Владимир Тартаковский: Неопознанный

Loading

Владимир Тартаковский

Неопознанный

1. 

Понемногу, будто нерешительно поднимался с моря прохладный ветерок и спадала жара.

Но моя одежда все еще была мокрой от пота, а в голове стучали камни — от жаркого дня, и от страха.

Из-за своего куста я видел ноги Уззы и Йоси, лежавших на верхушке нависавшей над дорогой скалы. Огромный Михаэль, по кличке Малыш, прятался за камнями с противоположной стороны дороги. Дальше притаился еще один сикарий — рыжий, совсем молодой парень (сейчас уже не помню его имени). У него, единственного из нас, был настоящий римский меч.

А далеко, на самом конце дороги, виднелась точка. И постепенно она превращалась в пятно, и пятно это увеличивалось, и возможно — думал я — это приближается моя смерть.

Узза, по договору, получал лошадей. Он же должен был отвезти трупы подальше, чтобы кулак мести римлян не опустился на окрестные деревни. Мы же, четверо иудеев, собирались поделить найденное у римлян золото. Военное снаряжение убитых Малыш и Рыжий собирались отвезти своим друзьям в Гиладе.

Но кроме этого, и кроме объединявшей нас ненависти к римлянам, у каждого была и личная причина сжимать потными руками дугу лука, всматриваясь в пятно на горизонте. Малыш, конечно, мстил за убитого отца. Рыжий сикарий надеялся, что убийство двух солдат поможет ему завоевать уважение среди своих, и, возможно, когда-нибудь стать командиром десятки. Йоси, очевидно, считал убийство римлян делом богоугодным и надеялся таким образом искупить свои многочисленные грехи, ибо лет ему было немало, а грехов гораздо больше. Причина же моего участия в нападении никого не интересовала. Да и объяснять ее было бы бесполезно. Неделю назад я просто сказал Малышу, что хочу участвовать в засаде, и этого было достаточно.

За все приходится платить — так говорил мой отец. (Говорил, наверно, слишком часто для священника, долженствующего, более остальных, уповать на милосердие Небес.)

Пятно на дороге приближалось.

Мои колени затекли, и я сел на землю. Рядом со мной лежали четыре стрелы, каждая с тщательно заточенным гвоздем на конце. Сколько из них я успею выпустить прежде, чем все закончится — две или три?

Мне было двадцать шесть, я еще никогда никого не убивал, и даже заклание жертв вызывало у меня тошноту.

Впрочем, последние три дня я совсем не работал, и Малыш учил меня обращению с луком, и действиям в разных боевых ситуациях.

— Их не двое, а четверо! — крикнул он. — Йоси, ты видишь?

— Вижу. — спокойно ответил Йоси. — Вижу, что их пятеро.

Чем больше я всматривался в приближавшуюся группу, тем больше всадники сливались в одно большое пятно. Но глазам бывшего разбойника я доверял больше, чем своим собственным, истощенным годами выписывания букв на пергаменте.

— Неужели дадим им пройти? — огорченно спросил рыжий сикарий. И прежде, чем Йоси открыл рот для ответа, яркий луч радости мелькнул в моей голове: все отменяется, я возвращаюсь домой!

— Дадим им пройти ровно до красного камня, как договорились. Пятеро везут больше монет, чем двое. Да и тебе будет, чем похвастать перед дружками. — отозвался Йоси. — Выходит как раз по одному на каждого. Значит, ты стреляешь левого заднего, — Малыш — переднего. Я стреляю правого переднего, Тихоня — заднего, Узза — среднего.

Тихоня — это я. Хотя у меня вроде тоже есть имя.

— После первой стрелы не смотрим на результат, а сразу берем вторую, и только тогда выбираем цель.

— Сто раз уже слышали. — недовольно буркнул Малыш.

— Все! — сказал Йоси. — Больше ни слова!

Теперь уже и я видел пятерых всадников, неспешной трусцой приближающихся к нам.

— Средний, похоже, не солдат. — сказал Йоси, сразу нарушая собственный приказ.

— Без оружия. — согласился Узза.

Вот что значит — глаза разбойников! Я лишь с трудом различал силуэт пятого всадника между четырьмя по краям.

— Он, кажется, иудей. В среднего не стреляем! — скомандовал Йоси.

— Ясно. — отозвался Малыш.

— Значит, выждешь секунду, — обратился Йоси к Уззе, — и стреляй в того из солдат, в кого мы не попали. Понял? А с нашим братом мы потом сами разберемся. Все, ни звука, все приготовились!

До всадников оставалось около трехсот локтей. Теперь уже и я видел, что ехавший посередине не был ни римлянином, ни солдатом. Он казался простолюдином — оборванцем, с непокрытой головой и растрепанными волосами.

Я вытер об одежду потные руки; но сделать это было куда легче, чем унять дрожь. Мое сердце стучало мельничным жерновом, во рту пересохло, а внутри что-то больно сжалось — может быть, душа?

Я пересел на колени и приложил стрелу к тетиве.

Несмотря на жару, римляне были во всем боевом облачении: шлемы, наплечники, панцири, круглые медные щиты — все это блестело в лучах заходящего солнца. На боку у каждого висел обоюдоострый меч, а за спинами — короткие дротики. Двое передних держали пики с флажками на концах. Ехавший посередине иудей опустил голову и раскачивался всем телом в такт лошади. Казалось, он вот-вот свалится вниз.

Вопреки моим опасениям, лошади не остановились, почуяв засаду, а протопали мимо, лишь недовольно крутя головами. Я увидел, что панцири солдат связаны сзади веревками и не закрывают их спины. «Господи Боже, смилуйся и помоги!» — прошептал я, натягивая тетиву.

Тень от переднего всадника легла на лежавший у дороги красный камень. Я осторожно поднялся из-за куста и, прицелившись, выстрелил в незащищенную спину. Тут же, опустившись за куст, я почти мгновенно взял вторую стрелу и снова натянул тетиву. Первое и единственное, что я увидел, снова выглянув из-за куста, был римлянин, несущийся прямо на меня. Я отскочил в сторону, упал, но лук и стрела остались в моих руках. Римлянин успел остановиться и повернулся ко мне. Между нами было не больше двадцати локтей. Его лицо было перекошено, и рот открыт, но крика не было. Я снова натянул тетиву, и, не вставая, поспешно выстрелил. Стрела пролетела мимо. Две оставшиеся стрелы лежали под кустом, а римлянин уже несся на меня. Я прыгнул, вернее, упал в сторону, а римлянин, замахнувшись на меня мечом, на секунду замер, и вдруг грохнулся с лошади. Из его спины торчала моя первая стрела.

