СОВЕТСКУЮ прессу изнутри, дорогой читатель, волей судьбы, познал я сполна: и в так называемых «многотиражках» — заводской и вузовской — поработать довелось; и в «районке» с энергично-целеустремлённым названием «Вперёд»; и в областной «молодёжке» по имени «Новгородский комсомолец»; и в другом областном издании, озаглавленном вовсе неудобоваримо — «Строительный рабочий»…
«КАКИХ ЖЛОБОВ К НАМ СЛАЛ ПОРОЮ В РУКОВОДИТЕЛИ ОБКОМ!..»
Лев Сидоровский
Сегодня, 13 января, в День российской журналистики, — некоторые воспоминания о пребывании в советской журналистике.
СОВЕТСКУЮ прессу изнутри, дорогой читатель, волей судьбы, познал я сполна: и в так называемых «многотиражках» — заводской и вузовской — поработать довелось; и в «районке» с энергично-целеустремлённым названием «Вперёд»; и в областной «молодёжке» по имени «Новгородский комсомолец»; и в другом областном издании, озаглавленном вовсе неудобоваримо — «Строительный рабочий»…
Но сейчас здесь вспомню про почти тридцать лет, отданных ленинградской «Смене», что сделать и просто, и трудно. Просто — потому, что было это время большой и разной работы, сформировавшей, хочется верить, из меня журналиста, подарившей немало интереснейших встреч, открытий, да и (случалось) творческих удач… Ну а трудно — потому, что всё равно проявить свои возможности мне позволялось процентов ну лишь на тридцать-сорок; и много было тут разной «кулуарной» грязи, гадости, мерзости, прохиндейства; и серость пёрла, как танк, на всё, что выделялось из общего «усреднённого» ряда; и разные начальники, имея власть, продолжали своё привычное глумление над теми, кто от них хоть чем-то отличался…
Однако всё равно «Смена», с её, так сказать, «молодёжной» сущностью, с её весьма относительной «свободой», дала возможность опубликовать на своих страницах очень многое такое, какое ни одна другая питерская газета тогда бы у себя не допустила, и в той форме, каковая в любом ином местном издании была абсолютно неприемлема. Мне льстило, что ношу в кармане удостоверение с названием старейшей молодёжной газеты страны, имеющей яркую историю, которая не прерывалась даже в блокаду… Как хотелось званию «сменовца» соответствовать…
В этом смысле в редакции было с кого брать пример, и — в первую очередь — с Эдика Телькинена. Инвалид с детства (подорвавшись на мине, потерял руку, ногу, глаз), он в сельхозотделе работал так мощно, так надёжно, так профессионально, с такой радостью и даже лёгкостью (это в его-то положении!) каждую неделю отправлялся в очередную командировку на село, что мы, физически здоровые, ему завидовали… Или — Миша Нейштадт, который в своё время успел повоевать на «Невском пятачке», а теперь, уже какое десятилетие, бескорыстно, порой отказываясь от самого необходимого, по сути, круглосуточно отдавал себя только «Смене». Когда Миша будет вынужден из «Смены» уйти, выяснится: за тридцать четыре года, проведённые здесь, в отпуске он побывал лишь дважды и ни разу (!) не взял больничного листа… Или — Нина Романовна Гольдарбейтер, сменовка ещё той, блокадной редакции, которая отдала своей единственной в жизни газете более полувека!
Но хватало тут и совсем иных индивидуумов, для которых «Смена» была не более чем трамплином в карьере ловкого советского чиновника. И они тянулись в столь желанную «номенклатуру», бесконечной чередой, один за другим, по хорошо освоенному маршруту: «Смена», ЦК ВЛКСМ, далее везде — Курбатов, Каширская, Ковешников, другие… За почти три десятилетия, что я тут провёл, сей поток не прерывался, причём наряду с людьми в общем приличными оказывались в сей «очереди» и абсолютно аморальные экземпляры, вроде Маракулина, который в конце концов обрёл вожделенное «хлебное» местечко под крышей ВЦСПС…
(Маленькое отступление. Как-то, в середине 70-х, зимним вечером, сидел я в ресторане Центрального дома журналиста. За этим же столиком расположилась компания молодых чиновников из ЦК ВЛКСМ. Все трое, они были пухленькие, розовенькие, судя по выговору, род вели с Украины. Наверное, с милой Брежневу Днепропетровщины… Напились быстро, говорили громко, всё — о коллегах: кто какое место отхватил, сколько получает — официально и дополнительно, особенно — про разные «цекашные» льготы… Стали обсуждать ситуацию, случившуюся с одним приятелем, который погорел «на бабах»: мол, ни за что сняли хлопца. Вдруг один из этой троицы, услышав слово «сняли», вмиг как-то протрезвел, посерьёзнел и изрёк: «Цыц! Нас не сымають, нас переводють!» Остальные дружно закивали головами: да, их, конечно же, только «переводють»).
