Узнал в толпе отца я сразу,
Его погоны и шинель…
Такие шили — по заказу,
В ней офицерская модель…
Мы пацаны тогда всё знали,
Всё очень рано понимали —
На формы, звёзды, ордена…
Такие были времена.
ВОВА
Поэма в сонетах
Владимир Рывкин
Продолжение. Начало
Глава 5. АШХАБАД
1941 — 1944 гг.
(окончание)
XXXIV
Физрук был в лагере отличный.
Он на гитаре нам играл.
Он человек был необычный,
Пока что фронт его не брал…
Во мне с ним чувство заронилось
И так надолго сохранилось —
К блатным напевам и словам,
Знакомо это, может, вам…
Он «Гоп со смыком» пел и «Мурку»
Так задушевно и тепло,
Так откровенно и не зло,
И не похож он был на урку…
Потом и я гитару взял,
И песен множество связал…
XXXV
Физрук учил нас пирамиде.
Я был обычно наверху.
На старших не был я в обиде,
Не склонен к этому греху…
Пошёл ли он на фронт — не знаю,
Его ж частенько вспоминаю,
Когда с гитарою сижу
И по прошедшему кружу…
И вот сейчас о нём есть строчки,
И «Мурка» где-то в глубине
Мне на сонетовой волне —
Подносит прошлого кусочки…
Так вот, бывает, человек
Войдёт в тебя на весь твой век…
XXXVI
Стихи «Интернационала»,
Его торжественный мотив
Страна советов гимном знала —
Знал человек их, коллектив…
В войну же новый гимн сложился,
Не очень быстро он прижился.
Его и лагерь получил
Наш пионерский, и учил…
Потом привыкли мы, конечно,
Слова все знали назубок.
Он был торжественен, глубок.
Казалось всем, что это вечно…
Но через много, много лет
Проснулся я, а гимна нет…
XXXVII
Мы на горе сложили «Сталин».
Тут под горой наш лагерь был.
Жизнь у народа непростая.
Но он в войну его любил…
Мы банки с тряпками в бензине,
А, может быть, и в керосине,
Несли отрядами к горе,
К вечерней тутошней заре…
Когда все банки загорались,
Он перед нами оживал,
И нас к Победе призывал,
И наши души отзывались.
Но это было только раз,
Потом пришёл другой приказ…
XXXVIII
Дружил наш лагерь с криминалом…
Такая вроде бы игра,
С таким нехитрым арсеналом:
Резина жжёная, игла…
Мне «В» на кисти накололи,
Не от плохой, хорошей доли…
Могли и гадость наколоть —
Её потом не отколоть…
Бывало, тут и воровали —
Мою тельняшку, например,
Стащил примерный пионер,
За воровство и поддавали…
Ещё — была, жила война,
Списала многое она…
XXXIX
Начальник лагеря являлся
И по столовой проходил.
Народец наш весь напрягался,
Пока он жертву находил…
«Яйцо мне тухлое попалось!» —
Вдруг где-то громко раздавалось.
Яйцо начальник это брал
И с наслажденьем пожирал…
Яйцо жевал, он в небо глядя.
И нас хватал такой восторг!
Его живот был яйцам — морг…
Он был всеядным этот дядя.
Хвала была ему и честь —
Он научил нас — яйца есть…
XL
Любил я пионервожатых
Всех пионерских лагерей, —
В селеньях скалами зажатых,
У рек, лесов и у морей…
Я ревновал их очень к местным,
Если признаться и быть честным,
И глаз, порой, с них не сводил,
Влюблённым смену проводил…
Так трудно было мне расстаться,
Хотелось мне не уезжать,
Или за ними вслед бежать…
И в этом лагере остаться.
Но был всегда конец у смен,
Он забирал Наташ, Мил, Лен…
XLI
Мы в Фирюзе не голодали —
Вокруг фруктовые сады.
Мы их порядком объедали.
