Тут нас неплохо накормили,
Был круг копчёной колбасы…
Нас, как родных, хоть и любили,
Но всё же морщили носы…
Жильё нам сняли у армянки,
Строения — полу времянки —
В большом, казалось мне, дворе—
При квартирантах, детворе…

ВОВА

Поэма в сонетах

Владимир Рывкин

Продолжение. Начало

Глава 5. АШХАБАД
1941 — 1944 гг.

I
Не помню точно день приезда
И как тот выглядел вокзал,
И кто до самого подъезда
Для нас пролётку заказал.
Не помню улиц Ашхабада,
Но помню — мама была рада:
Здесь тихо было и тепло,
Как будто страшное прошло…
Я помню комнату с балконом
И трехэтажный крепкий дом.
Нас терпят чуть пока с трудом —
Мы пахнем поездом, вагоном…
Со службы тетин муж пришел
И нас приехавших нашёл…

II
Тут нас неплохо накормили,
Был круг копчёной колбасы…
Нас, как родных, хоть и любили,
Но всё же морщили носы…
Жильё нам сняли у армянки,
Строения — полу времянки —
В большом, казалось мне, дворе—
При квартирантах, детворе…
Нам дали комнату c печуркой,
На что могли мы притязать…
Мне будет, что и рассказать —
Мы будем жить в соседстве с Нюркой.
Хозяйка дома свет-Ханум
Тут проявляла власть и ум…

III
Наш дом без уличного входа,
В квартиры входы со двора,
Живёт тут всякого народа —
Постарше есть, есть детвора…
Но всех главней хозяйка дома —
Она сурова, крепче лома…
А муж её — мужик святой,
Он у Ханумы под пятой…
Она в пристройке размещалась,
А он спал в доме на тахте,
Имел болячку в животе…
Она почти с ним не общалась.
Когда смерть свет ему замкнёт,
Ханума даже не всплакнёт…

IV
Наряд Ханумы необычный —
На ней сонм, в дырочках, монет,
Национальный, гармоничный —
Подвески, блёстки, амулет…
Она ругалась по-армянски,
В саду трудилась по-крестьянски,
Держала дом наш весь и двор,
Как командир и ревизор.
Не помню, как мы ей платили,
Квартплата, видимо, была.
Была она — груба, мила,
И люди с нею не шутили.
А туалет был во дворе —
И в летний день, и в январе…

V
Была Ханума не святою,
Наш керосин брала она.
Бутыль наш был долит водою,
И не горел он ни хрена…
И я застал её однажды…
Она, как тот, что пойман, каждый,
Кричала, что её я бил,
Чуть даже вовсе не убил…
Потом: «В милицию ходы
И заявление пиши!»
Кончались так её вирши:
«И турма будешь ты сиды!»
Дни шли восьмой моей зимы,
И был как раз я для тюрьмы…

VI
Внук у Ханумы был сапожник,
И я любил смотреть, как он
Бьёт молотком и режет кожи,
И в это дело был влюблён…
Завёл себе я тоже ящик, —
Его верстак взяв за образчик.
Достал я лапу, молоток,
И выбрал в доме закуток.
Кружок такой был в нашей школе,
В нём обувь думали чинить.
Не знаю я кого винить —
Исчез он вдруг по чьей-то воле.
Так я сапожником не стал,
И бить по лапе престал…

VII
Она сама себя лечила —
Крепила банки на спине…
Засунет в банку, враз, лучину,
Сожжёт весь воздух в глубине.
И банку ловко так прилепит
Под горько-сладкий стон и лепет,
Потом накроется рядном
И усластится сладким сном…
В пол-литра баночка, для слова,
И, видно, тянет от души…
Тут улыбаться не спеши.
Через часок она здорова…
Такая вот она была,
И дом, и двор, и сад вела…

VIII
Был тётин дом со школой рядом.
Второй, с девчонками, был класс.
Смотрел на них я тёплым взглядом.
Я это помню, как сейчас…
А лет всего мне восемь было,
Но всё моё не позабыло,
Как от младой моей любви
Волненье делалось в крови…
Вторая школа возле дома.
Там были мальчики одни.
За эти месяцы и дни
Ушла любовная истома…
В войне тогда была страна,
Как надо делала она…