Так вот и сменовцы. Одни свой цинизм скрывали, другие — наоборот, демонстрировали. К примеру, прикативший из Свердловска нарцисс и альфонс Николая Сивач считал себя неотразимым красавцем и потому открыто предлагал состоятельным женщинам: «Я с тобой раз в месяц буду ходить в театр и ресторан, а ты мне за это платить по 300 рублей». (После развала СССР Сивач, став президентом Ассоциации совместных предприятий, получил от Ельцина орден). Или явившийся в Питер — то ли из Днепропетровска, то ли из Краснодара — Руслан Козлов, который мигом, по протекции, оказался в «Смене»; затем переметнулся в обком комсомола — «за квартирой»; после, отхватив трёхкомнатную, стал в «Смене» уже замом редактора и через год махнул в ЦК. Да, для очень многих «Смена» явилась не более чем удобным «проходным двором». Потому «удобным», что сменовская марка в стране ценилась высоко.
Впрочем, как я быстро убедился, не всегда и не у всех. В самом конце 1966-го оказался по командировке в Москве. И вот, когда редакционное задание было уже выполнено, воспользовался приглашением коллег из «Московского комсомольца»: пришёл в кафе, где они заранее, 30-го, встречали Новый год. Было мило, весело, застолье то и дело сменялось танцами… Вдруг замечаю: Василий Аксёнов! Тоже хохмит, выпивает, танцует… Ну как мог я упустить автора «Звёздного билета»! Когда очередной фокстрот закончился, подошёл к модному писателю, представился и попросил о хотя бы коротком интервью. И вдруг улыбка с аксёновского лица исчезает, оно, это лицо, багровеет, и всё пространство кафе заполняет гневный голос:
— Даже если я буду бездомен, нищ, голоден, даже если окажусь под забором, то и тогда плюну в руку помощи, протянутую из ленинградской «Смены»!
В кафе возникает какая-то звенящая тишина. Все смотрят на нас. Пытаюсь что-то выяснить у разгневанного собеседника:
— Но почему, Василий Павлович?
В ответ Аксёнов уже почти орёт:
— А потому, что «Смена» — проститутка! Когда вы пишете «от себя», тогда я — «хороший», превозносите аж до небес! Когда же получаете указания из своего вонючего обкома, то с таким же усердием, за ту же самую книгу, мажете меня дерьмом! Помните историю с двумя рецензиями на «Апельсины из Марокко»?!..
Помню… И, хотя к этой постыдной истории я не имел никакого отношения (как не имел отношения, например, к появившимся ещё до моего прихода в «Смену» статьям, которые травили Булата Окуджаву и Иосифа Бродского), сейчас, в этом кафе, где веселятся столичные коллеги, мне очень стыдно — за газету, за сменовцев, за себя; и я отчетливо понимаю, что ничто, никакая подлость, просто так, без последствий, не проходит, что зло всё равно наказуемо и за все надо платить…
***
КОНЕЧНО, от обкома сменовские «вожди» зависели очень и за указаниями в Смольный ездили каждый день, но всё-таки на дурацкие директивы «сверху» каждый реагировал по-своему. Мне повезло, что первые семь лет здесь работал под началом Аллы Беляковой — человека, безусловно, творческого, коренной петербурженки, умницы, по сути, последнего п р о с в е щ ё н н о г о сменовского редактора. Хотя от обкомовских указаний и «накачек» ей частенько бывало тошно, выполняла их «с умом», своих подчинённых не «закладывала», наоборот — оберегала (о «трагической» истории моей публикации, посвящённой Булату Окуджаве, в Фейсбуке уже рассказывал), умела ценить доброе, бережно учитывала наши «личные проблемы», и — что очень важно — драгоценное чувство юмора тоже не изменяло ей никогда…
Именно под «присмотром» Аллы делал я первые сменовские шаги, которые, как оказалось, много значили для будущего. Именно тогда определил свою тематику: «от станка — и до балета»! Да, мне неинтересно было замыкаться на какой-то единственной теме, и я постоянно переключался с одного на другое: завод, театр, наука, война, блокада, песни войны, Питер, декабристы, Пушкин… Кстати, именно тогда, в самом начале 70-х, на страницах «Смены» придумал отмечать в стране «День Лицея», 19 октября, как «День верности своим друзьям»… Именно в ту пору стал ощущать, что писать всё труднее и труднее. Потому что всякий раз, садясь за чистый лист бумаги, необходимо придумать какой-то, единственно верный для раскрытия темы «ключик», а на то, чтобы найти первую фразу, иногда уходит весь вечер. Ведь первая фраза — это очень важно: она определяет ритмику всего материала, его мелодику, его музыку (да, музыку — настаиваю на этом термине!). Придумать название материала, начало, композицию, финал, убрать все лишние слова — муки адовые… И, как правило, чем больше «предродовые» муки, тем легче потом читаются строки. Алла эти журналистские «борения» поощряла, всегда была на стороне того, кто действует не по шаблону, не абы как, а полон поиска, терзания, дерзания, в ком не угасает, что называется, «искра Божия»… Никогда не забуду, как поддержала Алла мою идею, например, насчет постоянного «воскресного гостя»: эту рубрику встречей со знаменитой актрисой Елизаветой Ауэрбах открыл я в «Смене» 11 декабря 1966 года, а через четверть века, день в день, 11 декабря 1991 года, представил читателям уже 1300-го «гостя», поэта Юрия Левитанского…
(В те же годы активно сотрудничал я с питерским телевидением, особенно — с редакцией очень популярного тогда «Горизонта». Нередко появлялся на телеэкране. Прервалась эта связь из-за моих… дымчатых очков. Как-то, во время так называемого «тракта», один из руководителей ТВ по фамилии Бажин потребовал, чтоб в кадре очки я снял. В ответ я возмутился и вышел из студии).