Я подскочил к нему, сорвал медный шлем, ударил камнем по голове, и только тогда оглянулся на дорогу. На ней топтались три лошади, лежали рыжий сикарий и двое солдат. Последний из римлян стоял с мечом в руках посередине дороги, озираясь вокруг, но уже в следующий момент ему в шею вонзилась стрела.

— Слишком грязно получилось. — сказал Йоси, слезая со скалы.

Малыш вышел из засады и склонился над убитым другом.

— Благословенно правосудие Господне. — тихо сказал он и добавил: — Жаль парня.

— А зачем он полез со своим мечом? — развел руками Йоси. И тут же деловито распорядился. — Помоги мне, Тихоня!

Мы разложили на дороге четырех убитых солдат, и Малыш, не обращая внимания на кровь, стал раздевать их и обыскивать. Нашлось восемь золотых динаров, восемь шекелей серебром, несколько золотых божков (Йоси расплющил их камнем), перстни и украшения Все это мы поделили между собой. Кровавыми рубашками убитых Малыш связал мечи, щиты и шлемы.

Впереди на дороге топтались лошади римлян. Ехавший с ними иудей все еще сидел на одной из них. Его руки, выше локтей, были привязаны к телу, так что он едва мог управлять лошадью.

— Терзающие сами растерзаны будут, а грабящие — ограблены! — запел он вдруг неприятным гнусавым голосом.

Но Йоси и Малыш смотрели не на него, а на Уззу. Тот умело собрал четырех свободных лошадей, и, держа все поводья в руках, вскочил на одну из них.

— Стой! — крикнул ему Малыш. — Ты же должен отвезти трупы!

— Лошади — мои! — крикнул Узза.

— Слезай на землю!

— Лошади — мои! — повторил Узза.

— Лошади твои. — согласился Йоси. — Но сам ты слезай на землю.

Узза понемногу отъезжал назад.

Малыш и Йоси подняли луки и стали приближаться к бедуину. Я последовал их примеру.

— Еще шаг — и ты вообще останешься без лошадей! — крикнул Йоси.

— И без жизни! — добавил Малыш, натягивая тетиву.

Узза остановился. С четырьмя лошадями от наших стрел ему было не уйти. Он спрыгнул на землю.

— Успокойся. — сказал Йоси, опуская лук, и вешая его за спину. — Мы ведь друзья, правда? Зачем нам ссориться?

— Лошади — мои! Седла — мои! — опять повторил Узза.

— Седла — твои. — согласился Йоси. — Но монеты в них — наши. Сейчас все проверим, погрузим трупы — и поедешь.

— И мне нужна одна лошадь — отвезти его в пещеру. — Малыш показал на убитого сикария.

— Лошади — мои! — в сотый раз повторил Узза. Его глаза горели огнем ненависти.

— Лошадей должно было быть две, а тебе достанутся три — радуйся! Но одну оставь нам! — сказал Йоси. — Любую. — добавил он примирительно.

— Еще одна лошадь! — Узза показал на все еще связанного пленника.

— Ладно. — согласился Йоси. — Возьмешь четыре.

Они с Малышом обыскали седла и убитых солдат, погрузили их на лошадей и Узза снова собрал поводья.

— Не сердись, Узза. — сказал Йоси. — Бог свидетель — мы поступили с тобой честно, тебе не на что обижаться.

— Я убил два! — крикнул бедуин, показывая два пальца.

— Да, ты достоин уважения! — сказал Йоси.

— Выстрели ты раньше — парень был бы жив. — сказал Малыш.

Узза вскочил на свободную лошадь и, не сказав ни слова, погнал свой маленький табун прочь от дороги.

— Развяжите, наконец того иудея и помогите ему слезть с лошади! — крикнул Йоси. — Один наш брат погиб, зато другого спасли от проклятых палачей.

Всю дорогу до усадьбы мы почти бежали.

— Быстрее, ребята! — нервничал Йоси. — Молодые, а за стариком угнаться не можете! Еще немного — и совсем темно будет. Уже волки выть начинают.

Я с непривычки задыхался, но и освобожденный пленник с трудом волочил ноги.

2.

Сырые ветки трещали и шевелились, как живые, и пламя меняло цвет: с красного — на зеленый и синий, и опять — на красный. Мы грели на огне и грызли сухие гречневые лепешки — почти единственное, что можно было есть перед Пасхой. Кроме меня, Йоси и проповедника, у костра сидели два пастуха — немой Александр и Яков, по кличке Лысый, плотник Авраам, лекарь Эзра, винодел Матитьягу и еще несколько батраков. Рядом пристроились женщины — доярки, поварихи, прядильщицы. Среди них сидела Мириам. На ней была синяя туника, подвязанная двумя шнурками — на поясе, и — выше груди.

Йоси разливал вино, и каждый доливал себе из бочки воду. Из рук в руки переходила корзина со свежим зеленым луком и стеклянный кувшин с оливковым маслом.

Спасенный вчера проповедник сидел среди нас. Он был в старом платье, невысокого роста, с редкой бороденкой. Его черные, чуть навыкате, глаза смотрели прямо, не мигая, а рот будто пытался улыбнуться, но получалось что-то кривое и кислое. Весь день он помогал поварихам, таскал воду, выгребал золу из печи. За два дня такой работы хозяин обещал ему старого осла.

Дул прохладный ветер, все понемногу болтали между собой.

Как обычно, в центре внимания был Лысый. Он умудрялся жевать и говорить одновременно, и при этом еще и кривляться.

— Какие, все же, мы, иудеи, дураки — сами себе житье отягощаем. Мудрецы-то наши считают, наверно, что слишком сладко нам живется. Вот и придумывают — нет, нет, помилуй Господи! — не придумывают, конечно, а находят! Ищут и находят в Учении все новые и новые запреты и устрожения. А не то мы от сладкой нашей жизни вообще Господа забудем! До Пасхи еще четыре дня, а хлеба уже нигде не видать! Потому что может быть, не дай Бог, где-то крошка квасного упадет, и я, слепой и бестолковый, на Пасху ее съем! Вот и грызите, иудеи, прошлогодние гречневые сухари.