IX
У тёти — маминой сестрички
Имелась группа черепах.
Уже домашние, не дички,
Их отпустил, похоже, страх…
Они яички, будто куры,
Свои имея шуры-муры,
Несли исправно каждый день, —
Наверно, было им не лень…
Когда из школы шел я к тёте,
Она яичницу мне вмиг,
Как говорится, без интриг…
Был у неё я чуть в почете…
В столовках ели черепах,
Суп черепаший вкусно пах…

X
Бывал я часто на базаре.
Артель там мамина была.
Верней контора, где писали,
Считали, сидя у стола…
А на базаре — фрукты, фрукты,
Мацони, сыр и сухофрукты,
Арбузы, дыни, лук, морковь,
И для детей такая новь:
В столовке первое, второе
И из овсянки молоко.
Как это было далеко,
А в мыслях просто как живое…
Мы хлеб старались сохранить,
Чтобы на курево сменить…

XI
Базар топтали инвалиды —
На костылях, с одной рукой —
Подранки — бешеной корриды,
Свой заслужившие покой…
Солдаты бывшие, матросы
В руках держали папиросы —
Их каждый дома набивал
И на базаре продавал.
И мы за хлеб у них имели
Желанных пару папирос,
Чтобы в себя и через нос…
Неплохо это мы умели.
Курить я начал до войны.
Вдыхал я дым до глубины.

XII
Не пил я вин до Ашхабада,
А тут добрался до вина…
Не лихость это, не бравада —
Процесс ускорила война.
Был друг один, он был постарше,
Грузовики он брал на марше —
Он на ходу на них взлетал…
И что-то там приобретал…
Ему «Кагор» в тот раз достался.
Сумели мы его открыть.
Он крепкий был, что говорить.
И вмиг я с трезвостью расстался…
Вино то было, а не квас!
Ходил тогда я в третий класс…

XIII
В юлу мы, в альчики играли,
В деньгу — от стенки и от бит.
Обычно слабых обирали,
А кто-то был порой и бит…
С меня сорвали тюбетейку.
Она влетела нам в копейку.
Была красивая, шатром…
Переживал я всем нутром…
Найти её не удавалось —
Искал её я на других.
Это во мне одним из лих
На годы долгие осталось.
Тут откровение моё, —
Я всё хотел найти её…

XIV
Здесь было много одесситов —
Их кинофабрика жила.
Простых и кино-фаворитов, —
Кого война не призвала…
Один был очень грустный мальчик —
Ему не нужен был ни альчик,
Ни игры в мелочь, ни юла…
Их мама сильно подвела.
Она им с местным изменила,
Устроил он её на хлеб,
Потом на важный ширпотреб,
Она себя не сохранила…
А папа с фронта письма слал
И ничего про то не знал…

XV
Один был мальчик в нашем классе.
И я хотел бы с ним дружить.
Он виден был мне в общей массе.
Ему не просто было жить.
Отец его был враг народа
С того тридцать седьмого года.
А мне хотелось с ним дружить
И на другое положить…
Но мать его не захотела,
Чтоб я домой к ним приходил,
Чтоб он меня к ним приводил.
И наша дружба полетела…
Меня решил он избегать,
Но я не стал его ругать…

XVI
Раз я трудился у соседа.
Военкомат его не брал —
Он чуть хромал, был вроде деда…
И пацанов он нас собрал.
Он саксаул привёз. Подводу.
Дал денег нашему народу,
И мы под шутки, разговор
Весь занесли его во двор.
А мама вдруг засомневалась,
Когда я деньги ей вручил,
Что я за труд их получил,
И видел я — разволновалась.
Сосед с акцентом доложил:
«Твой эты дэньги заслужил».

