Лев Сидоровский: «КАКИХ ЖЛОБОВ К НАМ СЛАЛ ПОРОЮ В РУКОВОДИТЕЛИ ОБКОМ!..»

Loading

СОВЕТСКУЮ прессу изнутри, дорогой читатель, волей судьбы, познал я сполна: и в так называемых «многотиражках» — заводской и вузовской — поработать довелось; и в «районке» с энергично-целеустремлённым названием «Вперёд»; и в областной «молодёжке» по имени «Новгородский комсомолец»; и в другом областном издании, озаглавленном вовсе неудобоваримо — «Строительный рабочий»…

«КАКИХ ЖЛОБОВ К НАМ СЛАЛ ПОРОЮ В РУКОВОДИТЕЛИ ОБКОМ!..»

Лев Сидоровский

Сегодня, 13 января, в День российской журналистики, — некоторые воспоминания о пребывании в советской журналистике. 

СОВЕТСКУЮ прессу изнутри, дорогой читатель, волей судьбы, познал я сполна: и в так называемых «многотиражках» — заводской и вузовской — поработать довелось; и в «районке» с энергично-целеустремлённым названием «Вперёд»; и в областной «молодёжке» по имени «Новгородский комсомолец»; и в другом областном издании, озаглавленном вовсе неудобоваримо — «Строительный рабочий»…

Но сейчас здесь вспомню про почти тридцать лет, отданных ленинградской «Смене», что сделать и просто, и трудно. Просто — потому, что было это время большой и разной работы, сформировавшей, хочется верить, из меня журналиста, подарившей немало интереснейших встреч, открытий, да и (случалось) творческих удач… Ну а трудно — потому, что всё равно проявить свои возможности мне позволя­лось процентов ну лишь на тридцать-сорок; и много было тут разной «кулуарной» грязи, гадости, мерзости, прохиндейства; и серость пёрла, как танк, на всё, что выделялось из общего «усреднённого» ряда; и разные начальники, имея власть, продолжали своё привычное глумле­ние над теми, кто от них хоть чем-то отличался…

Однако всё равно «Смена», с её, так сказать, «молодёжной» сущностью, с её весьма относительной «свободой», дала возможность опубликовать на своих страницах очень многое та­кое, какое ни одна другая питерская газета тогда бы у себя не допустила, и в той форме, каковая в любом ином местном издании была абсолютно неприемлема. Мне льстило, что ношу в кармане удостоверение с названием старейшей молодёжной газе­ты страны, имеющей яркую историю, которая не прерыва­лась даже в блокаду… Как хотелось званию «сменовца» соответствовать…

В этом смысле в редакции было с кого брать пример, и — в первую очередь — с Эдика Телькинена. Инвалид с детства (по­дорвавшись на мине, потерял руку, ногу, глаз), он в сельхо­зотделе работал так мощно, так надёжно, так профессионально, с такой радостью и даже лёгкостью (это в его-то положении!) каждую неделю отправлялся в очередную командировку на село, что мы, физически здоровые, ему завидовали… Или — Миша Нейштадт, который в своё время успел повоевать на «Невском пятачке», а теперь, уже какое десятилетие, бескорыстно, порой отказываясь от самого необходимого, по сути, круглосу­точно отдавал себя только «Смене». Когда Миша будет вынуж­ден из «Смены» уйти, выяснится: за тридцать четыре года, проведённые здесь, в отпуске он побывал лишь дважды и ни ра­зу (!) не взял больничного листа… Или — Нина Романовна Гольдарбейтер, сменовка ещё той, блокадной редакции, которая отдала своей единственной в жизни газете более полувека!

Но хватало тут и совсем иных индивидуумов, для которых «Смена» была не более чем трамплином в карьере ловкого со­ветского чиновника. И они тянулись в столь желанную «номенк­латуру», бесконечной чередой, один за другим, по хорошо ос­военному маршруту: «Смена», ЦК ВЛКСМ, далее везде — Курба­тов, Каширская, Ковешников, другие… За почти три десятилетия, что я тут провёл, сей поток не преры­вался, причём наряду с людьми в общем приличными оказывались в сей «очереди» и абсолютно аморальные экземпляры, вроде Маракулина, который в конце концов обрёл вожделенное «хлебное» местечко под крышей ВЦСПС…

(Маленькое отступление. Как-то, в середине 70-х, зимним вечером, сидел я в ресторане Центрального дома журналиста. За этим же столиком расположилась компания молодых чиновни­ков из ЦК ВЛКСМ. Все трое, они были пухленькие, розовенькие, судя по выговору, род вели с Украины. Наверное, с милой Брежневу Днепропетровщины… Напились быстро, говорили гром­ко, всё — о коллегах: кто какое место отхватил, сколько по­лучает — официально и дополнительно, особенно — про разные «цекашные» льготы… Стали обсуждать ситуацию, случившуюся с одним приятелем, который погорел «на бабах»: мол, ни за что сняли хлопца. Вдруг один из этой троицы, услышав слово «сня­ли», вмиг как-то протрезвел, посерьёзнел и изрёк: «Цыц! Нас не сымають, нас переводють!» Остальные дружно закивали голо­вами: да, их, конечно же, только «переводють»).