— Фарисеи — порождения ехидны, искажают учение Господне. — согласился пришелец. — Крошкой душа не насытится, стало быть, едой она не считается.

— Ну, тебе — не привыкать. — поддел его Лысый. — Ты-то, небось, и крошкой привык наедаться, и сухарям этим рад?

— Как рад я всему сущему, всему сотворенному Отцом моим Небесным. — ответил тот.

— А если мы собак на тебя спустим — тоже обрадуешься?

— Он, милосердный, милует, Он и карает. А мы с благодарностью приемлем — и добро, и страдания. Грешащие же против ближнего вовек спасения не обретут!

Все приумолкли, почтительно глядя на незнакомца. Я видел, как посмотрела на него Мириам, и думал, что скажи я что-то такое, она бы на меня и не взглянула.

— Во, как чешет! — обрадовался Лысый. — Да ты, никак — святой проповедник? Может, ты …

— Да заткнись ты наконец! — перебил его Йоси. — Парню вчера и так от римлян досталось. Покажи ему свои руки! — обратился он к проповеднику.

— Страдания со смирением примем, брат мой, ради вечной благодати в мире грядущем! — ответил проповедник, закатывая рукав, и показывая синяки от веревок.

Лысый только того и ждал.

— А ты, конечно, уже там побывал, и все можешь нам рассказать!? Какие там розочки растут и птички порхают. А, может, ты и парочку фиников там сорвал или яблок? Так угости нас, несчастных!

Пришелец молчал и лишь немного втянул голову.

Лысый явно был в настроении. Все, хоть как-то связанное с верой, всегда вызывало у него недобрые насмешки, а посмеяться над проповедником — это уж, как говориться, дело святое.

— Оставь человека в покое, пусть поест. — вступился Матитьягу. — Да придержи немного свой язык. В ушах уже звенит!

— Поешь, попей, святой человек! — согласился Лысый. — Отдохни после тяжелого дня. Хозяин за работу гроши платит, так хоть кормит — с голоду помереть не дает. А иначе, кто на него батрачить будет? Да еще и — со смирением! — добавил он, улыбаясь и подмигивая.

Проповедник молча жевал свою лепешку, запивая водой (от вина он отказался) и глядя перед собой.

Чувствуя общее внимание, Лысый решил посмеяться пока надо мной. Конечно — над кем же еще? Не придумав чего-то нового, он завел свою обычную песню.

— Ох, устал я за сегодня! — громко вздохнул он. — Ох, набегался по горам! Опять ноги в кровь разбил. Двести овец да баранов — попробуй, уследи за всеми! И — Боже упаси в поле с ними спуститься! Только по склонам, да по ущельям, чтобы урожай чей-нибудь не потоптали, да не поели! Да волков от них отгонять, да воров, которые запросто убить могут. И все — за полдинара в день, от рассвета до заката. Хорошо тебе, Тихоня: сиди себе в тенечке, пей водичку да води палочкой по пергаменту. Может, и меня научишь буквы писать? Сколько возьмешь, чтобы человека грамоте научить?

«Скорей бы уже проповедник дожевал свою лепешку!» — думал я.

— Пять мане серебра пожалуй, хватило бы. — рассудил Йоси.

— Человека научить — пожалуй. — согласился я. — А, чтобы Якова нашего научить — меньше, чем за пол-кикара не соглашусь.

Все засмеялись, и Мириам — тоже.

Впрочем, нет — смеялись не все. Глаза проповедника все так же были устремлены в темноту, а губы поджаты.

Лысый смеялся вместе со всеми, понимая, что его обида еще больше рассмешит народ.

— Молодец, Тихоня! — похвалил Йоси. — Молчит, молчит, а как скажет — в самую точку.

Разговоры постепенно возобновились. Авраам и Эзра снова заспорили о римлянах.

— Они называют нас варварами! — качал головой плотник. — А сами жестоки и неразумны как дикие звери.

— Но они построили водопроводы и бани. — возразил лекарь. — Они научили нас чаще мыться и полоскать рот после еды. При них стало меньше эпидемий. Они используют специальные снадобья, устраняющие боль, и даже чинят зубы! А ты говоришь: жестоки и неразумны!

— Алчны, жестоки и неразумны! — повторил Авраам. — Они довели нас до полной нищеты! Большая часть скота перерезана, поля не засеваются. Никакой разумный правитель не допустил бы такого! Каждый год из Рима является новый наместник и грабит, сколько может, ни капли не волнуясь о том, что будет потом. А таких казней и пыток, как у них, не было даже у вавилонян!

— Твои греки были не лучше! — махнул рукой лекарь. — Римляне хоть не мешают нам молиться Единому Богу, не суются в Его Святой Дом, и не оскверняют Храм свиньями и истуканами, как это делали твои сородичи!

— Перестань, Эзра! — вмешался Йоси. — Если ты такой святой, не забывай о том, что нельзя напоминать обращенному о его прошлом. И уж подавно — винить в злодеяниях, совершенных его бывшими соплеменниками сто лет назад.

— Попрекающий брата своего сам не избежит суда! — подал вдруг голос проповедник.

Увидев, что все на него смотрят, он встал, подошел к огню, поднял руки, и заговорил, глядя куда-то в темноту, и все повышая голос.

— Также и отягощенный богатством не войдет в Царство Небесное! Ибо тянет его богатство к земле грешной! Грядет царствие Отца Небесного — его ищите, о нем молитесь!

Все испуганно смотрели на проповедника. Я почувствовал, будто что-то на меня давит. Голова, руки и ноги потяжелели, и стали, будто, чужими.

— Только отрешившиеся от тлена и разврата этого мира, приняты будут Отцом Небесным! Остальным же гореть в огне адском! — крикнул проповедник, и пламя костра вспыхнуло и рванулось вверх.

— Ой, как страшно! — подпрыгнул с места Лысый. — Да ты, никак, пророк Илия!? А ну, быстро — все на колени! Бросьте деньги в огонь, и поклонитесь предтече Божьему!

Никто не засмеялся, но увидев его кривляния, проповедник опустил руки, и отошел от огня. Мне сразу стало легче.