В «эпоху Беляковой» работать было интересно, потому что любую стоящую идею Алла понимала с полуслова. Так, с её благословения, я и Эрлена Каракоз придумали общегородской музыкальный конкурс «Весенний ключ», овеянный именем Исаака Осиповича Дунаевского, ставший потом традиционным. Программа нашего конкурса, его условия откровенно противостояли тому непрофессионализму, той музпошлятине, которые уже начинали завоёвывать отечественную эстраду. И другой конкурс, всесоюзный, где соревновались исполнители бальных танцев, мне тоже выпало в ту пору под маркой «Смены» организовать и вести.
Вместе с Аллой мы готовились к 50-летию «Смены», писали к этой дате книгу (например, я для книги разыскивал по стране бывших сменовцев; среди них, кроме многих других, оказались и почтенный мидовец Всеволод Владимирович Пастоев, и зам начальника ЦСУ Лев Маркович Володарский, и сам Леонид Осипович Утесов!), и потом наш юбилей отмечал весь город… Вместе с Аллой мы выбирались на природу, устраивали разные «пикники». (Увы, «культурно» отдыхать умели далеко не все. Например, во время коллективной поездки в Кижи Лёшка Шевцов, для начала крепко «поддав» на знаменитом острове и продолжив пьянку в петрозаводском ресторане, в конце концов, перепутал там, пардон, с унитазом… кухонный котёл для варки супа. Был скандал, Шевцову грозили карами, но, вернувшись в Питер, он буквально в тот же день стал работником отдела пропаганды обкома КПСС… Ну а Сашка Рачко, путешествуя с коллегами уже «по пушкинским местам», проделал — в том же состоянии и то же самое — в палатке, где мирно спали сменовские дамы). Конечно, по старой привычке, вначале я для наших вечеринок готовил «капустники», и Алла, которая понимала в этом толк, обычно смеялась громче всех, но постепенно наши гульбища стали всё больше превращаться в примитивные пьянки, а развлекать алкашей неинтересно. И я с этим, как говорится, «завязал». Слава Богу, для отдыха у меня была иная компания, с иными вкусами…
***
К СОЖАЛЕНИЮ, после Аллы «Смене» с редакторами не везло просто фатально. У пришедшего на смену Беляковой недавнего строителя, прораба Германа Балуева всякий раз после очередного смольнинского разноса обычно начинался запой до такой степени, что нам даже приходилось запирать его в кабинете, дабы никто из посторонних сменовского «шефа» в подобном непотребном виде не узрел. Осознавая эту свою перед обкомом «уязвимость», брать «грехи» (зачастую — несуществующие) подчинённых на себя (как это свойственно совестливым руководителям) Балуев был неспособен. Порой, наоборот, нас ещё и «подставлял». Сия редакторская «ненадёжность» постоянно действовала на нервы, создавала ощущение противной зыбкости…
***
СМЕНИВШИЙ Балуева Селезнёв поначалу показался «светом в окошке»: не пил, за дело переживал, слово держал твёрдо. Имел Гена за плечами учёбу в ПТУ и заочно — в ЛГУ, комсомольскую работу в ПТУ, райкоме, обкоме и теперь быстро постигал газетные премудрости. Но потихоньку, помаленьку, через два-три года, стал он печься уже не столько о газете, сколько о себе, любимом. Мог ли я представить в ту пору, что через пятнадцать-двадцать лет станет наш мягкий, славный Гена одним из самых «железных» защитников коммунистической идеологии, спикером Государственной Думы, по значимости — третьим человеком в стране! Частенько видя теперь заматеревшего, недоступного, бескомпромиссного Геннадия Николаевича на телеэкране, я невольно вспоминал его прежнего — не столь ещё солидного, улыбчивого, пасующего даже перед неправым начальством. К примеру, вот такая история…
***
В СЕРЕДИНЕ 1976-го, начав загодя подготовку к очередному юбилею родного государства, сменовцы провозгласили этакий «китайский» лозунг: «К 60-летию Октября — 60 ударных полос!» То есть, уже с сентября 1976-го до ноября 1967-го, каждую неделю, по воскресеньям, выпускать страницу, посвящённую тому или иному аспекту жизни страны Советов. К столь важной работе были допущены в основном лучшие «перья». Мне, например, доверили пять полос, в том числе — про советскую кинематографию.