XVII
Цирк в Ашхабаде в эти годы
Лечил людскую горечь, боль.
Сюда, где жили все народы
Артисты мчались на гастроль…
Он пацанам был местом чуда.
Они с войной тут — кто откуда,
Сидели дух в нём затая,
Почти забыв свои края…
Доленко, КИО, сёстры КОХ,
Лошадки, тигры, клоунада —
Народу лучшая отрада,
Чтоб он от горя не оглох…
Да, цирк, как мог, народ лечил,
И я его не проскочил…

XVIII
Мне девять лет, какие леты…
Но цирка страсти я любил.
Солдат вдруг отдал мне билеты.
Бесплатно. Просто подарил.
И я решил продать их сходу,
А мне мужик урок по ходу.
Билеты тут же разорвал,
Сказав, чтоб я не торговал…
То, может, был Ю. К. Олеша —
Лицо я в сборнике узнал.
Я вспоминаю сей финал,
Себя надеждой этой теша.
Узнал его суровый взгляд.
Нас свёл, быть может, Ашхабад…

XIX
Был в нашем классе сын Доленко.
Он делал стойки на столе.
Держал по струночке коленки
И восклицал притом: «Але!»
Он был из циркового мира,
И с детства вид имел кумира,
Своей какой-то жизнью жил,
Ни с кем особо не дружил…
Исчез он тихо, незаметно,
Так, не сказав нам ничего.
Мы ж заскучали без него,
Как говорится, безответно…
Не знаю — кем потом он стал,
Но я таким его застал…

XX
Садро Дадеш — артист безрукий.
Он виртуоз одних лишь ног…
Безукоризненные трюки.
Никто другой так бы не смог.
Ногой снимает плащ-накидку,
Стреляет точно в цель навскидку, —
Ногою держит пистолет,
Будто владелец эполет…
Потом бутылку открывает,
Цирк не смеётся, не орёт…
Вино в бокал он четко льёт,
И в рот ногою выливает…
Да, он тут в цирке в дни войны,
Но в этом нет его вины…

XXI
Жил Ашхабад при суховеях,
Москиты правили тут бал.
Не забывал он о евреях, —
Абрама, Сару узнавал…
Про них пел песенку картаво.
Кто дал ему такое право?
Наверно, страшная война,
Или советская страна?
Мы ночью спали во дворе,
Укрывшись мокрым покрывалом,
Москиты шли на нас навалом
При много градусной жаре…
С нагрузкой жили мы двойной —
На нас наложенной войной…

XXII
Дождь месяц лил и лил безбожно.
И день, и ночь лилась вода.
Жить стало просто невозможно —
Такая страшная страда…
Трещали ветхие домишки —
Их жали сырости излишки …
Страдали люди от воды —
От навалившейся беды…
И наша крыша протекала,
Идти нам не было куда,
Стояла в комнате вода
И никуда не утекала…
Из глины был Ханумин дом,
И устоял тогда с трудом…

XXIII
Зимой мы грелись у буржуйки,
На ней варили, что могли.
Дровишки были, щепки, чурки…
Мы их, конечно, берегли…
С толпой ходил я за мазутом.
Неблизким, тягостным маршрутом —
Я брал с собой бидона два…
Горел он с тряпками едва.
Но, все же, он давал тепло нам,
Мы суп и чай могли согреть,
Могли себя для сна раздеть…
Спасибо этим двум бидонам!
И тут — в стране тепла и нег,
Когда мы жили, падал снег…

XXIV
Мы помним — сумка улетела.
В ней мамин паспорт, партбилет.
Лишь сума денег — там у тела
Была при ней, как амулет…
И первый ход военкомата
Имел успех — для аттестата:
На фронт был сделан им запрос,
И разрешен был вмиг вопрос…
А сумка мамы не пропала,
Её там — в поле и нашли.
Когда на поиски пошли,
Она целёхонько лежала…
Так, слава Богу, обошлось.
Был трудный час, но всё нашлось.