— Уймись, Лысый. — сказал Йоси, сам с трудом переводя дыхание. — А то, и вправду, клоунством своим навлечешь не нас кару Небесную. А ты и вправду пророк Господень? — повернулся он к проповеднику. — Это о тебе говорили, что перелетал ты в Галилее с горы на гору?

— А я слышал, будто накормлены были пятьсот человек одним черствым хлебом. Это ты сделал? — спросил Матитьягу. Его голос дрожал, и от волнения он тер руками колени.

Проповедник не отвечал.

Но Лысый был тут как тут.

— Конечно — он! — закивал он с деланно серьезным видом. — Только, не пятьсот человек там было, а пять тысяч! Да! И всех наш святой пророк накормил. Только жаль — сам голодный остался: вон, как быстро лепешку свою уплел! Дай ему, Йоси еще одну! Ну, хоть кусочек! А то он, пока весь Израиль накормил, так устал, что … — Лысый вдруг закашлялся, будто захлебнулся. Судорожно пытаясь вдохнуть, он искал глазами свою кружку. Не найдя ее, подбежал к бочке, зачерпнул воду руками, но это не помогло. Почему-то никто даже не шевельнулся, чтобы ему помочь.

— А помните, — подала голос Циля, — осенью, перед Ханукой, странники приходили с севера?

— Да, — сказала Мириам, — и был там один, высокий такой, с рыжей бородой. Они называли его Учитель, и говорили, что он сын Божий.

— Точно! — подтвердил Авраам. — Они рассказывали, что он ходил по воде.

— Да ты все напутал! Того, который ходил по воде, римляне четвертовали еще в прошлом году, на Судный день.

— Не четвертовали, а распяли. — сказал Матитьягу. — И три дня не разрешали снять, так он, бедный и гнил на солнце.

— Его вообще не разрешали снимать, и приставили охрану, а на третий день он исчез, и потом его видели живым.

— Ну, и как он — не вонял? — спросил Лысый, сквозь кашель.

— Перестань, Яков! — разозлился Матитьягу. — Добром тебя прошу!

— А тот, высокий, заговаривал проказу, и поднимал с кровати парализованных. — продолжила Циля.

— Кто бы моего Александра говорить научил? — вздохнула Мириам.

— Если будет вера в душе твоей, женщина, обратись к Отцу Небесному, и услышана будешь, и услышишь голос брата. — сказал вдруг проповедник.

Мириам смотрела на него во все глаза. Не только пламя костра — огонь моей души, солнце, луна и звезды — весь свет этого мира отражался в этих глазах.

Она подошла к проповеднику, и стала перед ним на колени.

— Прошу тебя, святой человек, помоги ему!

— Веришь ли ты в спасение через святое крещение? — спросил тот.

Мириам кивнула, и еще ниже склонила голову. До меня уже давно доходили слухи о новой секте аскетов — отшельников и их ритуальном знаке — кресте. Но Мириам уж точно не имела о них никакого понятия.

Проповедник поднялся и подошел к Александру. Тот, конечно, понял, что говорят о нем, и тоже поднялся, не сводя с новоявленного спасителя вечно настороженных глаз.

— Пусть он уйдет! — сказал проповедник, кивнув на Лысого. — Остальные отойдите от нас на двадцать локтей.

— Смотри-ка! — обиделся Лысый. — Чего это ты меня испугался?

Но к нему уже подскочила Мириам.

— Уйди, Яков, прошу тебя! Не мешай, сделай милость!

— Отойди подальше! — строго сказал Йоси. — Спрячься, чтобы видно тебя не было!

Лысый исчез, и все остальные послушно поднялись и отошли от костра. Я стал рядом с Мириам. Она, конечно, не замечала ничего вокруг, не сводя глаз со своего брата и спасенного нами оборванца.

В почти полной темноте, среди собравшегося народа, я видел и чувствовал ее одну. И готов был отдать все на свете за ее касание, за улыбку, за ее ангельский голос.

Все? Нет, пожалуй, все же, не все. Под крышей хозяйского дома, в одному лишь мне известном тайнике, лежали листы пергамента. Шесть заветных листов, плотно исписанных тонкими буквами, без единого исправления, самыми лучшими чернилами из золы виноградных косточек. Эти шесть листов (а их — я верил — будет больше, гораздо больше, может быть, шесть раз по шесть) были для меня важнее всего на свете; наверно, даже важнее Мириам.

Проповедник все еще стоял перед глухонемым, и, вроде бы, что-то ему говорил. Потом он наклонился, взял из костра недогоревшую ветку, и резким движением ткнул горячим концом ему в лицо.

Женщины вскрикнули, но при этом, все услышали и еще один голос — это был крик Александра!

И, как назло, именно в этот момент залаяли собаки. Случись это в другое время, мы бы, наверно, поняли, что в усадьбе кто-то чужой, и, может быть, успели бы спрятать нашего гостя. Но все были поражены произошедшим, и на собачий лай никто внимания не обратил.

Проповедник все еще стоял перед Александром, когда я услышал шум и, обернувшись, увидел за деревьями мелькающие огни факелов.

— Разбойники! — крикнул я и выскочил из темноты к костру. Там же собрались и все остальные — бежать было некуда, огни приближались со всех сторон.

Но это были не разбойники. Два десятка римских солдат окружили нас на маленькой площадке, почти прижав к костру. Один из них, наверно, офицер, громко крикнул:

— Стоять!

— Сейчас будет выбирать заложников. — шепнул Йоси.

— Кто умеет говорить на языке господ? — спросил офицер по-римски.

— Господину нужен переводчик? — переспросил я.

Римлянин кивнул и поманил меня пальцем. Трудно было подать голос, но еще труднее оказалось оторвать от земли ноги, и шагнуть навстречу солдатам.

— Владеешь языком великой Империи? — тихо спросил римлянин.

— Разговором хуже, чем письмом. — скромно ответил я.

— Вот как? Ты умеешь писать?

— Это, пожалуй, единственное, что я действительно умею.

— Но, для варвара, ты и говоришь неплохо. Переведи им мои слова, только — точно, чтобы всем было ясно.

Я лишь молча наклонил голову.

— Именем императора! — начал офицер. — Среди вас находится беглый мятежник. Я не спрашиваю, так это или нет. Я требую, чтобы он был выдан. Иначе все будут казнены. Переводи.

Я перевел.

Все молчали.