Что ж, полоска получилась. Было там и вступительное лирико-публицистическое эссе; и большая беседа со старейшиной отечественной кинематографии Иосифом Ефимовичем Хейфицем (в ту пору — единственным в Питере киношником — Героем Соцтруда), создателем «Депутата Балтики» и «Члена правительства»; и репортаж с «Ленфильма», и ещё кое-что… И всё это — в обрамлении киноленты, на которой — кадры из «Чапаева», «Ленина в Октябре», «Ленина в 1918 году», «Депутата Балтики», «Члена правительства», «Коммуниста», «Председателя»…
В ту субботу я как раз дежурил по номеру, всё шло, как по маслу, и вдруг — звонок из обкома: «Сегодня на Ижорском заводе первый в Ленинграде просмотр фильма «Повесть о коммунисте», посвящённого Леониду Ильичу Брежневу. Вся первая полоса «Смены» должна быть отдана этому событию».
Срочно связался по телефону с парткомом на Ижорском, взял все необходимые данные. Договорился с каким-то старичком-передовиком и какой-то юной комсомолочкой, тоже передовичкой: мол, сделаю от их имени на фильм «отклик». Что следовало говорить о том «шедевре советской кинематографии», было давно известно из «Правды». Кинокадр с физиономией генсека в редакции имелся. В общем, со столь «ответственным» заданием справился в одиночку и быстро. Селезнёв был доволен: на первой полосе — Брежнев, на второй — Ленин, Чапаев, депутат Балтики профессор Полежаев…
Назавтра возвращается Геннадий Николаевич из Смольного темнее тучи. Собрал нас в кабинете и мрачным голосом:
— Мы совершили большую политическую ошибку. Товарищ Романов сказал: «Как можно было в номере, где рассказывается о лучшем фильме современности «Повесть о коммунисте», посвящённом товарищу Леониду Ильичу Брежневу, вспоминать про каких-то чапаевых и депутатов Балтики!»
Я не удержался:
— И про какого-то Ленина, в каком-то Октябре…
Селезнёв вскипел:
— Не острите, Лев Исаевич! В первую очередь, эта ошибка — ваша! И вы за неё ответите!..
Такая вот идиотская история…
Или — другая, тоже (такое уж совпадение) связанная с кино.
Заглянул я как-то в Дом кино на премьеру фильма «Емельян Пугачёв». Предваряя показ, выступил исполнитель главной роли Евгений Матвеев. Он поведал, что долго не мог понять суть своего героя. Обращался ещё до съёмок по этому поводу к разным людям, пытая их: «Что в Пугачёве самое главное?» Соседка нахмурилась: «бандит», лифтёрша улыбнулась: «весёлый», студенты-вгиковцы наперебой: «жестокий», «щедрый», «злой», «широкий», «яростный», «деспот», «мученик»… И тогда обратился артист к протоколам допроса Пугачёва, где нашёл, наконец, для себя самое главное. Когда Пугачёва спросили: «Как же ты мог казнить господ?», он ответил: «Однажды я видел, как помещик заставлял крестьянку кормить грудью борзых щенков». И артист понял: вот через что надо показывать Пугачева — через печаль! В заключение Матвеев сказал:
— Да, Пугачёв в картине у меня всякий — и весёлый, и щедрый, и широкий, и жестокий иногда, но он ещё и печальный, даже если внешне это и не заметно. Внутренне печальный, во всяком случае, я старался сделать его таким…
Посчитав сии мысли Евгений Семёновича достаточно интересными, я предоставил их вниманию читателей «Смены». И схлопотал назавтра от Геннадия Николаевича «строгача» — за то, что «опошлил образ народного героя».
Уж четыре десятилетия с той поры минуло, а я и сейчас не могу обнаружить ну хоть какую-нибудь логику в тех мыслях нашего «главного»: какая муха его укусила?..
***
ДАБЫ читатель смог хоть как-то ощутить типичную сменовскую атмосферу, почувствовать тот дух «дружбы», который витал в наших стенах, вспомню один случай.
Рано утром в субботу, 30 января 1976, года меня разбудил телефонный звонок из Иркутска: умер отец.
