А Ашхабад всё приближался.
Мы собирали наш багаж.
Вагон всё больше отчуждался.
Был подъездной ажиотаж…

ВОВА

Поэма в сонетах

Владимир Рывкин

Продолжение. Начало

Глава 3. ОДЕССА
1940 — 1941 гг.
(Война, эвакуация в Харьков)

I
Сначала мы в казарме спали,
Солдатской, энского полка.
Потом мы в комнату попали,
Не навсегда, а на пока…
Там общежитие студентов,
А может, и абитуриентов…
Был длинный, узкий коридор,
Тут расширял я кругозор…
Антизачаточные штуки —
По туалетам, в душевой —
Были деталью теневой,
Богатой жизненной науки…
Всё это было на виду —
На счастье, или на беду…

II
По коридору мы носились.
Что было в комнатах сидеть.
К нам все неплохо относились.
Куда себя нам было деть?
А нас детей тут было много,
И к нам родители не строго
Тогда, я помню, отнеслись,
И в коридоре мы паслись…
Мне было семь, радиоточка
Вдруг перестала говорить.
Я смог ремонт ей сотворить.
Такая в жизни моей строчка…
Не знала мамочка моя,
Что инженером стану я…

III
Возврат мой в мысленной прогулке:
Казарма в городе была,
Она в Сабанском переулке
Нас по-военному ждала:
Четыре койки там нам дали.
Мы спать легли, не рассуждали,
Оставил папа нас чуть свет.
На нём ремни и пистолет…
Под вечер папа появился,
Любя, взглянул на свой «колхоз»,
И в синей «Эмочке» повёз,
В общаге с нами поселился…
И информацию вещал,
Что штаб квартиру обещал…

IV
Сороковое было лето,
Вдруг загремело средь ночи.
Уж не конец ли это света?
Народ в общаге весь кричи…
Студенты выбежали, люди…
Не беспокоясь о простуде —
В одних трусах и без рубах,
В глазах растерянность и страх…
А дом шатало и мотало,
У нас и стенка отошла…
Волна румынская пришла,
Землетрясение достало…
И наших тихих берегов
Как будто происки врагов…

V
Это запомнилось мне очень —
Отец умчал не на войну,
Но и не в Ялту, и не в Сочи,
А в непонятную страну…
Кому-то выпало в угоду —
Дать Бессарабии свободу.
Войска советские пошли
И в Бессарабию вошли.
И он израненный вернулся.
Летал для связи на У-2
И уцелел тогда едва —
Их самолёт перевернулся.
После всего остался жить
И дальше в Округе служить.

VI
Пошёл я осенью учиться —
На Комсомольской, в первый класс.
На физкультуре отличиться
Сумел я, помню, как сейчас…
Когда бежали мы вдоль зала,
Одна «физручка» показала
Второй, кивнувши на меня…
Скажу вам, это не фигня…
Я в этой школе был немного —
Отец квартиру получил.
Его штаб, видно, отличил,
Он относился к службе строго.
И нам был сладок сей «навар».
К тому ж Французский был бульвар…

VII
Бульвар тогда был Пролетарским,
Чтобы поднять рабочих вес…
Особнячок был прежде барским,
Потом был штабом ВВС.
Потом отдали командирам —
По их петлицам и мундирам…
Весь по квартиркам разделив,
Чтоб жил военный коллектив.
А море было близко очень —
За угол вышел, и — к нему,
Как я скучаю по нему…
Оно, порою, плещет ночью…
Опять от текста отступил —
Печаль и мысль заторопил…

VIII
Я уточню, — на Пролетарском
Есть два жилых особняка…
Архитектура в стиле царском,
Если смотреть издалека….
Наш особняк одноэтажный,
Народец в нём не сильно важный,
Хранящий выправку и стан.
Ну, и наш папа — капитан…
А особняк второй — особый,
Имеет он два этажа,
Меж нами будто бы межа:
Живут там важные особы —
Из Штаба генералитет,
И с ними мы не тет-а-тет…