И до желудочной беды…
Нам попадало «на орехи»
За, в шкурке, грецкие орехи:
Могли и ужина не дать,
И на линейке отчитать…
И пальцы мы о камни тёрли,
Порою, даже до крови…
Но всё напрасно, хоть реви,
И мы понуро в лагерь пёрли…
Но нас в военные года
Еды решали не всегда…
XLII
Ходили мы и пели — строем:
«Там, где пехота не пройдёт…»
То наше время непростое
Не каждый нынешний поймёт.
Мы были той войны подранки,
Любили пряники, баранки…
Но понимали на страну
И ненавидели войну.
Отцы все были в круговерти,
Что с ними там, никто не знал,
Но каждый чётко понимал,
Что там лишь шаг один до смерти.
Под шаг мы пели строевой,
Как будто шли в смертельный бой…
XLIII
Мы в Ашхабаде не болели.
Или всего не помню я.
Или закалку мы имели
От довоенного житья…
Мы и от гриппа не лежали,
И от простуды не дрожали,
Не знали мы дизентерий,
Пиндинок или малярий…
Быть может, климат нам пришёлся,
Или решил помочь нам Бог,
Ну, и в конце — концов, — помог.
И вирус с нами разошёлся…
А, может, долгое тепло
Нам в этом деле помогло…
XLIV
Дом офицеров был при саде,
Оркестр военный в нём играл.
Не раз в те годы в Ашхабаде
Я с Танькой, с мамой там бывал.
Весь Ашхабад был райским садом —
В сравненье с тем кромешным адом.
Тут — мир, еда и тишина,
А там — проклятая война.
Страна граничила с Ираном.
Туда-сюда машины шли.
С войною, видимо, нашли
Тогда контакты с Тегераном,
Тут были — Азия, Восток,
Но мир сей не был к нам жесток…
XLV
Ввели погоны и колодки.
И был у нас, я помню, шок.
Сказали нам об этом сводки,
Нам показался тут грешок —
Погон был царским атрибутом —
Не совмещался — ни с салютом,
Ни с цветом галстука, петлиц…
Казалось — катимся мы ниц…
Колодки орденские тоже
Нас напугали — мол, страна
Давать не будет ордена…
И мураши ползли по коже…
Потом привыкли ко всему —
Всё оказалось по уму…
XLVI
Мечеть на улице Свободы
Стояла будто бы дворец.
Я это помню через годы.
Его создал большой творец.
Любил глазеть я в мастерскую,
Где прелесть делали, рискую —
Я в заблуждение попасть,
В глазах читателей упасть…
В ней вырезали штамповали,
По мне, такую красоту,
Она блестела на версту,
Чтоб в ней туркменок узнавали…
В высоких круглых колпаках —
И пеше, и на… ишаках….
XLVII
Народ туркменский одевался —
Кто в пиджаки, а кто в халат.
И нам приезжим улыбался,
Не поднимал на нас булат…
По самой улице центральной,
С осанкой гордой, уникальной
Туркменки плавно так текли
И разговор слегка вели…
На них наряды и монеты,
Одеты празднично всегда.
Большие, малые года…
Такие, видимо, заветы.
Мужчины тоже им под стать
Имели мужество и стать.
XLVIII
Арыки в городе повсюду,
Они вдоль улиц, во дворах.
Они нужны деревьям, людям,
Тут без воды — погибель, страх…
Но есть арык один огромный —
Он по названию не скромный:
«Жопокаталкою» люд зовёт —
Он воду к городу несёт.
Питает он собой арыки,
Мы в нём резвимся — пацаны.
В жару тут нет ему цены.
И наши возгласы, и крики…
Большой арык, он как река,
И в нём вода издалека…
XLIX
Мужская школа, класс четвёртый.
Не помню — что преподают.
Но помню, что народец тёртый,
Что в завтрак булочки дают…
Турник запомнил настоящий.
Он был железный и блестящий,
Он пригляделся детворе.
Стоял он гордо во дворе,
Металлы всюду собираем —
Даем стране металлолом,
Всю важность чувствуем челом,
Хотя, по ходу, и играем…
Мы дети той большой страны
И той былой большой войны…
L
Теперь о булочках поэма.
