещё? Худ, узкобёдер и длинноног. Футболка, шлёпанцы, шорты: хоть и не кожаные, но очень тирольско-баварские, правда, опять же, без лямок. Тогда почему же такие? Чёрт его знает. Такие — и всё. У сюжета спросите, он знает наверняка, не факт, правда, что скажет. Пока догоняет — ещё ничего. Но догонит — некуда деться: верой и правдой служи, детали подыскивай, не говоря о словах, повороты высматривай, спрягай-склоняй, междометничай, пока, если угодишь, на волю отпустит. Субстанция до ужаса привередливая: поди угоди. Нет, погоди! Здесь не дописано, там облажался, здесь словечко худое, в конце вовсе не точное. И т.д. и т.п. Кто — кого. Переупрямить его только глупец может надеяться.

Слово за слово. Встреча за встречей. Пьётся кофе, круассаны съедаются. Улыбка его всё чаще стала кривиться. Видно, слова горькие, тоскливые изнутри её подпирают. Такими даже с близком другом и в темноте, огонёк вдалеке нервно, неровно мерцает, не поделиться, а тут кофейно-круассанно-шапочное знакомство при свете дня, до ночи далеко.

Короче: пластинку резко сменить. В других широтах: водка-селёдка. Но здесь и сейчас, напротив ортопедической вечности, увы, не получится. Нет гербовой — закажем бургундское: «Официант, пожалуйста, вы не против — к нему, не дождавшись ответа, — по бокалу мерло».

То ли умерло, то ли мело — слово жуткое, но не им ведь закусывать, так что по глотку, по второму, ещё можно по кофе — улыбка шире, словам попросторней, вот уже медленно протиснулись самые незначительные, ещё по бокалу, солнце стало садиться, стало прохладней, по третьему пили внутри, в угол забившись, и он говорил-говорил без остановки, слова глотая, ужас вином запивая, рассказывал об увечных, которых с безумной войны привозили, хорошо у кого одна рука или нога, протезы самые современные, безумно дорогие, дают шанс чувствовать себя не вечным-увечным, ну, а тем, у кого две руки, две ноги отгрыз бесноватый, несчастным детством ушибленный, нет шансов хоть на подобие жизни, не говоря о тех, у кого ни рук, ни ног не осталось, парни звереют, орут среди ночи, просят их умертвить, впрыскивают успокоительное, замолкают, чтобы опять орать, задыхаясь от страха перед бытием вечно-увечном, молят Господом-Богом прикончить, а есть и такие, что в себя немного пришли, их изнутри подпирает, просят-молят помочь, а это запрещено, за это могут не только прогнать, все всё понимают, врачи и сёстры, и волонтёры, но никто не смеет, а он, на запреты все наплевав, тем, кто просит-молит его, помогает, делает всё, что попросят, раздеться — разденется, лечь рядом — ляжет, его уже замечали, но никто не сболтнул, никто не предал, но дальше так продолжаться не может, что о нём могут подумать, рано-ли-поздно выйдет наружу, может, лучше самому, упредив, убежать, только пацаны так привыкли, без него обойтись просто не смогут, особенно один здоровяк без ног, без рук, тот только живёт свиданием с ним, сёстры стараются угол их обходить, да и они расписание знают, нет, совета не просит, какой тут совет, какая тут помощь, это не деньгами от сумасшествия откупиться, хотя, конечно, он понимает, что и это нужно, необходимо, не все могут делать то, что делают в этой больнице, не все могут делать то, что делает он, это неправильно, нельзя это делать, но пусть называют его, как хотят, а он, пока здесь, никому не откажет, вообще-то, приехал он девственником, тот без ног, без рук был его первым другом, первым партнёром, он, думает о себе, вовсе не гей, только точно не знает.

В кафе везде, кроме их угла, свет погасили. Официант коршуном покружил-покружил и, увидев, что намёки не понимают, объявил настойчиво громко, что они закрываются.

На следующий день голубоглазо белобрысый, тихо— и высокоголосый в кафе не пришёл. И через день он круассаны не ел и кофе не пил. И вообще вечно-увечно не появлялся.

А через пару месяцев сюжет ещё один замысловатый виток учинил в виде нового белобрысого и голубоглазого, однако волосы его были чуть потемней, а глаза не столь голубыми. Хотя тоже пил кофе и ел круассаны.

В тот же день, едва увидев его, голос услышал. Сюжет на ухо шептал, мол, давай, за хвост не тяни: эпилог.

Да, был знаком. Приехал вместо него. Ах, вы были знакомы? Хорошо, сор из избы не принято выносить, но раз вы знаете, то скажу: был скандал, кто-то заметил, попросили уехать, конечно, все всё понимали, но закон есть закон.

Уехал — и ладно. Даст Бог, подзабудет и успокоится.

— Благодарю. Успехов вам и терпения. — На языке слов много вертелось, но все не те, не отсюда.

— Погодите. Я не всё вам сказал. Вернувшись, он маялся. Мы не были близки с ним, но мне друг его рассказал. Короче, он прыгнул с моста. Тело до сих пор не нашли.

Вот так.

Где война, где мост и где круассаны.

Такой глобализм.

Такая субстанция странная в контексте безумия.