Никто не смотрел на проповедника, а сам он смотрел в землю.

— Ну что ж, — сказал офицер, — начнем, пожалуй, с женщин.

— Переводить? — спросил я. Несмотря на все старания, голос дрожал, и был, вроде, не мой.

— Не нужно. — махнул рукой офицер.

— Хорошо. — зачем-то сказал я.

— Возьмите двух иудеек, и положите на землю. — сказал он стоявшему рядом солдату.

— Можно их использовать? — спросил тот.

— Конечно. — согласился офицер.

Они выхватили самых красивых — Мириам и Ализу. Девушки закричали. Остальные молча прятали глаза. Двумя — тремя ударами погасив сопротивление, солдаты уложили их на землю. Я чувствовал, как к горлу подкатывается тошнота. Что же делать? Должен же быть какой-то выход! Так учил меня отец: никогда не терять голову, из любой западни искать выход, лучшее решение, правильную дорогу — даже, когда дороги нет.

Офицер сделал солдатам упреждающий знак, и обратился ко мне.

— Повтори им еще раз то, что я сказал. Добавь, что все будут изнасилованы, а усадьба сожжена. — он сделал ударение на слове «все». Я приблизился к нему и тихо сказал:

— Прояви милосердие, благородный римлянин, отпусти женщин — и ты быстро найдешь то, что ищешь.

Мой голос дрожал и срывался.

— Вот как? — удивился офицер. — Так начинать нужно было с тебя?

— Отпусти их! — повторил я. — И я помогу тебе.

— А, может, просто подержать тебя над огнем?

— Ненужная жестокость не была идеалом ни Вергилия ни Горация. — назвал я встречавшиеся где-то имена римских писателей. — Также и ваши боги более склонны к великодушию и любви, нежели к насилию и ненависти. — добавил я наугад.

Римлянин удивленно посмотрел на мою бледную физиономию.

— Как тебя зовут?

— Иуда. — сказал я и, осмелев от собственной наглости, добавил: — Прикажи их отпустить.

— Допустим. И что дальше?

— Дай нам подумать. И если беглец не найдется, прикажи мужчинам раздеться до пояса.

Из всех наших только Авраам немного знал язык римлян. Но, все равно, я старался говорить, отвернувшись, и как можно тише. И произнести как можно меньше слов: каждое служило предательству.

— И что дальше? — спросил недогадливый офицер.

— Это — все.

— Все?

— Да, все.

— Хочешь на костер?

— Нет. Просто я, восточный варвар, не хочу казаться умнее благородного римского воина. — сказал я, и, превозмогая себя, добавил: — Ты сам все поймешь.

Офицер молчал. Мириам и Ализа все еще лежали под ногами солдат. Те терпеливо ждали приказа. Я хотел сказать еще что-то убедительное, но сдержался. Стоя спиной к замершим иудеям, я чувствовал на себе их взгляды, и, хоть и был простым переписчиком, почти физически ощущал тяжесть будто висящих на мне жизней.

Наконец, офицер повернулся к солдатам.

— Отпустите их. — сказал он.

Солдаты отошли, и женщины, сдерживая рыдания, поднялись и вернулись к своим.

Пошарив глазами вокруг, офицер подобрал с земли небольшую ветку, подержал ее над факелом, и протянул мне.

— Оливковая ветвь — символ мира. — почему-то сказал я.

— Пока она не догорела, можете думать. Иди.

С веткой в руке я вернулся к костру. Сразу посыпались вопросы.

— Ты спас нас, Тихоня?!

— Ты его уговорил?

— Что он тебе сказал?

— Что ты ему пообещал?

— Зачем эта ветка?

— Нам нужен ученый муж. — сказал я. — Пока горит эта ветка, мы должны решить, выдавать ли одного для спасения всех. Если мы …

— Пусть сдается сам! — перебил Лысый. — Мы еще не знаем, что он натворил.

— В самом деле, святой, зачем они тебя ловят? Такой отряд за тобой прислали — я бы гордился! — сказал Йоси.

— Это книжники натравили на меня римлян — сказал проповедник. — Сказали, наверно, что я призываю народ не подчиняться их приказам, и хочу стать царем Иудеи. Они боятся, что, когда свет Божий снизойдет в этот мир, всем станет ясна их ложь и продажность. Я бы сдался. Но моя жизнь принадлежит не мне, а моему Небесному Отцу. Я должен дойти до Иерушалаима, чтобы возвестить Царство Его. Многие тысячи народа ждут моего появления. Я приму на себя их грехи, и откроются врата Небесные, и явится милость Его.

— Ветка догорает! — сказал я.

— Может, он и правда — сын Божий? — сказал Матитьягу.

— Если он Божий сын, пусть Бог его защитит. — рассудил Лысый и добавил: — А мы посмотрим.

Все обернулись к Йоси.

— Тот, кто обречет меня на смерть, обречет себя на вечные страдания. — ни на кого не глядя, сказал проповедник. — Тот же, кто …

Тем временем, я бросил на землю сгоревшую ветку.

— Говори, Йоси! — крикнул Лысый. — А то сейчас начнется!

Офицер и несколько солдат уже подходили к нам.

— Мы все чисты перед законом! — громко сказал Йоси. — Среди нас нет преступников!

Я громко перевел его слова, и, поймав взгляд офицера, коснулся полы своей туники.

— Раздевайтесь! — крикнул римлянин. — Переведи: «Всем быстро раздеться!»

— Он приказывает нам раздеться. — сказал я.

— Что?!

— Он хочет, чтобы мы разделись.

— И мы? — испугалась Ализа.

— И женщины? — перевел я.

— Все! И — быстро! — крикнул офицер. При этом, он вытащил и поднял меч. То же сделали и солдаты.

— Женщины пусть отвернутся к северу, мужчины — к югу. — сказал Йоси и стал снимать одежду.

— Ага! — обрадовался офицер, увидев на руках проповедника фиолетовые следы от вчерашних веревок. — Вот, значит, наша пропажа!? Объяснишь нам, что это с твоими руками?

3. 

Брезгуя циновками варваров, римляне разлеглись на соломе, вокруг догоравшего костра. Четверо, при оружии, сидели по углам; остальные, сняв с себя железо, храпели на все голоса. Привязанный к дереву проповедник тоже пытался уснуть, повиснув на своих веревках.

— Мне позволено поговорить с ним. — сказал я солдату. Тот кивнул.