Даёт их школьный наш буфет.
Пусть ни начинки в них, ни крема,
Но в них особый «марафет»,
Дежурный их как маг приносит.
Они — по счёту на подносе.
И важно тут не прозевать,
Чтобы потом не горевать…
Бывает, кто-то подбивает
Поднос — рукой или ногой…
И вверх все булочки дугой,
И кто-то слёзы проливает…
Ест — «на хапок» — кто посильней,
Такой реал тех наших дней…
LI
Война была на белом свете.
И в школе был уже герой.
И мы все были на примете,
Нас ждали армия и строй…
Бойцы все были в стенгазете —
С медалью первой на портрете,
А нам расти ещё, расти,
Уж ты нас, Родина, прости…
Они все были добровольцы —
Недавние выпускники,
Пехота все… не моряки…
Ну, и, конечно, комсомольцы.
Шла нескончаемо война,
И молодых брала она…
LII
И мы геройство проявляли —
Была военная игра.
Себя в бою мы представляли,
Кричали грозное: «Ура!»
Мы вырезали автоматы,
Наганы, финки и гранаты,
Мы воевали — двор на двор,
Бывал районный школьный сбор.
Была игра и городская —
Тогда район наш в бой бежал,
Победный миг изображал,
До нужной точки добегая.
Ещё немало было бед —
До неигрушечных побед…
LIII
Я помню двор наш очень точно.
Семей в нём было целых пять.
В одной сказали сыну: «Точка!» —
Со мной — приезжим не играть…
Была ещё семья — другая,
У них история такая:
Сын с фронта чахленький пришёл
И смерть тут быстренько нашёл…
Шептались люди — самогонку
Мешали как-то там с махрой,
Чтоб не идти в смертельный бой,
Чтоб не вписали — в похоронку…
В него там пуля не прошла,
Но смерть на родине нашла…
LIV
Две дамы жили — двери рядом.
Одна постарше чуть была.
Причёской хвасталась, нарядом,
А та и так была мила…
К ним заходили в дверь мужчины,
Видать, серьёзные причины
Их приводили — думал я,
Улыбку хитрую тая…
К чему ухмылки, в самом деле —
Была смертельная война.
Списала многое она.
И жить они, как все, хотели.
Я этих женщин уважал.
И никогда не обижал.
LV
О тёте Нюре сказ особый.
Муж армянин её — погиб.
Была она простой особой,
Но был в ней некий перегиб:
Сын Колька был её с соплями,
А друг приёмный — с костылями,
Он был всегда немного пьян, —
У фронтовых — такой изъян…
Из госпитальной он палаты,
Оставил ногу там — в бою.
По пьянке ей грозил: «Убью!
Уйды, бо в мэнэ дури фатэ!»
Когда наш фронт взял их сельцо,
Он бросил Нюрино крыльцо…
LVI
Весь двор тогда прощаться вышел.
Он с рюкзаком, на костылях.
У Нюры, видел, на бок крыша —
Вся в перманентных кренделях…
И у него стояли слёзы…
Такие жизни той курьёзы.
Переживал за них весь двор.
Такой печальный разговор.
Война людей вовсю мотала,
Плодила — пьяниц и калек,
И укорачивала век…
Да и сама уже устала.
А Нюрин друг спешил к жене,
Отдавши ногу той войне…
LVII
Была к наукам Нюра кротка,
А я ходил в четвёртый класс.
Её из спирта «грела» водка.
Об этом будет мой рассказ.
Есть у неё пол литра спирта,
А ей охота — аквавита
С водой из крана сотворить
И в три бутылочки разлить.
Я поступаю, как учёный —
Спирт делим поровну на три.
С водичкой будет он внутри,
Конечно, честно кипячёной…
Научный опыт мой — могуч,
Он в нашем доме — светлый луч…
LVIII
Кручу я из бумаги пробки,
На пробки плавленый сургуч.