Приехав в редакцию, сообщил Селезнёву, что улетаю на похороны, что вернусь уже во вторник. Почему так быстро? Да потому, что во вторник, в 17.00, я, староста группы журналистов, обучающихся на водительских курсах, должен был привести своих орлов на медкомиссию. Там нам полагалось непременно быть всем вместе. Так что без меня их бы не приняли, с этим обстояло очень строго. А переносить медкомиссию уже поздно…
На медкомиссии от каждого требовалась фотокарточка. Поскольку мне теперь было совсем не до посещения фотографии, я разыскал нашего фотокорреспондента Олега, объяснил ситуацию, попросил здесь же, в коридоре, «щёлкнуть» меня своим «Никоном», отпечатать пару снимков и сунуть мне под дверь. Самолет из Иркутска во вторник прилетает около трёх. Я схвачу такси, прикачу домой, поменяю дорожную сумку на рабочую, заеду за фотоснимками в редакцию и дальше, этой же машиной, на Васильевский остров, где — медкомиссия…
— Олег, надеюсь, ты понимаешь серьезность ситуации? Пожалуйста, не подведи, не забудь про снимки…
Олег обещал «не забыть»…
Вечером я улетел в Сибирь.
Потом — тяжкие два дня рядом с гробом (хоронили из дома), кладбище, и почти сразу же после поминок — в аэропорт…
Первая посадка — в Новосибирске. Вторая должна быть в Свердловске. Но мы почему-то приземляемся в Челябинске. Стюардесса сообщает: «Свердловск по погодным условиям не принимает, будем ждать «свердловскую погоду» тут»… Понимая, что в Питер к назначенному часу не успеваю, бегу к начальнику аэропорта, умоляю переправить меня на невские берега каким-нибудь иным рейсом. Он входит в моё положение, и вот я уже лечу домой на каком-то «грузовике»… В половине четвёртого был в Пулково. Схватил такси, прикатил домой, поменял сумки, примчался в редакцию, открыл дверь кабинета: фотоснимков нет!.. Приехал на Васильевский остров, в поликлинику, где уже собралась вся группа, и сказал: «Фотокарточки у меня нет, медкомиссия сегодня отменяется…» Надо ли говорить, как было воспринято это известие…
Назавтра встречаю Олега. Безмятежно улыбается:
— Старик, ну забыл, бывает…
Я его там, в коридоре, чуть не задушил. Всё, что накопилось в душе за два дня, проведённых у гроба, и похороны, и мои мольбы в кабинете начальника челябинского аэропорта — всё это застряло в глотке страшным комом, и, схватив безмятежно-солнечного коллегу («Старик, ну забыл, бывает…») за плечи, я сквозь слёзы хрипел в бешенстве:
— У порядочных людей так не бывает… Не бывает…
Впрочем, Олег так ничего и не понял…
***
И ДРУГОЙ эпизод, связанный с другим фотокором, Игорем. Неожиданно выпала мне от «Спутника» поездка в Индию и на Цейлон.
Мигом собрался, надо только зарядить фотоаппарат. В магазине хорошей плёнки нет. Встречаю в редакции Игоря:
— Выручи, пожалуйста! Лечу сразу в две такие экзотические страны, буду там снимать, в основном, для газеты. Но очень экономно. Мне нужна всего одна плёнка. Заряди мне, пожалуйста, универсальную «А-2»…
Он, старый мой знакомый, без лишних слов все сделал. Поблагодарив за помощь, отправился в вояж… Снимал там очень выборочно, экономил каждый кадр… Вернулся, проявил плёнку: что такое? Жуткое зерно! Из тридцати шести кадров в газету можно вытянуть не больше десятка…
Встречаю Игоря:
— Как же так? Ведь ты ж зарядил мне явно старую плёнку!
В ответ — злой голос:
— Ну и зарядил! Переживёшь! Одни тут вкалывают, другие путешествуют…
Такая вот профессиональная «дружба»…
***
ВЫШЕ я уже говорил, что Алла Алексеевна Белякова была последним п р о с в е щ ё н н ы м сменовским редактором. Хочу подчеркнуть эту мысль ещё раз, потому что трагический путь питерской «молодёжки» — от газеты интеллигентной (которая, прежде всего, заботится о душе читателя, о его сердце) к газетёнке жлобской, ёрнической — связан с убогостью, а порой и аморальностью тех, кто потом, фатально для «Смены», оказывался в редакторском кресле.
Особенно мрачная полоса в сменовской истории началась с воцарением на сей трон Татьяны Фёдоровой, за плечами которой к тому моменту были, кажется, комсомольский обком, журнал «Костёр» и Дворец молодёжи. Вся редакция мигом разделилась на «наших» и «не наших», и человек оценивался уже не по творческим заслугам (ну о каком «творчестве» теперь могла идти речь?!), а именно по тому, к какому «лагерю» ему выпало принадлежать. Я, не привыкший лизать начальникам зады, естественно, оказался среди «не наших», однако каким-то чудом последующие пять лет в этих стенах продержался.