IX
А их командующий главный
Живёт совсем недалеко.
Он генерал особый, славный,
Его увидеть нелегко…
Его привозят на машинах,
На мягких шинах и пружинах,
Они въезжают в тихий двор,
И вмиг ворота на запор…
Тут на бульваре Пролетарском
Детей Испании приют,
Они проходят и поют:
На русском песни, на испанском.
Ещё есть клиника для глаз,
О ней кино есть и рассказ…

X
Кино про город тихий, южный,
Как наш — красивый и родной…
Про то, как доктор в нём Калюжный
Дал зренье девочке одной.
И в то кино сумел попасть я,
Все в зале плакали от счастья.
Народ тогда сердечный был,
И так в кино ходить любил.
Теперь — квартирка привязала,
У телевизора сидят,
Одни — волнуются, глядят,
И нет того эффекта зала.
Но есть отдельное жильё.
Да, в каждом времени своё…

XI
А море — рядом, в переулок,
Как только влево завернёшь,
Услышишь зов его — не гулок…
И ты пойдёшь к нему, пойдёшь —
Тропою вниз после обрыва,
Смотря в бескрайность без отрыва…
На пляжик маленький сойдёшь
И к морю близко подойдёшь…
Оно подкатит аккуратно,
Прикатит камешки к ногам,
Его так тянет к берегам…
Потом откатится обратно.
И пошептавшись с глубиной,
Уже накатится волной…

XII
У нас две комнаты, веранда.
Посуда там и примуса,
Есть и другие чудеса…
И мы — единая команда.
Живём мы весело и дружно,
А что ещё семейству нужно.
У нас прекрасная страна,
А где-то там уже война…
Мы сильно красок не сгущаем,
Но знаем — где-то есть враги,
И что есть адовы круги —
Мы это, чуем, ощущаем.
Прекрасен мир, но напряжён,
Войною страшной — заражён…

XIII
Мне мама как-то поручила
Купить сметаны и дрожжей,
И деньги крупные вручила.
Я ж «под салютом всех вождей»,
Не знаю, как это случилось,
Как совершилось, получилось,
Что я те деньги потерял,
Или их, может, кто украл…
Я плакал, было мне обидно
И горько было, что кривить.
Что буду маме говорить?
Ещё мне было очень стыдно.
Но мама так всё поняла,
И только нежно обняла…

XIV
Автобус был у нас военный,
Он утром в школу отвозил,
Назад поход был непременный,
Идти у нас хватало сил.
По Пироговской два квартала
Команда наша пролетала,
А по бульвару шёл трамвай,
Как говорится, не зевай…
Но чаще мы пешком ходили:
Идёшь, болтаешь на ходу —
У всех строений на виду,
Что тут когда-то возводили.
Чуть за «Филатова» наш двор,
И дома мы — под разговор…

XV
На Пироговской — третья школа,
В моей запутанной судьбе.
Но это не для протокола,
Напоминанье лишь себе…
Я тут свой первый класс закончил,
Этап одесский в ней окончил,
В неё я больше не вернусь,
Потом, пройдя, лишь улыбнусь —
Когда промчится много дней,
Когда обратно мы вернёмся,
Когда друг к другу повернёмся,
Когда все станет нам видней,
Да, эта школа — высший класс!
И я в ней кончил первый класс…

XVI
Мы во дворе своём играли,
Кричали, бегали гурьбой…
И этим, может, раздражали,
И он готов был на убой…
На грузовой он был трехтонке,
И тут момент случился тонкий…
Он камнем в голову попал,
Я чуть на землю не упал…
Конечно, кровь была и рана,
Он врал, что шину он бросал,
И камень сам меня достал,
Он трус, хитрец — такого плана…
И я его не заложил…
Удар и этот пережил…

XVII
Мы в центре с мамой фильм смотрели
Про — сто мужчин и про одну…
В нём веселились, песни пели
Не про советскую страну…
Фильм был какой-то необычный,
Как говорили — заграничный…
Уже мне было восемь лет,
И у меня был свой билет…
В кино входили с переулка,
А выходили с высоты…
Уже в объятье темноты
Была по лестнице прогулка…
И это в память мне вошло,
И почему-то не ушло…