XXV
В те годы трудных испытаний
Мы выживали, как и все —
И я — пацан, и мама с Таней
Тут в не военной полосе.
Я постараюсь поподробней,
И чтоб читать было удобней,
И чтоб от слёз не раскисать —
Всё ясным ямбом описать…
Сестрёнкой я своей гордился.
Она была худа бледна.
Была, порою, и вредна.
Я б за неё со всеми бился…
Но с нею был я очень строг
И в результате был итог…

XXVI
Ей в сорок первом два лишь было,
А в Ашхабаде — уже три…
Она не плакала, не ныла,
Была железная внутри…
Ходила с мамой в садик детский,
Порядок был и тут советский,
А я шел в школу на урок,
Чтоб был потом какой-то прок…
Мы все по делу расходились.
И мама шла в свою артель.
Там, где был стол наш и постель,
Мы только к вечеру сходились.
По выходным хотелось спать.
Или давить без сна кровать…

XXVII
В открытом поле мы стояли.
Ещё сегодня не забыл.
Казалось — Таньку потеряли:
Такой вот страшный случай был…
Момент я это помню чётко —
Её взяла на руки тётка,
Она знакома нам была,
И от вагона отошла…
Вдруг закричала дико мама —
Зажёгся нам зелёный свет…
А тётки с Танькой нашей нет…
Пошёл вагон, казалось — драма!!!
Тут тётка Таньку — на ходу…
Казалось — я с ума сойду.

XXVIII
Но, слава Богу, Танька с нами.
И в Ашхабаде мы живём,
Наш папа пишет временами,
Мы писем с фронта ждём и ждём.
Мы писем с фронта ждём подолгу.
Мы знаем, папа верен долгу.
Уже он орден получил.
И нам об этом настрочил.
Пришло письмо от папы, фото!
У папы орден на груди!
Ты хвастать этим не ходи —
Съязвит или заплачет кто-то.
Но ты бежишь, ведь ты пацан,
И красный орден у отца!!!

XXIX
Отец с войны прислал тельняшку.
Совсем она не на меня.
Но нашей мамочке не страшно,
Ей не понадобилось дня….
Они портными начинали
И в этом деле понимали —
Что ей тельняшку приложить,
Ко мне, и тут же перешить?!
И я один у нас в округе
Тельняшку сразу заимел,
Народ, увидев, занемел,
Что говорить о старшем друге…
Мы выпивали с ним «Кагор»
И шли в кино через забор…

XXX
Киношек летних было много.
Ходили мы не через вход.
Блюла охрана очень строго,
Она болела за доход…
Шли тут — «Весёлые ребята»,
Другие — шедшие когда-то,
И те, что делали в войну.
Я об одном тут помяну —
Кино про тётушку Чарлея
Американское тут шло.
Оно до нас до всех дошло,
Смеялись мы, немея, млея…
Мы цирк любили… и кино.
Как волновало нас оно…

XXXI
«Концерт для фронта», «Волга-волга»
Или «Свинарка и пастух»
Держали нас не очень долго…
Нас брал в кино военный дух —
И «Жди меня», и «Три танкиста».
Мы пели: «Выпили по триста…»
И про «Шаланды…» — без конца,
Когда пустили «Два бойца»,
«Шаланды…» люди распевали,
Не зная, что «Пересыпь» в ней,
А не «пересы», — с давних дней…
Они в Одессе не бывали…
Но вся советская страна
Была в Бернеса влюблена…

XXXII
Бернес был всем тогда по духу,
И по словам, и по уму…
По нотам пели и по слуху,
И подражали так ему…
На слёте, помню, пионерском
Я оказался в поле дерзком, —
Когда по просьбе что-то спеть,
Весь зал «Шаланды…» начал петь…
Начальство вдруг засуетилось,
Хотело песню прекратить.
(Её пытались запретить)
Но ничего не получилось…
Зал эту песню дерзко спел,
А весь президиум стерпел…

XXXIII
Нас ублажали лагерями —
Меня и Танечку — в жару,
А папа двигался с боями, —
Их смерть искала на миру…
А мы сдружили с Фирюзою —
Вода там — в речке со слезою…
Такой оазис и аул,
Я там немало отдохнул…
Я там бывал почти всё лето —
Путёвки тётя нам брала,
Она нам с мамой помогла,
Мы благодарны её за это.
Родная мамина сестра
Была красива и шустра…

(Окончание главы следует)