Так вот и сменовцы. Одни свой цинизм скрывали, другие — наоборот, демонстрировали. К примеру, прикативший из Сверд­ловска нарцисс и альфонс Николая Сивач считал себя неотрази­мым красавцем и потому открыто предлагал состоятельным жен­щинам: «Я с тобой раз в месяц буду ходить в театр и ресто­ран, а ты мне за это платить по 300 рублей». (После развала СССР Сивач, став президентом Ассоциации совместных предприятий, получил от Ельцина орден). Или явившийся в Питер — то ли из Днепропетровска, то ли из Краснодара — Руслан Козлов, который мигом, по протекции, оказался в «Смене»; затем переметнулся в обком комсомола — «за квартирой»; после, отхватив трёхком­натную, стал в «Смене» уже замом редактора и через год мах­нул в ЦК. Да, для очень многих «Смена» явилась не более чем удобным «проходным двором». Потому «удобным», что сменовская марка в стране ценилась высоко.

Впрочем, как я быстро убедился, не всегда и не у всех. В самом конце 1966-го оказался по командировке в Москве. И вот, когда редакционное задание было уже выполнено, восполь­зовался приглашением коллег из «Московского комсомольца»: пришёл в кафе, где они заранее, 30-го, встречали Новый год. Было мило, весело, застолье то и дело сменялось танцами… Вдруг замечаю: Василий Аксёнов! Тоже хохмит, выпивает, тан­цует… Ну как мог я упустить автора «Звёздного билета»! Когда очередной фокстрот закончился, подошёл к модному писа­телю, представился и попросил о хотя бы коротком интервью. И вдруг улыбка с аксёновского лица исчезает, оно, это лицо, багровеет, и всё пространство кафе заполняет гневный голос:

— Даже если я буду бездомен, нищ, голоден, даже если окажусь под забором, то и тогда плюну в руку помощи, протя­нутую из ленинградской «Смены»!

В кафе возникает какая-то звенящая тишина. Все смотрят на нас. Пытаюсь что-то выяснить у разгневанного собеседника:

— Но почему, Василий Павлович?

В ответ Аксёнов уже почти орёт:

— А потому, что «Смена» — проститутка! Когда вы пишете «от себя», тогда я — «хороший», превозносите аж до не­бес! Когда же получаете указания из своего вонючего обкома, то с таким же усердием, за ту же самую книгу, мажете меня дерьмом! Помните историю с двумя рецензиями на «Апельсины из Марокко»?!..

Помню… И, хотя к этой постыдной истории я не имел ни­какого отношения (как не имел отношения, например, к появившимся ещё до моего прихода в «Смену» статьям, которые трави­ли Булата Окуджаву и Иосифа Бродского), сейчас, в этом кафе, где веселятся столичные коллеги, мне очень стыдно — за газе­ту, за сменовцев, за себя; и я отчетливо понимаю, что ничто, никакая подлость, просто так, без последствий, не проходит, что зло всё равно наказуемо и за все надо платить…

 ***

КОНЕЧНО, от обкома сменовские «вожди» зависели очень и за указаниями в Смольный ездили каждый день, но всё-таки на дурацкие директивы «сверху» каждый реагировал по-своему. Мне повезло, что первые семь лет здесь работал под началом Аллы Беляковой — человека, безусловно, творческого, коренной петербурженки, умницы, по сути, последнего п р о с в е щ ё н ­н о г о сменовского редактора. Хотя от обкомовских указаний и «накачек» ей частенько бывало тошно, выполняла их «с умом», своих подчинённых не «закладывала», наоборот — обере­гала (о «трагической» истории моей публикации, посвящённой Булату Окуджаве, в Фейсбуке уже рассказывал), умела ценить доброе, бережно учитывала наши «личные проблемы», и — что очень важ­но — драгоценное чувство юмора тоже не изменяло ей никог­да…

Именно под «присмотром» Аллы делал я первые сменовские шаги, которые, как оказалось, много значили для будущего. Именно тогда определил свою тематику: «от станка — и до ба­лета»! Да, мне неинтересно было замыкаться на какой-то единственной теме, и я постоянно переключался с одного на другое: завод, театр, наука, война, блокада, песни войны, Питер, декабристы, Пушкин… Кстати, именно тогда, в самом начале 70-х, на страницах «Смены» придумал отмечать в стране «День Лицея», 19 октября, как «День верности своим друзь­ям»… Именно в ту пору стал ощущать, что писать всё труднее и труднее. Потому что всякий раз, садясь за чистый лист бу­маги, необходимо придумать какой-то, единственно верный для раскрытия темы «ключик», а на то, чтобы найти первую фразу, иногда уходит весь вечер. Ведь первая фраза — это очень важ­но: она определяет ритмику всего материала, его мелодику, его музыку (да, музыку — настаиваю на этом термине!). Приду­мать название материала, начало, композицию, финал, убрать все лишние слова — муки адовые… И, как правило, чем больше «предродовые» муки, тем легче потом читаются строки. Алла эти журналистские «борения» поощряла, всегда была на стороне того, кто действует не по шаблону, не абы как, а полон поис­ка, терзания, дерзания, в ком не угасает, что называется, «искра Божия»… Никогда не забуду, как поддержала Алла мою идею, например, насчет постоянного «воскресного гостя»: эту рубрику встречей со знаменитой актрисой Елизаветой Ауэрбах открыл я в «Смене» 11 декабря 1966 года, а через четверть века, день в день, 11 декабря 1991 года, представил читате­лям уже 1300-го «гостя», поэта Юрия Левитанского…