Однако поначалу, в первый же год, сам попытался от Фёдоровой избавиться. Обратился в обком: так, мол, и так, полная с новым начальством несовместимость; может, определите меня редактором «Кинонедели Ленинграда» — там как раз вакансия… Передал это заявление и уехал в отпуск. Возвращаюсь из Крыма, а все сменовцы уже в курсе: я утверждён в «Кинонеделю» главным… Обращаюсь к руководству «Лениздата» (которому «Кинонеделя» подчинялась): правда? Отвечают: правда, но официально решение в обкоме ещё не подписано. Впрочем, можете приступать… Сразу перебраться в грязное помещение я не мог (просто физически не в силах находиться в обстановке нечистоты, хлама, безвкусицы, бардака), поэтому первым делом организовал там ремонт. Дабы избавиться от жёлтых «больничных» стен (а другой краски в хозотделе «Лениздата» не существовало), сам, на свои кровные, приобрёл в городе и подходящую краску, и другие материалы. В общем, уже дня через два моё помещение стало резко отличаться от всех окружающих. Разумно расставил мебель, навёл окончательный марафет, и тут звонок из лениздатовской дирекции: «Ваше назначение отменяется»… Оказывается, надо было срочно куда-то пристроить некоего Шипачёва, который не справлялся с обязанностями одного из помощников зампредседательши Ленгорисполкома. Ну, действительно, куда было мне, с моей-то анкетой, тягаться с таким «деятелем»… И серого, бездарного Шипачёва мигом бросили «на кино» — Боже, во что он превратил и газету, и — заодно — дивно отремонтированное мною помещение…
Так, единственный раз обратился я в обком за помощью от произвола, и так он мне «посодействовал». Пришлось терпеть фёдоровский террор целое пятилетие.
Однажды затлел было в редакции антифёдоровский мятеж. Дело приобрело большой резонанс и нам объявили: завтра — общее собрание, с представителями обкома партии!
Вечером мне звонит Сивач (помните, тот самый нарцисс и альфонс, прибывший к нам из Свердловска?):
— Ну, надеюсь, мы с тобой завтра всё скажем про эту стерву!
Я ему:
— За меня можешь не беспокоиться. Лучше подумай о своей «речи»…
Началось долгожданное собрание. Сивач пристроился как раз за моей спиной, пригнувшись (он — на голову выше). Говорили резко представители обоих «лагерей», однако скоро стало ясно: Фёдорову не одолеть. Отчётливо понимая бесперспективность своего выступления, я слово всё же взял, сказал, что совесть велела. Сивач весь этот час или два жарко дышал мне в затылок… Когда собрание закончилось, я его громко (нарочно — громко) спросил на весь зал:
— Коля, вчера ты грозился выступить супротив тирании Фёдоровой. Чего ж промолчал? Такой большой — и опять, бедняга, струсил?
Багровый от страха Сивач пролепетал:
— В подобной ситуации мои слова не имели бы смысла…
— Ах ты, паразит, — оборвал его я. — Спрятался за спиной и выжидал, чья сторона возьмёт верх? Пусть все здесь знают, что с этой минуты руки тебе никогда не подам!
Фёдорова мои слова слышала тоже. И ни одной ошибки (а у журналиста ошибки неминуемо порой случаются) впредь не простила мне тоже никогда. Но ошибки ошибкам — рознь. Бывают такие, что целиком на совести журналиста: только он, автор, мог её, проклятую, предотвратить (ну, например, неправильно указал фамилию лишь ему одному ведомого человека). А случаются огрехи и совсем иного рода.
К примеру, в 1982-м, в год 60-летия СССР, поручили мне готовить очерки, посвящённые каждой из пятнадцати союзных республик. Несколько материалов уже прошло, а остальные, написанные загодя, уходя в отпуск, оставил в секретариате. Был среди них, в частности, опус про Казахстан. Как я проглядел, получив его от машинистки, опечатку?! Там значилось, что Киров посетил Казахстан 10 декабря 1934 года. (В моём оригинале значилось «10 января», но в предотпускной спешке этого «ляпа», увы, не заметил). Ну, хорошо, допустим, что это — мой грех и я, серый, не знаю, когда убили Кирова. Но хоть кто-то другой в редакции — ответственный секретарь, главный редактор, его замы, дежурный по номеру, «свежая голова», корректор наконец — должны были знать азбучную истину насчёт того, что к десятому декабря 1934 года прах Кирова уже покоился в Кремлёвской стене? Значит, эту-то ошибку грамотным людям предотвратить ничего не стоило? Но к чему мои удивления, если коллеги, на всех вышеперечисленных уровнях, то ли в школе учились скверно, то ли свои прямые должностные обязанности по выпуску номера выполнять не пожелали!.. В итоге: газета вышла с «ляпом», который читатели, естественно, заметили мигом. А я, вернувшись из отпуска, увидел приказ о «строгом выговоре»…
Отчего Фёдорова, отчетливо зная, что я её презираю, от меня не избавилась? До сих пор удивляюсь. А вот Мишу Нейштадта — самого бескорыстного среди нас, самого преданного «Смене», самого-самого «трудоголика», вышвырнула на улицу, как грязную половую тряпку. Причём какое иезуитство: именно этот человек, который долгие годы здесь, в кабинете ответственного секретаря, за сущие гроши, вкалывал чуть ли не круглыми сутками (у нас бытовала присказка: если в редакции останется лишь один Нейштадт, газета всё равно выйдет!), был обвинён в каких-то мифических «незаконных заработках». И это — о Мише, который (без преувеличения) в каких штанах тридцать четыре года назад сюда пришёл, в таких теперь «Смену» и покинул…
Небольшое отступление. Спустя пятнадцать лет после этих событий, в июле 1996-го, друзья и коллеги Михаила Хононовича пришли в Дом журналиста, чтобы поздравить его с 75-летием. Самое удивительное, что не постеснялась заявиться туда и Фёдорова, директор местного отделения издательства «Художественная литература». Что ж, для меня сей бесстыдный визит оказался даже кстати, поскольку в стихах, которые прочёл в честь юбиляра, прозвучало и нечто, адресованное уже лично Татьяне Николаевне и ей подобным:
«…Он был оплотом из оплотов!