Проповедник поднял голову и посмотрел на меня. Я приложил к его губам кувшин. Он сделал два глотка и мотнул головой.

— Тебя били? — спросил я.

Он снова мотнул головой.

— А мы все получили по два удара палкой.

— Я знаю.

Вдруг я ощутил на себе чей-то взгляд, и, обернувшись, увидел в темноте Мириам. Она сидела прямо на земле, обхватив руками колени. Я любил ее больше жизни, но ей никак, никак не следовало знать некоторых вещей.

— Говори при ней. — сказал проповедник. — От нее у меня нет секретов.

— Я только хотел …

— Не бойся! Похоже, что эти римляне еще не нашли тех которых вы убили. Но лучше вам с Йоси убежать — если меня будут пытать, я за себя не ручаюсь.

«Тебя не будут пытать.» — подумал я и снова поднес ему кувшин.

— Выпей еще!

Проповедник покачал головой.

— У тебя горькая вода.

Йоси был прав: надо было растворить сок кинзи в малом количестве воды: два глотка — и готово! Все равно он почувствовал горечь, а большая часть яда осталась в кувшине. Теперь надо с ним поговорить: разговор может вызвать жажду.

— Меня зовут Иуда. А тебя?

— Что тебе в имени моем? Не именем славен человек, но — делами.

— Ты, наверно, из ессеев? — догадался я. — Из пещер Соленого моря?

— Да, Я жил там полгода. Потом мы перебрались в Нацерет.

— Понятно.

— А зачем вы напали на римлян?

— Просто хотели их убить. А заодно, и — ограбить. Ну, и …

— Говори, не останавливайся.

Я покосился на Мириам. Ее огромные глаза смотрели на меня! Еще бы — Тихоня нападает на римлян!

— Ну, и заодно — освободили тебя. Как говориться, одно доброе дело тянет за собой другое.

— Но ты не похож ни на разбойника, ни на зелота.

— А на кого я похож?

— На тихоню, как тебя и зовут.

Я почувствовал, как Мириам улыбнулась в темноте.

«Надо еще раз предложить ему попить. — подумал я. — Но не сейчас, чуть позже.»

— Наверно потому я и тихоня, раз меня так зовут.

— Так почему ты участвовал в засаде на римлян?

Я не говорил об этом никому. Не сказал бы и этому странному проповеднику. Впрочем, жить ему оставалось недолго — даже, если он не выпьет мою воду — от римлян ему уж никак не спастись. Но главное — за моей спиной сидела она — моя любовь, моя прекрасная Мириам!

— Я пишу книгу. Пророчество кончилось четыреста лет назад, и с тех пор в нашей истории появилась, и растет дыра. О недавних войнах с греками известно меньше, чем о войнах Бин Нуна, которые были тысяча триста лет назад. Народу нужна история, иначе его, как бы, нет. Я пишу для будущего о том, что происходит сейчас. И я решил, что нечестно писать о войне, ни разу не притронувшись к оружию.

— И много ты написал?

— Шесть листов пергамента. Но я пишу очень мелко, и без исправлений.

— И об этом никто не знает?

— Только наш хозяин, Сытый Пес, видел однажды мои листы. Видел — и ничего не сказал.

— Я сразу заметил, что ты — человек истины. Я передам тебе мою миссию.

— Миссию?

— Да. Ты отправишься в Иерушалаим вместо меня!

— Я?! Но я … я ведь не сын Божий!

— Все мы — дети Его, и Он, по милосердию своему дает нам от Себя. Ты говоришь, что стал тихоней потому, что получил такое прозвище. Назвавшись же сыном Божьим, ты получишь с Небес невиданные силы и мудрость. Дух Небесного Отца соединится с твоим.

— Но … но я не умею исцелять, не умею делать чудеса, и … и вообще, что я буду делать в Иерушалаиме?

— Слушай и запоминай. Во-первых, теперь ты будешь зваться не Иудой, а Иегошуа — Спасение Господне. Во-вторых …

— Иегошуа — это твое имя?

— Это было имя Учителя.

— А он и есть этот … сын?

— Да. Наш, благословенной памяти, Учитель вознесся на небо два года назад. Это было в Галлилее, и многие это видели.

— А разве он не обещал раскрыть Небесные врата, и установить на земле царство Божие?

— Значит, мы были к этому не готовы. Учитель должен был въехать в Иерушалаим на белой ослице, и совершить Пасхальную трапезу со всем народом. Но посланцы фарисеев измазали ослицу краской, а собравшиеся на трапезу передрались между собой.

— Каждый хотел сидеть поближе к Учителю?

— Нет. Просто никто не верил в кашерность вина и опресноков соседа. Учитель бежал в Галлилею, а миссию передал нам.

— А где остальные ученики? Почему они не идут в Иерушалаим?

— Ты очень похож на Учителя. Слушай и запоминай. Ты должен до Пасхи успеть добраться до Золотых ворот Иерушалаима. Там найдешь моего брата, зовут его Шауль, по-гречески — Павел. Он тоже из посланцев Учителя. Он даст тебе белую ослицу с осленком, и научит, что говорить, и вообще, что делать.

— Но он же меня не знает! Каждый может попросить ослицу!

— Ты скажешь, что говорил со мной. Теперь ты — Иегошуа из Нацерета, сын Божий …

— Но я же не …

— Все мы — дети Его, но не каждый преисполнен Его Духа. Ты проведешь Пасхальную трапезу, и провозгласишь царство Божие. Теперь приложи свою правую руку ко лбу … Нет, пальцы чуть вытяни, будто в них — щепотка соли. Так, теперь — к животу, теперь — к левому плечу, и — к правому. Повтори, только побыстрее. … Хорошо. Это — крестное знамение, наш знак. По нему Павел тебя узнает.

— И что будет дальше?

— После трапезы Отец Небесный явит миру свою благость. А возможно, фарисеи захотят тебя убить.

— Но римляне не позволяют им вершить суд!

— Они убивают руками римлян, которых всегда можно подкупить, даже самого наместника. Будь готов перенести тяжелые испытания.

— Не знаю, готов ли я. А главное — если меня убьют, я не допишу свою книгу.

— Ее напишет Матитьягу.

— Наш Матитьягу?!

— Да, я с ним говорил. Он опишет жизнь сына Божьего не земле.