XVIII
Я и другие фильмы видел —
«Морской охотник», «Свадьба», «Цирк»…
Врагов и в фильмах ненавидел,
Про «наших» думал — молодцы!
Они в час нужный прилетали,
Лавиной красной налетали,
Летели — шашки наголо…
И сердцу делалось тепло.
Я помню наше кино-детство,
Оно так даром не прошло,
И глубоко в меня вошло.
И это вовсе не кокетство.
Я помню каждое кино,
Пусть и смотрел его давно…

XIX
А как-то в городе мужчина
Прошедший маму чуть задел.
Не знаю, в чём была причина,
Но он от мамы «заимел»…
Жаль не присутствовал тут папа,
Она мужчине резко: «Шляпа!»
И удивила так меня —
Аж, до сегодняшнего дня…
Она была спокойной, доброй
И я не знал её иной —
Такой она была со мной,
А тут была, ну прямо, коброй…
Была с характером она.
Докажет это и война…

XX
Ушанки мама нам купила —
С ушами длинными — зиме.
Сказала, что давно копила,
Держала их в своём уме.
В них уши были по полметра —
И от мороза, и от ветра.
Они служили много зим.
И я запомнил магазин…
Он был на Греческой. Напротив
Был главный рыбный гастроном —
Потом, во времени ином…
Я был сначала очень против…
Потом к ушанкам я привык,
Носил без всяких закавык…

XXI
В июне Танечке два года.
Точней — четвёртого числа.
Стоит хорошая погода,
И солнца много, и тепла.
А тут она второго мая —
Неповторимая, смешная,
Если смотреть со стороны.
Год сорок первый — год войны.
Картину эту у фонтана
Фотограф уличный схватил,
Когда наш дворик посетил,
И там — с игрушечкой Татьяна…
Она стоит тут до войны.
Мы в это фото влюблены…

XXII
Я помню лагерь пионерский —
У моря самого. «Фонтан»…
Доклад начлагеря предерзкий
Был на живых примерах дан —
Он о войне и о фашистах,
О комсомольцах, коммунистах,
О том, что близится война,
О том, что встанет вся страна.
А был ещё июнь в начале,
Никто не думал о войне,
Не знал о нашей слабине,
О близком горе и печали…
Болезнь вдруг встретилась со мной,
И был отправлен я домой…

XXIII
Была серьёзная простуда,
Я без сознания лежал.
Не знал, что Гитлер — гад, иуда,
Уже к нам танки приближал…
И в дни войны уже я вышел,
И о войне тогда услышал.
Я на крыльце едва стою.
А папа был уже в бою…
Соседи щели отрывали
И что-то прятали туда.
На дни, недели, на года?
Они ответа не давали…
На фронт мужчины все ушли.
И там места свои нашли…

XXIV
Со мною папа не простился.
Я был тогда ещё в бреду.
Ко мне, наверное, склонился,
Прикинул страшную беду…
Он офицером был войск связи.
Её — по воздуху, по грязи
Они держали под огнём —
В любое время — ночью, днём.
Им Малиновский был доволен —
Ему он лично связь держал.
Он не боялся, не дрожал,
Был при ответственности, воле…
Не зря носил он ордена.
Его отметила страна…

XXV
И так мы жили все в Одессе.
Она красавицей была.
В коммунистическом прогрессе
Благоухала и цвела.
Но там фашисты не дремали
И всю Европу поднимали.
Пока ещё не на луну,
А на советскую страну.
Двадцать второго на рассвете —
Июня в сорок первый год:
Летели бомбы в наш народ,
Кричали взрослые и дети.
Пришла проклятая война.
И ощетинилась страна.

