Попутно замечу, технология писания при помощи авторучки позволяла выдавать более качественный продукт. Автор, как минимум три раза пробегал свои творения глазами. Свой почерк всегда жалко чёркать, а после машинистки страницы становились как бы чужими. Третий этап — вёрстка газеты. Опять другой шрифт, и значит, возможность посмотреть на своё творение, как бы со стороны. Издание книги в силу вмешательства наборщиков-линотипистов и корректоров давало ещё пару возможностей для шлифовки текста.

ЗОЛОТОЕ ПЕРО «ПОЛЯРКИ»

Яков Махлин

Закавыченное в заголовке слово на Кольском полуострове имело много значений. Во множественном числе — ласково называли полярные надбавки, набегавшие за пять лет стажа и фактически удваивавшие зарплату. В единственном числе — сокращённое название областной «Полярной правды». Журналистка Л. Г. Павлова многие годы считалась золотым пером этой газеты. По мнению читателей.

То ли потому, что Людмила Георгиевна возглавляла не самый престижный отдел — социальной сферы — то ли ещё почему, но не припомню, чтобы материалы Павловой были отмечены по итогам профессиональных конкурсов. На редакционных летучках — да, большинство её «баек» помечалось красным флажком. А чтобы поставить творчество Павловой в пример остальным? Всегда находились претенденты, застолбившие более значимые темы для «органа обкома партии».

Горжусь, что Люда одарила меня своей дружбой. Царский подарок, во всех смыслах данного понятия. Вырос я в собственных глазах. На мои редкие проникновения на страницы заглавной газеты области обратила внимание журналистка, являющаяся её лучшим пером. Однако некоторая ревность коллектива к человеку, то и дело затмевавшего на полосах остальных, досталась рикошетом и мне.

Мурманские вечера частенько проводил у Люды дома, на втором этаже престижной многоэтажки. Познакомился с Людиной мамой, её дочерью Викой. Ради Вики Люда привела в дом чёрного пуделя. Как-то вызвался вывести его на прогулку. И опростоволосился. Пудель тащил в сторону единственного в переулке палисадника. Только вознамерился поднять заднюю лапу, как появился разгневанный товарищ и потребовал прекратить безобразие и порчу воздуха. Дескать, в городе пернатой живности не осталось, ягоды на рябине всю зиму не тронутыми простояли, так ещё собака на травку поливает.

Взялся было прикрепить к бетонной стене в квартире Люды подставку для телефона. Сверло, коим заменил зубило, раскрошил. Да и как дырку просверлить без электродрели? У себя, в Ковдоре, в панельном доме, кое-как удалось навесить книжные полки, а в Мурманске, да ещё на нижних этажах, строители бетона не пожалели.

Больше пользы хозяевам квартиры принесла моя жена. Экзамены на заочном отделении в мурманском пединституте совпадали с летним отпускным периодом. Жена удачно совмещала заботу о комнатных растениях с экзаменами. Выгуливать чёрного пуделя у неё лучше получалось.

В любом творческом коллективе — театр это или газета — сборы делают лидеры. Довелось в Ленинграде побывать в Большом драматическом театре, тогда ещё не имени, а под руководством Товстоногова. Билет достался на спектакль по Диккенсу. Действующие лица по очереди появлялись на сцене. Говорили, уходили. Вдруг зал взорвался аплодисментами — из-за кулис показалось лицо очередного эсквайра. Его играл Олег Басилашвили. Хорошо или плохо — не скажу. Заглушали аплодисменты, которые сопровождали каждый жест или реплику артиста. А уж когда он закрутил винтом ногу вокруг костыля, восторг зрительного зала грозил взорвать изнутри многоярусное помещение. И так до конца спектакля.

Путь от литературного сотрудника до заведующей отделом социальной сферы Павлова прошла довольно быстро. В 73-ом, когда я возглавил многотиражку в Ковдоре, её отдел занимал кабинет на втором этаже. Не скажу, когда между нами возникла взаимная симпатия. Думаю, причиной стали мои фельетоны да эпиграммы — отдушина от каждодневной газетчины. Их я регулярно посылал в областную газету.