— То есть — мою?

— Учителя и твою — как одну. Он отправится в Иерушалаим завтра вместе с вами.

— С нами?

— Да, с тобой и с Мириам.

— С Мириам? — я обернулся в темноту.

— Я пойду с тобой. — сказала она. — И буду там с тобой.

Мой язык прилип к горлу.

— Ты? — с трудом произнес я. — Ты будешь со мной?

— Да, насколько это будет возможно.

— А если римляне повесят тебя на кресте, Шауль с его людьми перебьют или подкупят стражу, и снимут тебя.

«И я опишу это в книге!» — сразу мелькнуло у меня в голове.

— Но скажи … — впервые в жизни я не находил нужных слов. — Зачем все это?

— Дай мне воды! — попросил он.

Машинально я протянул ему кувшин, и, вдруг вспомнив, перевернул его, и вылил воду на землю.

— Ты сказал, что эта вода горькая. Я принесу тебе свежей.

— Жаль. — прошептал проповедник. — Сок кинзи так дорог.

Впервые в жизни я хотел провалиться сквозь землю.

— Это была не вода? — промямлил я.

— Значит, мне, все же, придется терпеть римские пытки.

— А ты все отрицай, и вали на фарисеев. А твоих освободителей ты не знаешь, они напали и разбежались. И, может быть … если все так, как ты говоришь … действительно начнется царство Божие, и римляне не успеют тебя казнить.

— Они успеют. Жаль, что ты вылил эту … воду.

— Нет, не жаль. Ибо сказано в Писании: «Даже, если меч занесен над шеей твоей …»

— » … не перестань надеяться на милосердие».

— Ты когда-то учил Тору?

— Когда-то. — повторил проповедник.

— У тебя есть семья?

— Вряд ли. Римляне забрали мою землю, нам было нечего есть, и я ушел к ессеям. Остались жена и двое детей. Дети, наверно, умерли. Теперь — моя очередь.

— Очередь родителей раньше детей. И ты ведь не умрешь, а вознесешься к Отцу Небесному. Но … я так и не понял — зачем все это? Может быть, меня казнят, и ничего не изменится?

— Значит, ты не пойдешь в Иерушалаим? — услышал я за спиной.

Я обернулся. Она стояла передо мной, совсем рядом, опустив руки, и смотрела прямо мне в глаза. Боже, как я хотел обнять ее!

— Я пойду. — сказал я. — С тобой, Мириам, я пойду куда угодно.

Она наклонила мою голову и поцеловала мой лоб. Впервые в жизни я ощутил ее губы.

— Жаль, что ты вылил из кувшина воду. — услышал я за спиной.

4.

За день до Пасхи мы с Мириам и Матитьягу сидели в скромном, но аккуратном жилище, рядом с Золотыми воротами. Хозяин дома, стриженный и одетый под римлянина, уже не молодой, но крепкий, с ясным, живым взглядом, бритым лицом и непокрытой головой, налил нам вина.

— Посмотрите на простого иудея: римляне лишили его плоти, задушив невозможными налогами и забрав землю. Сотни тысяч скитаются голодные, без крыши над головой. А фарисеи лишили народ надежды на спасение души. Они отгородились в храме своей учености и продолжают требовать от простолюдина тщательного исполнения всех законов, презирая его за невежество — как будто каждый сидит под своей смоковницей, в благе и достатке, а не бредет по дороге, обезумев от голода. Даже если твои деяния, Иегошуа, не приведут к открытию врат Небесных, и установлению царства Божия, у людей хотя бы появится надежда — они ощутят себя чистыми и достойными, не хуже книжников, ибо мучения и смерть сына Божия искупают прегрешения всего народа.

— Значит, меня ждет смерть? — вырвалось у меня.

Мириам накрыла мою руку своей.

— Подожди, Тихоня, дай ему договорить! — нетерпеливо махнул на меня Матитьягу. Махнул так, как будто не мне, а ему предстояло через час повести за собой народ и вступить в противостояние со служителями Храма и стоящими за ними римлянами.

— Мы будем молиться, чтобы Отец Небесный увидел в тебе своего истинного сына и явил через тебя Свою Славу! Но помыслы Его нам не ведомы, и — да — ты должен быть готов и к смерти!

Мириам сжала мою ладонь.

— Продолжай, прошу тебя! — сказал Мититьягу. Он смотрел на Шауля во все глаза, чуть ли не повторяя за ним каждое слово.

— Когда-то Бог открылся нашим племенам, отучив нас от хаоса идолов, и показав, что мир един, и Он един. Наши мудрые законы помогли нам выжить — от исхода из Египта до сего дня. Теперь же пришло время открыться всему остальному миру, который жаждет подняться из тьмы идолопоклонства к Небесному свету. Избрав иудеев из всех народов, Бог не просто приблизил нас к себе, но возложил на нас ответственность за весь сотворенный Им мир. Книжники и законники заняты мельчайшими деталями исполнения заповедей и не видят за деревьями леса. Настало время передать миру наше Учение! Оно объединит народы, не станет ни эллина, ни иудея. Исчезнут войны и ненависть.

— Но мало ли воевали между собой наши племена, верующие в единого Бога? — решился возразить я.

— Не мешай ему, Тихоня! — толкнул меня Матитьягу.

— Народы объединятся, приняв единого Бога и Его законы. — чуть улыбнувшись, повторил Шауль.

— И согласятся сделать обрезание? — снова спросил я.

— Погоди ты со своими вопросами! — толкнул меня Матитьягу.

— И все будут соблюдать субботу? — продолжил я.

— Да помолчи ты! — подпрыгнул Матитьягу. — Тихоня называется!

— Я называюсь Иуда. А если тебе не нравится — можем поменяться: ты будешь сыном Божьим, а я буду все записывать. Я пишу красивее тебя, и гораздо быстрее!

Мириам отпустила мою руку, но тут же сильно сжала.

— Не ссорьтесь, братья! — сказал Шауль. — Иегошуа прав: народы мира не готовы сегодня принять все наши законы. Но посмотрите: большинство заповедей, данных нам Всевышним связано со службой в Храме. Кто несет эту службу?

— Ненавидимые тобой фарисеи! — сказал я.

Шауль не обиделся.