XXVI
Наш дом в квартале был от моря,
И папа маме наказал,
Чтоб уберечь нас всех от горя,
Уехать к тётке за вокзал…
За нами «Эмка» прикатила.
Луна над городом светила.
В луче прожектора шёл бой.
Я это видел над собой…
Уже летели в город бомбы,
Нас тётка наша приняла,
Поцеловала, обняла…
И мы спустились в катакомбы.
Потом сигналили отбой.
И я хотел к себе домой…

XXVII
Все окна в светомаскировке —
На них бумажные кресты.
Исчезли семечек торговки,
Безлюдны улицы, пусты…
Но окна днём ещё открыты,
И патефонные «Чилиты» —
Как бы плевали на войну,
И нарушали тишину…
Шпионов брали, диверсантов,
Дежурство было по ночам,
Их находили по лучам —
Тех, кто поверил в оккупантов.
Беда катилась над страной.
И город жил уже с войной…

XXVIII
Уже приёмники забрали,
И обещали их вернуть…
Тогда и бравшие не знали,
Каков войны сей будет путь.
Всё узнавали мы из точки,
Ну и газетные листочки
Нам освещали ход войны
И настроение страны…
Была тогда одна задача —
И устоять, и победить.
Старалась в этом убедить
Тогда любая передача.
На сообщениях — тавро,
Всегда, — от «Совинформбюро».

XXIX
Я этот странный день запомнил —
Народ по улице бежал —
Одной надеждой лживой полный,
Кричал и глас его дрожал:
«Там! Революция в Германии!»
«Там! Революция в Германии!»
Бежал по улице кричал
И никого не замечал…
В штаб мама тут же позвонила.
Сказали ей, что это ложь.
И у неё пропала дрожь.
Она себя угомонила…
Какой-то, видимо, урод
Так спровоцировал народ…

XXX
У тети жили мы немного,
Вернулись к морю — в дом свой вспять.
Сказали маме в штабе строго,
Что в тыл нас будут отправлять.
Уже билеты мы имели,
И поскорей уже хотели —
Взойти на этот пароход,
И морем двинуться в поход…
Но обстоятельства сменились —
Пришла полуторка, солдат…
Я был, скажу, не очень рад,
Мы очень быстро погрузились.
Нас на «Товарную» везли,
А «Ленин» где-то был вдали…

XXXI
Тогда на «Ленин» нас не взяли,
А он в наш рейс на дно пошёл…
Потом об этом мы узнали,
И страх тогда в меня вошёл…
Я представлял себе, как мы бы —
Внутри кричащей смертной глыбы
Куда-то с мамою неслись,
Ну, и, конечно, не спаслись…
На Харьков едем мы в теплушке, —
На нарах сено и трава,
Ещё в расстройстве голова,
Вагон — подобие избушки…
Мы едем — мама, Танька, я
И подполковника семья…

XXXII
Наш эшелон в пути бомбили,
Но, к счастью, мимо каждый раз,
Осколки в наши стенки били…
Но не об этом мой рассказ —
Нас ночью бомбой осветили,
Округу светом всю схватили.
Мы из теплушек полверсты
Бежали бешено в кусты…
Тревога ложной оказалась.
Он освещал аэродром,
Но в нас сидел уже синдром —
Везде опасность нам казалась.
Гудок позвал нас в эшелон,
И вновь на Харьков двинул он…

XXXIII
А по дороге — слева, справа
Вагоны мёртвые лежат.
Фашистским асам это — слава,
А в эшелоне все дрожат…
Лежат и с красными крестами,
И даже с трупами, местами, —
Идёт смертельная война,
И в тыл уносится страна…
И мы до Харькова добрались,
Потом в свой старый дом пришли,
И в нём тепло, уют нашли…
Но тут на долго не остались —
Протянем месяц с небольшим
И в тыл глубокий поспешим…

XXXIV
Нас Настя в комнатке пригрела,
Мы разместились, был уют.
Без дела мама не сидела,
Ей спать проблемы не дают…
Меня — на папу переводит…
И дни на фабрике проводит —
Чтоб с ней мы мчали вглубь страны, —
От, бомб, от гадов, от войны…
А я со старыми друзьями,
Они там жили до сих пор
И не покинули наш двор,
Не расстаюсь, гоняю днями…
От них немало я узнал
Того, что ранее не знал…