(В те же годы активно сотрудничал я с питерским телеви­дением, особенно — с редакцией очень популярного тогда «Го­ризонта». Нередко появлялся на телеэкране. Прервалась эта связь из-за моих… дымчатых очков. Как-то, во время так на­зываемого «тракта», один из руководителей ТВ по фамилии Ба­жин потребовал, чтоб в кадре очки я снял. В ответ я возмутился и вышел из студии).

В «эпоху Беляковой» работать было интересно, потому что любую стоящую идею Алла понимала с полуслова. Так, с её бла­гословения, я и Эрлена Каракоз придумали общегородской музы­кальный конкурс «Весенний ключ», овеянный именем Исаака Оси­повича Дунаевского, ставший потом традиционным. Программа нашего конкурса, его условия откровенно противостояли тому непрофессионализму, той музпошлятине, которые уже начинали завоёвывать отечественную эстраду. И другой конкурс, всесо­юзный, где соревновались исполнители бальных танцев, мне то­же выпало в ту пору под маркой «Смены» организовать и вести.

Вместе с Аллой мы готовились к 50-летию «Смены», писали к этой дате книгу (например, я для книги разыскивал по стра­не бывших сменовцев; среди них, кроме многих других, оказа­лись и почтенный мидовец Всеволод Владимирович Пастоев, и зам начальника ЦСУ Лев Маркович Володарский, и сам Леонид Осипович Утесов!), и потом наш юбилей отмечал весь город… Вместе с Аллой мы выбирались на природу, устраивали разные «пикники». (Увы, «культурно» отдыхать умели далеко не все. Например, во время коллективной поездки в Кижи Лёшка Шевцов, для начала крепко «поддав» на знаменитом острове и продолжив пьянку в петрозаводском ресторане, в конце концов, перепутал там, пардон, с унитазом… кухонный котёл для варки супа. Был скан­дал, Шевцову грозили карами, но, вернувшись в Питер, он бук­вально в тот же день стал работником отдела пропаганды обко­ма КПСС… Ну а Сашка Рачко, путешествуя с коллегами уже «по пушкинским местам», проделал — в том же состоянии и то же самое — в палатке, где мирно спали сменовские дамы). Конечно, по старой привычке, вначале я для наших вечеринок готовил «капустники», и Алла, которая понимала в этом толк, обычно смеялась громче всех, но постепенно наши гульбища стали всё больше превращаться в примитивные пьянки, а развлекать алка­шей неинтересно. И я с этим, как говорится, «завязал». Слава Богу, для отдыха у меня была иная компания, с иными вкуса­ми…

 ***

К СОЖАЛЕНИЮ, после Аллы «Смене» с редакторами не везло просто фатально. У пришедшего на смену Беляковой недавнего строителя, прораба Германа Балуева всякий раз после очередного смоль­нинского разноса обычно начинался запой до такой степени, что нам даже приходилось запирать его в кабинете, дабы никто из пос­торонних сменовского «шефа» в подобном непотребном виде не узрел. Осознавая эту свою перед обкомом «уязвимость», брать «грехи» (зачастую — несуществующие) подчинённых на себя (как это свойственно совестливым руководителям) Балуев был неспо­собен. Порой, наоборот, нас ещё и «подставлял». Сия редак­торская «ненадёжность» постоянно действовала на нервы, соз­давала ощущение противной зыбкости…

 ***

СМЕНИВШИЙ Балуева Селезнёв поначалу показался «светом в окошке»: не пил, за дело переживал, слово держал твёрдо. Имел Гена за плечами учёбу в ПТУ и заочно — в ЛГУ, комсо­мольскую работу в ПТУ, райкоме, обкоме и теперь быстро пос­тигал газетные премудрости. Но потихоньку, помаленьку, через два-три года, стал он печься уже не столько о газете, сколь­ко о себе, любимом. Мог ли я представить в ту пору, что через пятнадцать-двадцать лет станет наш мягкий, славный Гена од­ним из самых «железных» защитников коммунистической идеологии, спикером Государственной Думы, по значимости — третьим человеком в стране! Частенько видя теперь заматеревшего, не­доступного, бескомпромиссного Геннадия Николаевича на теле­экране, я невольно вспоминал его прежнего — не столь ещё со­лидного, улыбчивого, пасующего даже перед неправым начальст­вом. К примеру, вот такая история…

 ***

В СЕРЕДИНЕ 1976-го, начав загодя подготовку к очередно­му юбилею родного государства, сменовцы провозгласили этакий «китайский» лозунг: «К 60-летию Октября — 60 ударных полос!» То есть, уже с сентября 1976-го до ноября 1967-го, каждую неделю, по воскресеньям, выпускать страницу, посвящённую то­му или иному аспекту жизни страны Советов. К столь важной работе были допущены в основном лучшие «перья». Мне, напри­мер, доверили пять полос, в том числе — про советскую кине­матографию.