— Ее несут только священники — потомки Арона. Простой же иудей, каким бы праведным он не был, не может служить в Храме. Так и народы мира — они примут только часть законов, мы же будем среди них народом священников, как об этом сказано в Писании. Они не примут обрезание и субботу, но примут: «Не убий», «Не укради», «Не возжелай», «Чти отца и мать», «Не лжесвидетельствуй», «Не поклоняйся идолам», «Не прелюбодействуй». Разве этого мало? Народы мира перед нами, как малые дети. Чтобы дать ребенку вино, его нужно разбавить водой, не так ли?

— Эти малые дети убили сотни тысяч и разорили страну.

— Они победили нас железом, а мы победим их словом Божьим.

— Ты говоришь о победе, а сам вырядился под римлянина, даже имя поменял.

— Начинается время перемен. Чтобы быть услышанными, мы должны приблизиться к народам мира, и не требовать от них неисполнимого.

— Уж не на месте ли Бога ты, Шауль, решая, какое пришло время, и какие из Божьих законов передавать народам, а какие — нет?

— Не Шауль я, но Павлом зовусь теперь. Так же, как он — Матиусом, а она — Марией. Ибо, как было обещано пророками, Новый Завет грядет в этот мир. Я же не Бог и не пророк. Я лишь переводчик Божьей воли с древнего языка одного народа на новый язык всего мира. Божьим помыслом мой брат нашел тебя, так похожего на Учителя. Видевшие его ранее, без сомнений признают тебя. При любом исходе, твое имя восславят в веках.

— Но это не мое имя!

— Нет более времени для сомнений! — Шауль встал и поклонился мне в пояс. — Славься, Спаситель, дух Отца Небесного, воплотившийся в сыне человеческом!

И я с ужасом увидел, что Мириам падает передо мной на колени, целуя землю у моих ног. Матитьягу тоже стал на колени и склонил голову.

Комната быстро наполнилась людьми, меня посадили на белую, как снег, ослицу, а рядом шел белый ослик.

Собравшиеся в Иерушалаим на Пасху толпы народа кричали: «Спаситель!» и падали ниц. Я осенял всех крестным знаменем, понимая, что в вино Шауля было что-то подмешано — я ощутил прилив сил, но происходившее помню весьма смутно.

Потом была Пасхальная трапеза, в саду, неподалеку от Храма. Я много говорил, горячо молился. Павел и Матиус сидели рядом, и, очевидно, опять поили меня зельем. Утром явились римляне, и после короткого формального допроса, избили меня, возложили на спину крест и повели через город на гору. Те же толпы, что вчера кричали: «Спаситель!», сегодня кричали: «Распять!»

На горе меня раздели, привязали к кресту, прибили сверху табличку с надписью: «Царь Иудейский», и подняли. Несмотря на выпитое зелье, это была страшная мука — не хочу вспоминать. Несомненно, я не дожил бы до темноты, но вдруг пошел дождь. Мне стало легче. Дождь усилился, любопытные разбежались, а потом — и солдаты. (Шауля, Матитьягу, и остальных сотрапезников, я более не видел). Напротив меня, под небывалым ливнем, осталась только Мириам.

«Убей меня! — просил я ее. — Убей, умоляю! Убей!»

Она нашла длинную палку и ткнула меня в живот. Я почти не почувствовал боли, хотя видел, что пошла кровь.

Больше я не помню ничего.

Очнулся я дома. Мириам прикладывала влажную тряпку к моим пересохшим губам. Увидев, что я открыл глаза, она дала мне выпить целый глоток.

— Это ты сняла меня?

— Что ты? Я сама уже не стояла на ногах. Это были Малыш с Лысым. Лысый сказал, что это его плата за учебу. Они и привезли нас домой.

— Спасли Спасителя. — пошутил я. Мириам улыбнулась.

— Тебе что-то болит?

Болело все, но я покачал головой.

Она наклонилась, и поцеловала меня в лоб, второй раз в жизни.

— Пока ты висел, я поняла, что люблю тебя не Богом, а человеком.

— Надеюсь, Он не приревнует.

— Ой, ты же не знаешь! Он уже говорит!

— Кто — Бог?

— Нет — Александр! Смешно, как младенец! — она заплакала от счастья. — Я учу его произносить слова, и у него получается! Может, потом ты научишь его писать?

Print Friendly, PDF & Email

5 комментариев для “Владимир Тартаковский: Неопознанный

  1. неожиданная развязка самого известного в мире сюжета. даже в некоторых героях можно узнать исторических лиц, хотя это только намеки, позволяющие им полную свободу слов и действий литературных персонажей —

  2. А ведь царство божье действительно есть, но жаль за две тысячи лет мы не приблизились ни на йоту, но и не отдалились ибо дальше некуда.

  3. Хороший язык и слог. Жанр травестии, как я понимаю. Жаль, что автор взял такую тему, будучи поверхностно осведомлен в Традиции.
    «Книжники и фарисеи», окарикатуренные в евангелиях, — это наши мудрецы Торы. Конечно, они не увязли в «мелочных запретах», но это долго объяснять.
    Кстати, Закон разрешает есть хомец вплоть до кануна Песаха. Тем более, если в поле, а не в доме. Что касается «маленькой крошки», то это — буквальное прочтение слов Пятикнижия: «чтобы не было хомеца в твоих владениях» в дни Песаха. Маленькая крошка, большая крошка — неважно, когда Тора говорит просто: «чтобы не было»?

    1. Уважаемый Евгений Майбурд!
      Спасибо за внимание к моему рассказу.
      Что касается наших мудрецов — поверьте, я безмерно их уважаю (не вполне подходящее слово, но другого не найду).
      Просто не могут все герои произведения высказавать мысли автора, или показывать его отношение к чему-то.
      Мне кажется, (и тому есть немало примеров в Гмаре), что в оные времена имел место глубокий раскол между мудрецами и «амхой». Возможно, первые христиане, (как и многие другие после них), сохраняя видимость приверженоости Закону, вполне могли играть на непонимании или неприятии народом «ограды», вздвигаемой мудрецами вокруг заповедей Торы.
      Касательно“маленькой крошки” хамца, то, кажется, в трактате Бейца сказано, что если она не больше финика («кетмара») — это не считается хамцом.
      Все же, давайте позволим литературным героям некую глахическую неграмотность.

      1. Да конечно. Вы скорее да правы, чем нет. Успехов вам!

Обсуждение закрыто.