XXXV
Вот слово новое — «осколки».
По необычному звучит.
Предметы эти — пёстры, колки,
В них всё преострое торчит,
Они красивы и зловещи
Эти убийственные вещи…
Осколок каждый — феномен,
И во дворе идёт обмен.
Мы подбираем их на крыше,
Когда ещё идёт налёт,
Когда опасен их полёт,
Предосторожностей не слышим…
Портфель осколков я собрал,
И в эшелон с собой забрал…

XXXVI
Здесь я немного поучился —
Я начал здесь второй свой класс,
Ничем еще не отличился…
А эшелон нам жизни спас.
Конечно мамочке спасибо,
Тогда всё было — либо, либо…
Как вспомнишь эту круговерть,
Остаться значило — на смерть.
Ей оказали уваженье —
Она на фабрике росла,
И та её и нас спасла.
Уж шло близ Харькова сраженье.
А на путях был эшелон.
И домом нашим станет он…

ХХXVII
Как мы добрались к эшелону,
Не помню это, хоть убей,
К какому мчались мы перрону…
Но вид теплушечных дверей,
Куда все лезли и кричали,
И нас совсем не замечали,
Во мне остался навсегда,
Как вся военная страда…
Вошли в теплушку мы за всеми
И разместились у дверей —
На весь букет дорожных дней,
С мечтами этими и теми…
Мы уезжали вглубь страны —
Туда, где не было войны.

Глава 4. ЭШЕЛОН ИЗ ХАРЬКОВА
I
Враг шёл на Харьков, мать добилась —
Нас в эшелоне на восток.
Поездка наша долго длилась,
Не то, что исписать листок…
Случались страхи и потери,
Нас оттесняли люди к двери,
А сами грелись в глубине, —
Да, на войне, как на войне…
Я бегал с чайником за чаем,
И за харчами выбегал,
Когда их кто-то предлагал, —
Бывали добрыми сельчане…
Всем паровоз гудком кричал,
И эшелон всё дальше мчал…

II
Война катилась, не щадила
Ни малых сёл, ни городов.
В дома, в квартиры приходила,
Плодя — калек, сирот и вдов…
Я ясно помню это время,
Несли мы стойко это бремя.
И знали, что в боях трудней,
И ждали тех победных дней…
Мы благодарны — я, сестра
Своей давно ушедшей маме,
За то, что в той военной драме
Не унесли нас всех ветра…
Ну, и отцу, конечно, тоже.
Ты им зачти всё это, Боже.

III
Бежим в село мы по картошку.
Тут паровоз наш закричал.
Мы все в обратную дорожку —
Туда, где нынче наш причал.
Он в эшелоне тут — в теплушке,
В колёсной старенькой избушке,
Где тяжкий дух и теснота,
Но среди ночи — теплота…
Эвакуация — несчастье,
Но и спасение от бомб.
Не нужно тут иметь апломб,
Чтобы понять это ненастье.
Остались где-то стол и дом,
И всё, что нажито трудом…

IV
Мне скажут нынче: «Что ты вспомнил?
Всё это где-то там прошло…»
Не забывал я это, помнил,
Оно навек в меня вошло.
Я слышу, как они кричали,
Когда конверты получали,
Как знали, даже не раскрыв, —
Рванётся сердце на разрыв…
И эти горестные сводки —
Врагу сдаются города…
Беда, престрашная беда,
Не пил тогда ещё я водки…
Но помню — тягостно немел,
Хоть жизни восемь лет имел…

V
Была страна вся на дорогах —
Заводы, люди в тыл неслись:
На поездах, машинах, дрогах…
Там жили трудно, но спаслись.
В степи, где только полустанки,
Давали фронту пушки, танки…
Потом уж строили цеха, —
И в этом не было греха…
Из тех цехов не выходили,
Едва держались на ногах,
В жару трудились и в снегах…
И вместе с фронтом победили.
Была великая страна
В те грозовые времена…