Скорее всего, это я пристал к ней с восторгами по поводу её очередной «байки» (словцо из того времени) на газетной полосе. Написанные без всяких изысков да вывертов, тем же языком, на котором общаются пассажиры в троллейбусах-автобусах. Заголовки вроде не рассчитаны на фиксацию глазом. А надо же, стоило зацепиться за первый абзац, и ты уже не можешь оторваться от полосы, пока не дочитаешь до заключительного слова полужирным шрифтом: «Л. Павлова». Иногда, с довеском: «наш. корр.» Но никогда с полным именем «Людмила». Или Лаура — если официально, по паспорту. К сему факту мы ещё вернёмся, а пока запомним, что Людмила — не столько псевдоним, сколько защита от вопросов да запросов.

В отличие от большинства знакомых журналистов, Люда никогда не говорила, что мечтает о времени, когда появится возможность сесть и спокойно нанести на бумагу что-нибудь этакое. Роман или повесть. Свои обязанности газетчика Люда считала если не профессиональным долгом, то уж точно важным занятием. Требующим приложения всех сегодняшних сил. И завтрашних прихватить, сколько получится. Очерки её размером от 250 до 400 строк — меньше и, намного, газетной полосы — стали тем паровозом, который довёл тираж областной газеты почти до 200 тыс. экземпляров. При количестве жителей около миллиона.

Иные коллеги Павловой постоянно строчили для областного издательства брошюры, описывающие «в стихах и красках» очередные шаги саженьи Мурманского обкома. Люда ни на какие подработки в издательстве не соглашалась, хотя уж я-то знаю, как ей туго жилось от зарплаты до зарплаты. Вышло наоборот. Из областного издательства предложили ей собрать очерки под одной обложкой. Одни она перенесла прямо с газетной полосы, в другие добавила читательскую почту. После каждого выступления Люды письма захлёстывали «Полярку». К иным из очерков Люда дописала концовки уже в работе над книгой, озаглавленной ни на что не претендующим словом «Встречи».

Первый блин явно не вышел комом. Всё равно оказался последним. Как в любом творческом коллективе — а к редакции газеты сие относится напрямую — успех коллеги не всегда поднимает настроение окружающим.

О книге Л. Павловой узнал на расстоянии. Вернулся в родной Киев, снова попал в атмосферу нехватки кислорода. Не в прямом, в переносном смысле. В смысле работы. Что ещё хуже. Вдруг приходит бандеролька, а в ней книжка Люды и письмо. За десятилетия работы в газете Люда так и не освоила пишущую машинку. Не дошли у неё руки и до компьютера. Писала по-старинке. Разве что не гусиным пером, а авторучкой: «Высылаю книжечку, порадуйся за меня. Расходится она отлично и хвалят, начиная, к моему удивлению, от А. Б. Тимофеева и до обкома. Во как сумела всем угодить. К добру ли?».

Постоянные клиенты, видимо, подсуетились. Никто Павловой больше из издательства не звонил, разве что подавал голос Саша Тимофеев. Но редактировать брошюры — не его парафия.

Попутно замечу, технология писания при помощи авторучки позволяла выдавать более качественный продукт. Автор, как минимум три раза пробегал свои творения глазами. Свой почерк всегда жалко чёркать, а после машинистки страницы становились как бы чужими. Третий этап — вёрстка газеты. Опять другой шрифт, и значит, возможность посмотреть на своё творение, как бы со стороны. Издание книги в силу вмешательства наборщиков-линотипистов и корректоров давало ещё пару возможностей для шлифовки текста.