Что ж, полоска получилась. Было там и вступительное ли­рико-публицистическое эссе; и большая беседа со старейшиной отечественной кинематографии Иосифом Ефимовичем Хейфицем (в ту пору — единственным в Питере киношником — Героем Соцтруда), создателем «Депутата Балтики» и «Члена правительства»; и ре­портаж с «Ленфильма», и ещё кое-что… И всё это — в обрамлении киноленты, на которой — кадры из «Чапаева», «Ленина в Октябре», «Ленина в 1918 году», «Депутата Балтики», «Члена правительства», «Коммуниста», «Председателя»…

В ту субботу я как раз дежурил по номеру, всё шло, как по маслу, и вдруг — звонок из обкома: «Сегодня на Ижорском заводе первый в Ленинграде просмотр фильма «Повесть о комму­нисте», посвящённого Леониду Ильичу Брежневу. Вся первая по­лоса «Смены» должна быть отдана этому событию».

Срочно связался по телефону с парткомом на Ижорском, взял все необходимые данные. Договорился с каким-то старич­ком-передовиком и какой-то юной комсомолочкой, тоже передо­вичкой: мол, сделаю от их имени на фильм «отклик». Что следовало говорить о том «шедевре советской кинематографии», было давно известно из «Правды». Кинокадр с физиономией генсека в редак­ции имелся. В общем, со столь «ответственным» заданием спра­вился в одиночку и быстро. Селезнёв был доволен: на первой полосе — Брежнев, на второй — Ленин, Чапаев, депутат Балтики профессор Полежаев…

Назавтра возвращается Геннадий Николаевич из Смольного темнее тучи. Собрал нас в кабинете и мрачным голосом:

— Мы совершили большую политическую ошибку. Товарищ Ро­манов сказал: «Как можно было в номере, где рассказывается о лучшем фильме современности «Повесть о коммунисте», посвя­щённом товарищу Леониду Ильичу Брежневу, вспоминать про ка­ких-то чапаевых и депутатов Балтики!»

Я не удержался:

— И про какого-то Ленина, в каком-то Октябре…

Селезнёв вскипел:

— Не острите, Лев Исаевич! В первую очередь, эта ошибка — ваша! И вы за неё ответите!..

Такая вот идиотская история…

Или — другая, тоже (такое уж совпадение) связанная с кино.

Заглянул я как-то в Дом кино на премьеру фильма «Емель­ян Пугачёв». Предваряя показ, выступил исполнитель главной роли Евгений Матвеев. Он поведал, что долго не мог понять суть своего героя. Обращался ещё до съёмок по этому поводу к разным людям, пытая их: «Что в Пугачёве самое главное?» Со­седка нахмурилась: «бандит», лифтёрша улыбнулась: «весёлый», студенты-вгиковцы наперебой: «жестокий», «щедрый», «злой», «широкий», «яростный», «деспот», «мученик»… И тогда обра­тился артист к протоколам допроса Пугачёва, где нашёл, нако­нец, для себя самое главное. Когда Пугачёва спросили: «Как же ты мог казнить господ?», он ответил: «Однажды я видел, как помещик заставлял крестьянку кормить грудью борзых щенков». И артист понял: вот через что надо показывать Пугачева — че­рез печаль! В заключение Матвеев сказал:

— Да, Пугачёв в картине у меня всякий — и весёлый, и щедрый, и широкий, и жестокий иногда, но он ещё и печальный, даже если внешне это и не заметно. Внутренне печальный, во всяком случае, я старался сделать его таким…

Посчитав сии мысли Евгений Семёновича достаточно инте­ресными, я предоставил их вниманию читателей «Смены». И схлопотал назавтра от Геннадия Николаевича «строгача» — за то, что «опошлил образ народного героя».

Уж четыре десятилетия с той поры минуло, а я и сейчас не могу обнаружить ну хоть какую-нибудь логику в тех мыслях на­шего «главного»: какая муха его укусила?..

 ***

ДАБЫ читатель смог хоть как-то ощутить ти­пичную сменовскую атмосферу, почувствовать тот дух «дружбы», который витал в наших стенах, вспомню один случай.

Рано утром в субботу, 30 января 1976, года меня разбу­дил телефонный звонок из Иркутска: умер отец.