VI
Нас, как могла, тогда хранила.
Наша любимая страна.
Но наше детство изменила
Сломала страшная война.
Мы на дорогах повзрослели.
Не то, что надо, пили, ели,
И долго мчали от врага
Совсем в иные берега…
Ещё бы нам иметь игрушки,
И с морем ласковым играть,
На мир глазёнками взирать,
А мимо — танки, танки, пушки…
И мы блуждали где-то там —
По романтическим фронтам…

VII
Воспоминания, как птицы,
Они летят ко мне, летят,
Ложатся строчками в страницы
И отступиться не хотят…
Они приходят постепенно,
Дискретно и попеременно…
Потом сливаются в одно
Неразделимое рядно…
Порой понять бывает тяжко —
Где я, где стон,
Где явь, где сон…
Где слабина, а где натяжка…
Но точно это не враньё —
Воспоминание моё…

VIII
Возможно, что-то будет раньше,
А что-то вспомнится потом,
Всё это будет — дальше, дальше,
И не исчезнет за бортом…
Я постараюсь всё что можно,
Чуть поэтично, осторожно,
Тут на бумаге изложить —
Про то, как нам случилось жить.
«Смотрите, как он расписался!»
Иные будут причитать,
Ну, и, конечно, не читать…
А я сонетами спасался, —
Когда не в шутку заболел,
Я ими хворь преодолел…

IX
Наш эшелон шёл до Урала,
Прощай, Украина и юг…
Страна бежала, удирала —
В края жары, в просторы вьюг.
Стучали целый день колёса,
Боясь налётов и откоса…
Езда, езда, езда, езда,
Людей тащили поезда.
И увозили их подальше
От мест, где страшная беда.
Они все ехали туда,
Где не бывали в жизни раньше.
Народ оставил где-то дом,
И слёзы сдерживал с трудом…

X
Нас отжимали ближе к двери
Теплушки те, кто посильней.
На вид в быту они не звери,
Иных солидней и полней…
Но тут озлобленно глядели,
Пожитков множество имели,
Скрывали лица в глубине…
И были очень не по мне.
И я старался их не видеть,
Как говорил потом — в упор,
Но я их помню до сих пор,
Как всех, кто нас хотел обидеть…
Хоть эта мудрость — в бороде,
Всё открывается в беде…

XI
Везли куда-то нас теплушки,
И был в них дух не очень свеж.
Эти колёсные избушки
Так обозначили рубеж —
Между тем временем прошедшим
И новым временем пришедшим,
В котором — страшная война,
И всем понятно — чья вина…
Колёса медленно стучали
И разгонялись на ходу,
Кому-то, явно, на беду.
Как те отставшие кричали!
Случалось, поезд замирал
И всех отставших подбирал…

XII
В теплушках жили коммунально
Среди истерик и страстей…
И привыкали капитально
Жить без известий, новостей…
В них что-то ели, как-то спали,
В дороге что-то покупали —
На полустанках и в степи…
И молча думали: «Терпи…»
Кто помоложе — ждали поля
И остановки небольшой,
И отдавались всей душой,
Себя не муча, не неволя…
А старикам — не побежать,
Да и в себе не удержать…

XIII
А эшелоны рядом мчали,
Неслись навстречу — к фронту в бой.
В них песни бравые звучали,
И стук колёс — наперебой…
Солдаты были молодыми —
Ещё не жившими, худыми,
Ещё не знавшими смертей.
И походили на детей…
И все детишки из теплушек
В солдат тех с завистью глядят,
Глаза от пушек их блестят,
Как в мирной жизни от игрушек…
Была вначале лишь война,
Возьмёт потом и их она…

XIV
Я помню, ехали мы долго,
Урал, России города.
Переезжали где-то Волгу,
Была широкая вода…
В горах убогие домишки,
Хибары низкие и вышки…
Забор нестройный, огород,
Не очень жирно жил народ…
Зато его тут не бомбили,
Он был от фронта далеко,
И жил не очень-то легко,
Но, что он есть тут — не забыли…
И тут всех брали на войну —
Прикрыть советскую страну…