Мои движения не робки —
Мой опыт верен и могуч…
Есть на бутылках этикетки,
Они стоят, как три кокетки…
В сургуч (бутылки на столе)
Пятак вжимаю на орле…
С них Нюра глаз уже не сводит,
Мне тоже нравятся они.
Я чётко вижу эти дни —
Меня к ним память вдаль уводит…
Осталось Нюре их продать.
Мне, жаль, всего не увидать…
LIX
Души она во мне не чает,
И в воскресенье на базар.
Там забулдыгу привечает,
Ему сбывает свой товар.
Подходит дальше к инвалиду.
Бутылку он тряхнул для виду,
Сказал: «Возьму один глоток,
Её попробую чуток…»
Бутылку он к губам подносит,
Всё начинает в ней дрожать,
Потом бросается бежать,
Увидев, как он глазом косит…
Бутылка ей летит во след
И оставляет даже след…
LX
Я ничего о том не знаю.
Смотрю, бежит домой она.
И вдруг, я чётко понимаю,
Что и моя тут есть вина…
Она поведала, что было,
И всё во мне, как лёд застыло,
Когда зашел я к ней во двор
На потаённый разговор…
Потом мы Новый год справляли,
Бутылка третья на столе,
Сейчас народ её — але!
Её — кривясь так, — распивали…
Но всё ж дожали — под уху,
И Нюра — всё, как на духу…
LXI
Народ смеялся до упаду.
Хороших слов хватило мне.
Явила Нюра всем награду,
Что ей досталась — на спине…
Потом плясали, пели песни,
Но водки не было, хоть тресни.
Теперь и наша бы прошла,
За душу б милую пошла…
Мне за одиннадцать. Жизнь кружит.
Война склоняется к концу.
Мы скоро выедем к отцу.
Теперь в Калинине он служит.
Не знаем, что нас дальше ждет.
А время катится… идёт…
LXII
Уже Одессу наши взяли,
Народ одесский ликовал,
И мы кричали и сияли,
И вспоминали наш причал—
На том далёком Пролетарском,
И о житье там нашем царском —
Мы вспоминали с теплотой
И с неподдельной добротой.
Шульженко пела нам по точке
В часы счастливых этих дней.
И подпевали мы все ей
Тогда о синеньком платочке.
Шла наша армия вперёд.
Повеселел тогда народ…
LXIII
Уже мы мысленно в дороге.
Известен график дней и дат.
Ещё порядок очень строгий.
За нами выехал солдат.
Война вдали. Сорок четвёртый,
Но враг еще во всю упёртый,
И не сдаётся просто так,
Атак ещё там… и атак…
А наш отец отозван с фронта —
Создать учебный связи полк.
Он понимает в этом толк,
Я говорю это без «понта».
Он шёл под знаменем полка.
Об этом в будущем строка…
LXIV
Забыл, — была какая дата —
На новом жизненном пути,
Когда прислали нам солдата,
Нас в папин город увезти…
Войны осталось меньше года,
Уже была близка свобода.
Я помню, что была весна
И вдохновляла нас она…
Нас волновали перемены,
Уже хотелось нам туда,
Где светит папина звезда,
Нас не держали эти стены…
Но мы спасибо скажем им,
И это будет наш интим…
LXV
Солдат приехал необычный —
Красивый парень — армянин.
На нём сидело всё отлично.
Он молод был, не семьянин…
Он там, в полку, служил по спорту,
И наш «кагал» к его эскорту
Довольно быстро прикипел.
А он тут родичей имел…
Привёз он вызов, документы,
Прислал нам Бог проводника.
Мы не остались без пайка…
Бывали трудные моменты.
И поезд был, как до войны,
И мы летели в центр страны.
LXVI
Двором нас тоже провожали.
Прожили мы немалый срок.
Сюда от немца убежали.
В поэме есть прилично строк,
Про то, как мы тут с ними жили,
Смеялись, плакали, тужили,
И если очень точным быть,
Успели их и полюбить…
Соседи счастья нам желали,
Мы им махали не без слёз,
Уже там ждал нас паровоз,
И незнакомые нам дали…
Опять менялся жизни путь.