Примером ярким был для нас!
Но сколько разных идиотов
Руководило им подчас…
Я чувства этого не скрою,
Я знаю, говорю о ком:
Каких жлобов нам слал порою
В р у к о в о д и т е л и обком!..»
Однако вернусь в первую половину восьмидесятых. То пятилетие (с февраля 1981-го по февраль 1986-го), связанное с правлением в «Смене» Фёдоровой, вспоминаю, как бесконечный ад. Самого разного абсурда, иногда — идиотизма, было сверх головы. Дабы не утомлять читателя, расскажу лишь две истории. Первая — «про крест».
***
В МАЕ 1982-го Киеву исполнилось 1500 лет. Поскольку этот славный город мне давно симпатичен да и знаю его неплохо, написал «к дате» про юбиляра нечто вроде эссе. На запасной полосе оно смотрелось довольно симпатично, тем более что было украшено большим снимком: вид на Днепр с Владимирской горки, не переднем плане — памятник князю Владимиру… И вот — утренняя планёрка, обсуждается завтрашний номер. Дошла очередь до «моей» полоски. Вдруг замредактора Людмила Емельяненко, глядя на фотографию, делает большие глаза:
— Что это — к р е с т?
— Естественно, крест, — объясняю, — ведь князь Владимир прежде всего известен как раз тем, что был кр е с т и т е л е м Руси, в 988-м году это случилось…
— Отставить политинформацию! Не может быть креста в ленинградской комсомольской газете! — кричит Емельяненко.
— Побойся Бога! — пробую вразумить «замначальницу». — Ведь этот памятник известен всему просвещенному миру!
— Прекратить, Лев Исаевич, демагогию! — Это уже голос самой «начальницы». — Крест немедленно замазать!
И замазали… И вышла газета, а в ней — уникальнейший снимок: стоит себе гордо князь Владимир, «креститель», но (уж извините, так уж Фёдорова с Емельяненко повелели) — без креста…
***
ВТОРАЯ история — «про Монферрана»…
В начале 1986-го великому Огюсту Монферрану, автору «Александрийского столпа» и Исаакиевского собора, исполнялось двести лет. Поскольку, кроме многого прочего, я в газете вёл рубрику «Любимый город», подготовил «к дате» эссе и про Монферрана. Назавтра звонит секретарша: «Срочно к Фёдоровой!» Вхожу в кабинет «начальницы». С а м а — за столом, на столе — газета с моим материалом. Взгляд — ледяной. Указательный палец упёрся в портрет зодчего:
— Кто это?
— Огюст Рикар де Монферран.
— Неправда!
— Правда.
— Докажите!
Иду в библиотеку (благо она — в двадцати шагах), приношу изданную «Лениздатом» монографию про Монферрана с этим самым портретом на обложке:
— Вот доказательство.
— Кто издал?!
— Издательство столь уважаемого вами Ленинградского обкома КПСС, тираж — сто тысяч экземпляров.
— Это не доказательство!
— Обком партии уже не авторитет? Какая новость…
— Требую а к а д е м и ч е с к о е издание!
И тут я не сдержался, «послал» «начальницу» по хорошо известному адресу. Её выходки надоели мне уже настолько, что было абсолютно наплевать на то, что последует дальше, какой очередной «приказ». Даже здороваться с ней перестал. Впрочем, продолжалось это всего месяц: слава Богу, в феврале «кинули» Фёдорову на усиление «Худлита»…
***
ОДНАКО очень уж благих перемен в сменовском руководстве с уходом Фёдоровой не произошло, ибо «трон» она передала своему же «выдвиженцу» — Виктору Югину (который, впрочем, до определённой, вполне взрослой поры звался Андрушкевичем, а после стал Югиным, чтобы в его истинной, стопроцентной «русскости» никто не усомнился). Ну а в журналистике объявился таким образом. Сначала в Мариуполе, после физкульттехникума, преподавал школьникам «прыжки через коня», а потом решил «завоевать» Питер. Что ж, заявившись на невский брег, мигом обрёл в обкоме нужные знакомства — и оказался в заводской «многотиражке». Затем — Высшая партшкола, окончив которую стал редактором «районки». И уж оттуда Фёдорова сей «ценный кадр» перетащила в «Смену», на должность — вместо изгнанного Нейштадта — ответственного секретаря.