XV
В Челябинск прибыли мы с горем,
С таким, что в пору помереть,
Топиться речкой или морем,
В избе с пожарищем гореть…
Мы потеряли документы,
Всего какие-то моменты, —
У мамы сумка, хоть умри,
Вдруг улетела из двери.
Хотел я выпрыгнуть, но мама
Меня всей силой привлекла
К себе и пыл мой пресекла…
Как тут иначе скажешь… драма…
И я сумел её понять,
И рук не силился разнять…

XVI
Да наша сумка улетела,
Да был трагический момент,
Но мама страшно не хотела,
Чтоб повторился прецедент…
В том нашем первом эшелоне
Остановились мы на лоне —
Все люди вышли подышать,
И всё другое порешать…
Там чуть Татьяна не пропала,
Об этом дальше расскажу,
Когда все мысли уложу,
Чтобы не вышло как попало…
Не улетел за сумкой я,
И дальше ехала семья…

XVII
В теплушке с нами — коммунисты.
Они составили письмо —
О том, что мы не аферисты,
И не какое-то дерьмо…
Что они видели, как сумка
Из двери выпала, как рюмка…
И улетела под откос —
Куда-то в сторону колёс…
Так всё подробно описали
Они и чувственно, при том,
Ну и, конечно же, потом
Собственноручно написали —
И партбилетов номера.
Такая, вроде бы, игра…

XVIII
Челябинск принял нас нестрого.
Оперативник щурил глаз.
Несчастий было очень много,
Послушал он и наш рассказ…
И чтобы было меньше риску,
Он принял к делу их записку,
Он взором в нас своим проник
И дал талон в санпропускник.
Он маме склонен был поверить.
Туда дрезина понеслась,
И сумка мамина нашлась.
Не поленился он проверить…
Вернут всё маме через год.
И это в пору тех невзгод…

XIX
Санпропускник — мужской и женский.
Тут маму надобно понять…
Расчёт её был очень веский —
Меня нельзя ей потерять…
Мы в женской бане мылись вместе,
Пока в прожарке были вещи, —
И я, и мама, и сестра…
Санобработка не быстра…
Но так вот люди очищались,
Такой порядок был в войну.
Как не гордиться за страну,
От насекомых избавлялись…
Когда семья была чиста,
Нам дали спальные места.

XX
А наш багаж умчался дальше —
С теплушкой нашей — на восток…
Что называется, без фальши, —
Жалели мы о нём чуток…
Ковёр там был, была одежда,
И получить была надежда
Его когда-нибудь потом,
Рассказ мой будет и о том…
Пока ж у нас всё то, что с нами,
Что сами можем унести,
Ну, и потом и увезти…
Уж пол страны лежит за нами…
Ещё нам ехать далеко.
Нам — и легко, и нелегко…

XXI
Два дня мы спасли в школе этой.
Помчалась мама на вокзал.
Достала нужные билеты.
Кто там на них не притязал…
А в ней — ни роста и ни веса,
И ни особого замеса…
Один отчаянный напор —
Вступить с любой бедою в спор…
Когда мы шли уже к вокзалу,
Нам мама курочку взяла.
Она готовая была,
Одна в ларьке нам показала…
Когда в вагоне просижу,
Я про неё вам расскажу…

XXII
Бежали мы по переходу
И прибежали на перрон.
Народу, множество народу…
И каждый третий фон-барон…
Но мы пробились к эшелону
И понеслись как бы по склону —
На юг, как с чистого листа,
Найдя вагон свой и места…
А тот курёнок, что попался,
Навек засел в моём мозгу,
Тот вкус вернуть я не могу —
Сколь ни хотел, и ни старался…
Да, видно, жарили тогда —
На все грядущие года…

XXIII
А эшелон наш был особый —
Мы это поняли в пути:
Соседи — странные особы,
Другие, как тут ни крути.
Да и вагоны — не теплушки,
Совсем иные, как игрушки…
Разгадка очень уж проста —
В вагонах спальные места…
Ну, и к тому ж, как в ясном свете,
Как в озарившейся мечте,
Как в подвалившей доброте —
Вагон был наш при туалете!
То заграничный был вагон.
И взяли мы на юг разгон…