Приехав в редакцию, сообщил Селезнёву, что улетаю на похороны, что вернусь уже во вторник. Почему так быстро? Да потому, что во вторник, в 17.00, я, староста группы журна­листов, обучающихся на водительских курсах, должен был при­вести своих орлов на медкомиссию. Там нам полагалось непре­менно быть всем вместе. Так что без меня их бы не приняли, с этим обстояло очень строго. А переносить медкомиссию уже поздно…

На медкомиссии от каждого требовалась фотокарточка. Поскольку мне теперь было совсем не до посещения фотографии, я разыскал нашего фотокорреспондента Олега, объяснил ситуа­цию, попросил здесь же, в коридоре, «щёлкнуть» меня своим «Никоном», отпечатать пару снимков и сунуть мне под дверь. Самолет из Иркутска во вторник прилетает около трёх. Я схва­чу такси, прикачу домой, поменяю дорожную сумку на рабочую, заеду за фотоснимками в редакцию и дальше, этой же машиной, на Васильевский остров, где — медкомиссия…

— Олег, надеюсь, ты понимаешь серьезность ситуации? По­жалуйста, не подведи, не забудь про снимки…

Олег обещал «не забыть»…

Вечером я улетел в Сибирь.

Потом — тяжкие два дня рядом с гробом (хоронили из до­ма), кладбище, и почти сразу же после поминок — в аэропорт…

Первая посадка — в Новосибирске. Вторая должна быть в Свердловске. Но мы почему-то приземляемся в Челябинске. Стюардесса сообщает: «Свердловск по погодным условиям не прини­мает, будем ждать «свердловскую погоду» тут»… Понимая, что в Питер к назначенному часу не успеваю, бегу к начальнику аэропорта, умоляю переправить меня на невские берега ка­ким-нибудь иным рейсом. Он входит в моё положение, и вот я уже лечу домой на каком-то «грузовике»… В половине четвёр­того был в Пулково. Схватил такси, прикатил домой, поменял сумки, примчался в редакцию, открыл дверь кабинета: фотос­нимков нет!.. Приехал на Васильевский остров, в поликлинику, где уже собралась вся группа, и сказал: «Фотокарточки у меня нет, медкомиссия сегодня отменяется…» Надо ли говорить, как было воспринято это известие…

Назавтра встречаю Олега. Безмятежно улыбается:

— Старик, ну забыл, бывает…

Я его там, в коридоре, чуть не задушил. Всё, что нако­пилось в душе за два дня, проведённых у гроба, и похороны, и мои мольбы в кабинете начальника челябинского аэропорта — всё это застряло в глотке страшным комом, и, схватив безмя­тежно-солнечного коллегу («Старик, ну забыл, бывает…») за плечи, я сквозь слёзы хрипел в бешенстве:

— У порядочных людей так не бывает… Не бывает…

Впрочем, Олег так ничего и не понял…

 ***

И ДРУГОЙ эпизод, связанный с другим фотокором, Игорем. Неожиданно выпала мне от «Спутника» поездка в Индию и на Цейлон.

Мигом собрался, надо только зарядить фотоаппарат. В магазине хорошей плёнки нет. Встречаю в редакции Игоря:

— Выручи, пожалуйста! Лечу сразу в две такие экзотические страны, буду там снимать, в основном, для газеты. Но очень экономно. Мне нужна всего одна плёнка. Заряди мне, по­жалуйста, универсальную «А-2»…

Он, старый мой знакомый, без лишних слов все сделал. Поблагодарив за помощь, отправился в вояж… Снимал там очень выборочно, экономил каждый кадр… Вернулся, проявил плёнку: что такое? Жуткое зерно! Из тридцати шести кадров в газету можно вытянуть не больше десятка…

Встречаю Игоря:

— Как же так? Ведь ты ж зарядил мне явно старую плёнку!

В ответ — злой голос:

— Ну и зарядил! Переживёшь! Одни тут вкалывают, другие путешествуют…

Такая вот профессиональная «дружба»…

 ***

ВЫШЕ я уже говорил, что Алла Алексеевна Белякова была последним п р о с в е щ ё н н ы м сменовским редактором. Хочу подчеркнуть эту мысль ещё раз, потому что трагический путь питерской «молодёжки» — от газеты интеллигентной (кото­рая, прежде всего, заботится о душе читателя, о его сердце) к газетёнке жлобской, ёрнической — связан с убо­гостью, а порой и аморальностью тех, кто потом, фатально для «Смены», оказывался в редакторском кресле.

Особенно мрачная полоса в сменовской истории началась с воцарением на сей трон Татьяны Фёдоровой, за плечами которой к тому моменту были, кажется, комсомольский обком, журнал «Костёр» и Дворец молодёжи. Вся редакция мигом разделилась на «наших» и «не наших», и человек оценивался уже не по творческим заслугам (ну о каком «творчестве» теперь могла идти речь?!), а именно по тому, к какому «лагерю» ему выпало принадлежать. Я, не привыкший лизать начальникам зады, ес­тественно, оказался среди «не наших», однако каким-то чудом последующие пять лет в этих стенах продержался.