Никакими профессиональными качествами новый «ответсек» не обладал: не умел ни готовить материалы для печати, ни формировать номер, ни делать макет… Зато «политическую бдительность» проявлял сполна. Вот и автора этих строк однажды «вывел на чистую воду»…
Да, вызвали однажды меня к Фёдоровой, а там — и Югин. Глаза «ответсекретаря» блестели праведным гневом:
— Лев Исаевич, здесь, в присутствии редактора, я тебе говорю, как коммунист коммунисту, что своих авторов для рубрики «Любимый город» ты подбираешь исключительно по национальному, еврейскому, признаку: Бройтман, Богуславский, Гаазе, Лисаевич… Повторяю: я это говорю тебе, как коммунист коммунисту…
Фёдорова, слушая Югина, одобрительно улыбалась… Я побледнел:
— Насчёт Бройтман бдительность тебя не подвела. Но вот Лисаевич — белорусска, Гаазе — немец, а Богуславский — вообще русский… Впрочем, ты назвал далеко не всех, там ещё — Шубин, Кобак, Максимов и другие… Но и это не столь важно. Главное, что говоришь ты мне это — не как коммунист, а как фашист…
(Ох, уж этот вечно актуальный «пятый пункт»! Как мгновенно «засвечивались» на нём наши редакторы… К примеру, однажды Селезнёв очень негодовал: «На одной полосе, по-соседству, две подписи — «Л.Сидоровский» и «Г.Браиловский»! Безобразие! Одну заменить псевдонимом!» Я предложил на выбор: «Рокоссовский», «Маяковский», «Твардовский», «Исаковский»… А несколькими годами раньше, при предыдущем «главном», дабы опубликовать беседу с моим старым знакомым, известнейшим писателем-сатириком, автором многих райкинских программ, киносценаристом (например, вместе с Ласкиным он придумал «Карнавальную ночь») Владимиром Соломоновичем Поляковым, я был вынужден тщательно скрыть от начальства отчество этого, в то время уже весьма пожилого человека. Серое, несведущее начальство, наивно, я бы даже сказал — примитивно, поверив в то, что Владимир Поляков — «наш», не помешало мне свершить эту явную «диверсию»… И другую мою беседу на сменовских страницах, с другим давним приятелем — знаменитым фельетонистом периода хрущёвской «оттепели», поэтом, эссеистом, романистом Леонидом Лиходеевым начальство тоже прошляпило: ах, если б оно знало-ведало, что под вполне «приемлемым», «нашим» Леонидом Лиходеевым скрывается «не наш» Леонид Израйлевич Лидес).
Что же касается «ревностного коммуниста» Югина, то скоро, лишь это стало «выгодным», он предал всех своих смольнинских покровителей, громогласно отказался от партбилета и объявил себя «демократом». А потом в депутаты Верховного Совета пролез…
***
ЕГО кресло в редакции заняла Галя Леонтьева, которая по своим профессиональным данным от серого предшественника отличалась весьма. При ней «Смена» обрела от обкома «свободу» (а потом не стало и обкома), но одновременно, увы, окончательно потеряла всякое представление об этике, такте, вкусе и чувстве меры (например, однажды трагическое сообщение про авиакатастрофу здесь умудрились «озаглавить» игривой строкой из милой песенки: «Махну приветливо тебе крылом…»). Потом в редакции свершился «дворцовый переворот»: резвый «свободный» сменовский молодняк Леонтьеву сверг (заодно уничтожив и Музей «Смены»: мол, история газеты начинается сегодня, с нас!). И на место «главного» выдвинул некоего Разорёнова, который свою «говорящую» фамилию быстро оправдал — «Смену» на бесконечных штрафах, действительно, разорил, проиграв подряд несколько судебных процессов: газета же стала безбожно «врать». Скоро этого пройдоху сменил Балуев-младший…
Тут как раз мне стукнуло шестьдесят, и в тот же день я «Смену» (одаренный китайской кофеваркой — «в счёт последней зарплаты») навсегда покинул.
И спустя многие годы, в 2019-м, 18 декабря, в Дом журналиста, где отмечался столетний сменовский юбилей, не пришёл — дабы (не дай Бог!) не оказаться под одной крышей с той самой Фёдоровой и некоторыми её приспешниками, которые МОЮ ГАЗЕТУ вконец сгубили…
Очень интересно! Я, к сожалению, газету «Смена» ни разу в жизни в руках не держал (жили мы в Подмосковье). Верю, что хорошая была газета.
Чем больше читаю воспоминаний, тем радостнее на душе, что, хотя и поздновато, но свалил из этой поганой… (страной-то не назовешь) территории.
Услышано близким знакомым: «Пока у нас хватает отставников, в культуре с кадрами проблем не будет». Словно продолжение: «фельдфебеля в вольтеры».