XXIV
Вагон наш был, к тому ж, плацкартный —
Свои у каждого места,
Был стол, на нём играли в карты,
Из окон виделась верста…
Была площадка вдоль вагона —
В час небольшого перегона
Стоять на ней мог пассажир —
Бедняк, скупой и не транжир…
Была колёсная площадка
Уже под нашу колею.
Характеристику даю,
И, может, речь моя не гладка…
Ну, и состав весь этот вёз —
Не наш советский паровоз…

XXV
В вагоне, в поезде — поляки.
Они бежали к нам в страну.
И едут дальше в глубину.
Все — пане, паны и вояки…
Поляки были не пассивны,
Иные даже агрессивны.
А бабкам, им откуда знать,
Им бы съестное продавать…
А те могли схватить — нахально,
И ничего не заплатить,
И бабок тех отколотить…
А поезд — дальше моментально…
И бабки плакали вослед,
Каких не виделось мне бед…

XXVI
Был слух — подрезали кого-то.
Уже, понятно, из своих…
Не поделили, видно, что-то,
Быть может, пани на двоих…
А, может, проигрыш был в карты,
И тот забыл, что тут не парты…
А необычный эшелон.
И поплатился жизнью он.
И ехать было нам тревожно,
Но мы держались, как могли,
Себя в дороге берегли,
Ходили, жили осторожно…
Потом всё как-то улеглось,
И без эксцессов обошлось.

XXVII
В купе у нас поляк с женою.
Он и она — не юных лет.
Они не с нашею страною,
И к нам у них улыбок нет.
Они нас, вижу, презирают,
И с Танькой малой не играют…
И мы, хоть надобно терпеть,
Под дудку их не стали петь…
Они евреи, идиш знают,
Им мама спуску не даёт,
Отпор и так, и так даёт.
Она их фразы понимает…
Их воспитал капитализм
И чужд им наш социализм…

XXVIII
Наш поезд шёл всё дальше к югу,
Туда, где фрукты и тепло,
Где только слышали про вьюгу,
Где время медленней текло…
Сошли поляки под Чарджоу —
Прибились к берегу чужому.
Формировали там войска
Их — для победного броска…
Наш поезд сразу опустел,
И мы в купе одни остались.
Мы без прощания расстались.
У нас, у них был свой удел…
Я расставанию был рад,
А впереди был Ашхабад…

XXIX
В вагоне нашем опустевшем
Стал воздух чист, не передать,
Во всю расслабиться успевшем, —
Царили — мир и благодать…
Купила мама три арбуза —
Размера разного и груза…
Мой — на коленях возлежал,
И я ножом его дожал…
Тогда отведал я от пуза,
Или, точней, приговорил,
Как там народ наш говорил,
В пути туркменского арбуза…
Тут всё иной имело вкус,
И в этом был огромный плюс.

XXX
На полустанке наша мама
Купила туфли с пряжкой мне.
Со мной была такая драма —
Я даже вскрикивал во сне.
Кричал, что туфли для девчонок,
Я, ощетинись, как волчонок.
Кричал: «Не буду их носить!»
И что меня не упросить…
Не стала мама мне перечить.
Она была ко мне добра,
Она была к тому ж мудра,
И знала, что ещё не вечер…
Потом, когда в них похожу,
О них подробно расскажу…

XXXI
А Ашхабад всё приближался.
Мы собирали наш багаж.
Вагон всё больше отчуждался.
Был подъездной ажиотаж…
Какая жизнь ждала, не знали,
Ещё былую вспоминали.
Но, всё же, верили в добро,
Пусть в жизни было всё хитро…
Но мы уже засуетились,
Вскричал вдруг кто-то: «Ашхабад!»
И мы, скорее наугад, —
Поближе к двери разместились…
Потом все к выходу пошли,
И на вокзале мы сошли…

(Продолжение следует)