Однако поначалу, в первый же год, сам попытался от Фё­доровой избавиться. Обратился в обком: так, мол, и так, пол­ная с новым начальством несовместимость; может, определите меня редактором «Кинонедели Ленинграда» — там как раз вакансия… Передал это заявление и уехал в отпуск. Возвращаюсь из Крыма, а все сменовцы уже в курсе: я утверждён в «Киноне­делю» главным… Обращаюсь к руководству «Лениздата» (кото­рому «Кинонеделя» подчинялась): правда? Отвечают: правда, но официально решение в обкоме ещё не подписано. Впрочем, може­те приступать… Сразу перебраться в грязное помещение я не мог (просто физически не в силах находиться в обстановке нечистоты, хлама, безвкусицы, бардака), поэтому первым делом организовал там ремонт. Дабы избавиться от жёлтых «больнич­ных» стен (а другой краски в хозотделе «Лениздата» не су­ществовало), сам, на свои кровные, приобрёл в городе и под­ходящую краску, и другие материалы. В общем, уже дня через два моё помещение стало резко отличаться от всех окружающих. Разумно расставил мебель, навёл окончательный марафет, и тут звонок из лениздатовской дирекции: «Ваше назначение отменя­ется»… Оказывается, надо было срочно куда-то пристроить некоего Шипачёва, который не справлялся с обязанностями одного из помощников зампредседательши Ленгорисполкома. Ну, действительно, куда было мне, с моей-то анкетой, тягаться с таким «деятелем»… И серого, бездарного Шипачёва мигом бро­сили «на кино» — Боже, во что он превратил и газету, и — заодно — дивно отремонтированное мною помещение…

Так, единственный раз обратился я в обком за помощью от произвола, и так он мне «посодействовал». Пришлось терпеть фёдоровский террор целое пятилетие.

Однажды затлел было в редакции антифёдоровский мятеж. Дело приобрело большой резонанс и нам объявили: завтра — об­щее собрание, с представителями обкома партии!

Вечером мне звонит Сивач (помните, тот самый нарцисс и альфонс, прибывший к нам из Свердловска?):

— Ну, надеюсь, мы с тобой завтра всё скажем про эту стерву!

Я ему:

— За меня можешь не беспокоиться. Лучше подумай о своей «речи»…

Началось долгожданное собрание. Сивач пристроился как раз за моей спиной, пригнувшись (он — на голову выше). Гово­рили резко представители обоих «лагерей», однако скоро стало ясно: Фёдорову не одолеть. Отчётливо понимая бесперспектив­ность своего выступления, я слово всё же взял, сказал, что совесть велела. Сивач весь этот час или два жарко дышал мне в затылок… Когда собрание закончилось, я его громко (на­рочно — громко) спросил на весь зал:

— Коля, вчера ты грозился выступить супротив тирании Фёдоровой. Чего ж промолчал? Такой большой — и опять, бедня­га, струсил?

Багровый от страха Сивач пролепетал:

— В подобной ситуации мои слова не имели бы смысла…

— Ах ты, паразит, — оборвал его я. — Спрятался за спиной и выжидал, чья сторона возьмёт верх? Пусть все здесь знают, что с этой минуты руки тебе никогда не подам!

Фёдорова мои слова слышала тоже. И ни одной ошибки (а у журналиста ошибки неминуемо порой случаются) впредь не прос­тила мне тоже никогда. Но ошибки ошибкам — рознь. Бывают та­кие, что целиком на совести журналиста: только он, автор, мог её, проклятую, предотвратить (ну, например, неправильно указал фамилию лишь ему одному ведомого человека). А случа­ются огрехи и совсем иного рода.

К примеру, в 1982-м, в год 60-летия СССР, поручили мне готовить очерки, посвящённые каждой из пятнадцати союзных республик. Несколько материалов уже прошло, а остальные, напи­санные загодя, уходя в отпуск, оставил в секретариате. Был среди них, в частности, опус про Казахстан. Как я проглядел, получив его от машинистки, опечатку?! Там значилось, что Ки­ров посетил Казахстан 10 декабря 1934 года. (В моём оригина­ле значилось «10 января», но в предотпускной спешке этого «ляпа», увы, не заметил). Ну, хорошо, допустим, что это — мой грех и я, серый, не знаю, когда убили Кирова. Но хоть кто-то другой в редакции — ответственный секретарь, главный редактор, его замы, дежурный по номеру, «свежая голова», корректор наконец — должны были знать азбучную истину насчёт того, что к десятому декабря 1934 года прах Кирова уже поко­ился в Кремлёвской стене? Значит, эту-то ошибку грамотным людям предотвратить ничего не стоило? Но к чему мои удивле­ния, если коллеги, на всех вышеперечисленных уровнях, то ли в школе учились скверно, то ли свои прямые должностные обя­занности по выпуску номера выполнять не пожелали!.. В итоге: газета вышла с «ляпом», который читатели, естественно, заме­тили мигом. А я, вернувшись из отпуска, увидел приказ о «строгом выговоре»…

Отчего Фёдорова, отчетливо зная, что я её презираю, от меня не избавилась? До сих пор удивляюсь. А вот Мишу Нейш­тадта — самого бескорыстного среди нас, самого преданного «Смене», самого-самого «трудоголика», вышвырнула на улицу, как грязную половую тряпку. Причём какое иезуитство: именно этот человек, который долгие годы здесь, в кабинете ответс­твенного секретаря, за сущие гроши, вкалывал чуть ли не круглыми сутками (у нас бытовала присказка: если в редакции останется лишь один Нейштадт, газета всё равно выйдет!), был обвинён в каких-то мифических «незаконных заработках». И это — о Мише, который (без преувеличения) в каких штанах трид­цать четыре года назад сюда пришёл, в таких теперь «Смену» и покинул…