Вперёд в неё не заглянуть…
LXVII
Мы к папе едем не в теплушке, —
Плацкартный с полками вагон.
Матрацы, простыни, подушки…
И поезд взял большой разгон.
В вагоне множество военных,
Ещё пока не убиенных…
Ремни, погоны, ордена.
Ещё в войне, в боях страна.
Они нас щедро угощают,
И мы не знаем — брать, не брать…
Им с нами нравится играть,
Они нам время посвящают…
Нам с ними ехать веселей,
Среди задумчивых полей…
LXVIII
Мы как-то в тамбуре сидели —
Солдат Рафэ наш и мужик,
Курили люди там, галдели…
И тут мужик, вдруг, взял, возник.
Он стал так хитро улыбаться.
Мне было лет почти двенадцать.
И он спросил меня — кто я…
«Какая нация твоя?!»
В ответ я дерзко: «Мы евреи!»
И он улыбочку убрал,
И злобу всю в глаза собрал…
Ушёл из тамбура скорее…
Рафэ меня чуть пожурил,
Но и улыбкой озарил…
LXIX
Была в Ташкенте пересадка.
Поездка дальше — по утру.
Дана нам на ночь разнарядка:
Заночевать не на ветру…
Зал зимний Дома офицеров —
Киноэкран, большая сцена,
Места на стульях по рядам,
Дух, запах я не передам…
Народ измученный и разный —
Малютки, бабы, старики,
Калеки, девки, шустряки
И поп один благообразный…
Чуть свет оставили мы зал
И потянулись на вокзал…
LXX
Война идёт ещё на свете,
А поезд наш стучит и мчит.
Война на всей большой планете.
И паровоз о том кричит…
Слепые ходят, инвалиды…
И мимо — виды, виды, виды,
Опять мчит к фронту эшелон —
Ещё там нужен миллион…
Назад их сколько не вернётся.
Везут бойцов туда — в бои,
Глаза мать выплачет свои
И вся в истерике забьётся…
Я был для фронта слишком мал,
Но всё, как надо, понимал…
LXXI
В купе два лётчика сидели —
Герои — звёзды, ордена.
На нас по-доброму глядели,
Меня ласкали — пацана…
Нас шоколадом угощали,
Наград считать не запрещали…
А маме нашей комплимент,
А Таньке малой — сентимент…
Они недолго были с нами —
Где-то на станции сошли,
С восходом солнечным ушли.
Их вспоминаю временами…
Да, это были мужики —
По всем статьям фронтовики…
LXXII
Ещё война, и с комендантом
Мы в этом поезде, он — власть.
В войсках он служит интендантом,
Но тут командует и — всласть…
При нём роскошная девица,
Все понимают, что блудница…
Но он на всех иных плюёт
И лишь команды раздаёт…
Они на полке: трали-вали,
Не просыхают — водку пьют.
Покоя людям не дают…
Потом его арестовали, —
Пришёл со станции конвой.
Он шёл с поникшей головой.
LXXIII
Включили радио в вагоне,
Помчались песни о стране.
Мы на последнем перегоне,
Почти забыли о войне…
В вагоне стали собираться
И как-то зорко озираться, —
Так, чтобы что-то не забыть,
Не потерять и не разбить…
Проблему эту мы решали
Все — под биение сердец.
Нас должен был встречать отец.
Уже мы это предвкушали.
Вдруг наш Рафэ: «Москва!» — сказал.
И мы увидели вокзал…
LXXIV
Узнал в толпе отца я сразу,
Его погоны и шинель…
Такие шили — по заказу,
В ней офицерская модель…
Мы пацаны тогда всё знали,
Всё очень рано понимали —
На формы, звёзды, ордена…
Такие были времена.
И он к нам бросился навстречу,
И мама бросилась к нему,
Потом я папу обниму.
Я ясно вижу нашу встречу.
Возьмёт он Танечку к себе
С улыбкой сладкой на губе…
Продолжение следует