Небольшое отступление. Спустя пятнадцать лет после этих событий, в июле 1996-го, друзья и коллеги Михаила Хононовича пришли в Дом журналиста, чтобы поздравить его с 75-летием. Самое удивительное, что не постеснялась заявиться туда и Фё­дорова, директор местного отделения издательства «Художест­венная литература». Что ж, для меня сей бесстыдный визит оказался даже кстати, поскольку в стихах, которые прочёл в честь юбиляра, прозвучало и нечто, адресованное уже лично Татьяне Николаевне и ей подобным:

«…Он был оплотом из оплотов!
Примером ярким был для нас!
Но сколько разных идиотов
Руководило им подчас…
Я чувства этого не скрою,
Я знаю, говорю о ком:
Каких жлобов нам слал порою
В р у к о в о д и т е л и обком!..»

Однако вернусь в первую половину восьмидесятых. То пя­тилетие (с февраля 1981-го по февраль 1986-го), связанное с правлением в «Смене» Фёдоровой, вспоминаю, как бесконечный ад. Самого разного абсурда, иногда — идиотизма, было сверх головы. Дабы не утомлять читателя, расскажу лишь две исто­рии. Первая — «про крест».

 ***

В МАЕ 1982-го Киеву исполнилось 1500 лет. Поскольку этот славный город мне давно симпатичен да и знаю его непло­хо, написал «к дате» про юбиляра нечто вроде эссе. На запас­ной полосе оно смотрелось довольно симпатично, тем более что было украшено большим снимком: вид на Днепр с Владимирс­кой горки, не переднем плане — памятник князю Владимиру… И вот — утренняя планёрка, обсуждается завтрашний номер. Дошла очередь до «моей» полоски. Вдруг замредактора Людмила Емель­яненко, глядя на фотографию, делает большие глаза:

— Что это — к р е с т?

— Естественно, крест, — объясняю, — ведь князь Владимир прежде всего известен как раз тем, что был   кр е с т и т е ­л е м Руси, в 988-м году это случилось…

— Отставить политинформацию! Не может быть креста в ле­нинградской комсомольской газете! — кричит Емельяненко.

— Побойся Бога! — пробую вразумить «замначальницу». — Ведь этот памятник известен всему просвещенному миру!

— Прекратить, Лев Исаевич, демагогию! — Это уже голос самой «начальницы». — Крест немедленно замазать!

И замазали… И вышла газета, а в ней — уникальнейший снимок: стоит себе гордо князь Владимир, «креститель», но (уж извините, так уж Фёдорова с Емельяненко повелели) — без креста…

 ***

ВТОРАЯ история — «про Монферрана»…

В начале 1986-го великому Огюсту Монферрану, автору «Александрийского столпа» и Исаакиевского собора, исполня­лось двести лет. Поскольку, кроме многого прочего, я в газе­те вёл рубрику «Любимый город», подготовил «к дате» эссе и про Монферрана. Назавтра звонит секретарша: «Срочно к Фёдоро­вой!» Вхожу в кабинет «начальницы». С а м а — за столом, на столе — газета с моим материалом. Взгляд — ледяной. Указа­тельный палец упёрся в портрет зодчего:

— Кто это?

— Огюст Рикар де Монферран.

— Неправда!

— Правда.

— Докажите!

Иду в библиотеку (благо она — в двадцати шагах), прино­шу изданную «Лениздатом» монографию про Монферрана с этим самым портретом на обложке:

— Вот доказательство.

— Кто издал?!

— Издательство столь уважаемого вами Ленинградского обкома КПСС, тираж — сто тысяч экземпляров.

— Это не доказательство!

— Обком партии уже не авторитет? Какая новость…

— Требую а к а д е м и ч е с к о е издание!

И тут я не сдержался, «послал» «начальницу» по хорошо известному адресу. Её выходки надоели мне уже настолько, что было абсолютно наплевать на то, что последует дальше, какой очередной «приказ». Даже здороваться с ней перестал. Впро­чем, продолжалось это всего месяц: слава Богу, в феврале «кинули» Фёдорову на усиление «Худлита»…

 ***

ОДНАКО очень уж благих перемен в сменовском руководстве с уходом Фёдоровой не произошло, ибо «трон» она передала своему же «выдвиженцу» — Виктору Югину (который, впрочем, до определённой, вполне взрослой поры звался Андрушкевичем, а после стал Югиным, чтобы в его истинной, стопроцентной «русскости» никто не усомнился). Ну а в журналистике объявился таким образом. Сначала в Мариуполе, после физкульттехникума, преподавал школьникам «прыжки через коня», а потом решил «завоевать» Питер. Что ж, заявившись на невский брег, мигом обрёл в обкоме нужные знакомства — и оказался в заводской «многотиражке». Затем — Высшая партшкола, окончив которую стал редактором «районки». И уж оттуда Фёдорова сей «ценный кадр» перетащила в «Смену», на должность — вместо изгнанного Нейштадта — ответственного секретаря.

Никакими профессиональными качествами новый «ответсек» не обладал: не умел ни готовить материалы для печати, ни формировать номер, ни делать макет… Зато «политическую бдительность» проявлял сполна. Вот и автора этих строк однажды «вывел на чистую воду»…

Да, вызвали однажды меня к Фёдоровой, а там — и Югин. Глаза «ответсекре­таря» блестели праведным гневом:

— Лев Исаевич, здесь, в присутствии редактора, я тебе говорю, как коммунист коммунисту, что своих авторов для руб­рики «Любимый город» ты подбираешь исключительно по нацио­нальному, еврейскому, признаку: Бройтман, Богуславский, Гаа­зе, Лисаевич… Повторяю: я это говорю тебе, как коммунист коммунисту…

Фёдорова, слушая Югина, одобрительно улыбалась… Я побледнел:

— Насчёт Бройтман бдительность тебя не подвела. Но вот Лисаевич — белорусска, Гаазе — немец, а Богуславский — вооб­ще русский… Впрочем, ты назвал далеко не всех, там ещё — Шубин, Кобак, Максимов и другие… Но и это не столь важно. Главное, что говоришь ты мне это — не как коммунист, а как фашист…

(Ох, уж этот вечно актуальный «пятый пункт»! Как мгно­венно «засвечивались» на нём наши редакторы… К примеру, однажды Селезнёв очень негодовал: «На одной полосе, по-со­седству, две подписи — «Л.Сидоровский» и «Г.Браиловский»! Безобразие! Одну заменить псевдонимом!» Я предложил на вы­бор: «Рокоссовский», «Маяковский», «Твардовский», «Исаковс­кий»… А несколькими годами раньше, при предыдущем «глав­ном», дабы опубликовать беседу с моим старым знакомым, известнейшим писателем-сатириком, автором многих райкинских программ, киносценаристом (например, вместе с Ласкиным он придумал «Карнавальную ночь») Владимиром Соломоновичем Поля­ковым, я был вынужден тщательно скрыть от начальства отчест­во этого, в то время уже весьма пожилого человека. Серое, несведущее начальство, наивно, я бы даже сказал — примитивно, поверив в то, что Владимир Поляков — «наш», не помешало мне свершить эту явную «диверсию»… И другую мою беседу на сме­новских страницах, с другим давним приятелем — знаменитым фельетонистом периода хрущёвской «оттепели», поэтом, эссеис­том, романистом Леонидом Лиходеевым начальство тоже прошля­пило: ах, если б оно знало-ведало, что под вполне «приемле­мым», «нашим» Леонидом Лиходеевым скрывается «не наш» Леонид Израйлевич Лидес).

Что же касается «ревностного коммуниста» Югина, то ско­ро, лишь это стало «выгодным», он предал всех своих смольнинских покровителей, громогласно отказался от партбилета и объявил себя «демократом». А потом в депутаты Верховного Совета пролез…

 ***

ЕГО кресло в редакции заняла Галя Леонтьева, которая по своим профессиональным данным от серого предшественника отличалась весьма. При ней «Смена» обрела от обкома «свободу» (а потом не стало и обкома), но одновременно, увы, окончательно потеряла всякое представление об этике, такте, вкусе и чувстве меры (например, однажды трагическое сообщение про авиакатастрофу здесь умудрились «озаглавить» игривой строкой из милой песенки: «Махну приветливо тебе крылом…»). Потом в редакции свершился «дворцовый переворот»: резвый «свободный» сменовский молодняк Леонтьеву сверг (заодно уничтожив и Музей «Смены»: мол, история газеты начинается сегодня, с нас!). И на место «главного» выдвинул некоего Разорёнова, который свою «говорящую» фамилию быстро оправдал — «Смену» на бесконечных штрафах, действительно, разорил, проиграв подряд несколько судебных процессов: газета же стала безбожно «врать». Скоро этого пройдоху сменил Балуев-младший…

Тут как раз мне стукнуло шестьдесят, и в тот же день я «Смену» (одаренный китайской кофеваркой — «в счёт последней зарплаты») навсегда покинул.

Таким я был под крышей «Смены» в 1970-м, при редакторе Алле Беляковой…

И спустя многие годы, в 2019-м, 18 декабря, в Дом журналиста, где отмечался столетний сменовский юбилей, не пришёл — дабы (не дай Бог!) не оказаться под одной крышей с той самой Фёдоровой и некоторыми её приспешниками, которые МОЮ ГАЗЕТУ вконец сгубили…

 

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Лев Сидоровский: «КАКИХ ЖЛОБОВ К НАМ СЛАЛ ПОРОЮ В РУКОВОДИТЕЛИ ОБКОМ!..»

  1. Очень интересно! Я, к сожалению, газету «Смена» ни разу в жизни в руках не держал (жили мы в Подмосковье). Верю, что хорошая была газета.
    Чем больше читаю воспоминаний, тем радостнее на душе, что, хотя и поздновато, но свалил из этой поганой… (страной-то не назовешь) территории.

  2. Услышано близким знакомым: «Пока у нас хватает отставников, в культуре с кадрами проблем не будет». Словно продолжение: «фельдфебеля в вольтеры».

Добавить комментарий для Aharon L. Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.