Автор песни о пыльных тропинка далёких планет, на которых «останутся наши следы» и других не менее популярных хитов и, главное, увлекательных сатирических произведений, начиная с жизнеописания солдата Ивана Чонкина, спустя годы перестал считаться диссидентом. В начале XXI века стал колумнистом популярных «Известий». Свою регулярную колонку отстукивал на компьютере, не сходя с места передавал в редакцию. Одно время я коллекционировал газеты с его именем. Потом перестал. Повести и рассказы Войновича, как вышедшие из печати до эмиграции, так и после возвращения из неё, с любого места хотелось читать вслух. Слова и абзацы тщательно подогнаны и скомпонованы. Ни одного лишнего звука, знаки препинания исключительно уместны.

В известинской колонке почерк мастера просматривался. Но текст гладкий, как телеграфный столб. Без подъёмов и движений в сторону… А через абзац или два — провал. Банальности, а то и корявость.

Людину книгу почти сорок лет тому назад честно пролистал. Помнил героев её размышлений по газетной полосе. А недавно потянулся к тоненькой, о ста страницах, книжице и не мог оторваться. Рука то и дело тянулась подчеркнуть слова, фразы, целые абзацы, поставить на полях восклицательные знаки.

Нет, недаром читатели аккуратно складывали в заветную папочку материалы Люды. Жаль, порой не все подписчики обращали внимание на материалы социальной сферы. Иначе зёрна сострадания обязательно проросли бы в уроженце Апатитов, что десятки лет не сходит с экранов телевизора. В самое популярное вечернее время. Засучив рукава, он копается в грязном белье гостей, ловя кайф от вида и запаха скабрезностей. Не стесняется самому себе передавать приветы. Это о нём, или о таких, как он, в Одессе говорят: «человек с приветом». Сижу и думаю: то ли сей моралист в свои школьные годы за Полярным кругом ещё не умел читать, то ли родители его не посчитали отзывчивость и духовность важным багажом для своего дитяти?

Хотя, хотя… В семье при одном-двух наследниках совсем другие заботы, чем в домах, где каждый сантиметр занят кроватями и столами, где готовят уроки по очереди. Где, цитирую первый же очерк Людиной книги: «Эта семья покупает ежедневно на рубль хлеба, килограмм сахару, пять килограммов картофеля, пачку чая, прочее — соответственно». Можно не в килограммах и пачках, а в затратах труда. Такая «ноша действительно не всем по плечу. Одни только объёмы домашней работы… Стирка — как в прачечной, обед — в огромных кастрюлях, уборка — на многих квадратных метрах».

Все мы упирались в длиннейшие очереди, в отсутствие возможности приобрести необходимое. Отсюда в конце материала: «… нужно, чтобы в магазине для Перцовых было преимущественное право покупки продуктов, такое, какое дано ветеранам…». Можете, как говорится, смеяться, но просьбу, изложенную на страницах газеты иные чиновники воспринимали чем-то вроде персонального указания. Не часто, но Люда эксплуатировала их веру. В данном конкретном случае эффект в виде повышенного внимания к многодетной семье проявился.

Чаще чиновники намёков не понимали. Однако Людмила Георгиевна хорошо знала, с кем имела дело. В конце мини-очерка из книги автор изложила события, что не попали на полосу. «В тугой узел завязала свою судьбу и судьбу своего ребёнка Саркисова (Павлова предупредила: в большинстве случаев фамилии действующих лиц изменены). Хорошо, что удалось его распутать. Но чего это стоило…».

«На заводе, где он работает, перестали с ним здороваться. Подчинённые написали на имя директора заявление о том, что не желают работать под руководством этого человека».

 «… тайну не стараются оберегать ни люди в исполкоме, оформляющие документы, ни врачи, ни даже служащие ЗАГСа … Ежегодно только из мурманского Дома ребёнка забирают десятки детишек, а ещё из роддомов, из детских домов, больниц… Их много, но если бы речь шла об одной судьбе, одной единственной… У каждого из нас только одна судьба».

«Множество писем с преклонением перед Ольгой, с предложением помощи… Предприятие выделило Ольге трёхкомнатную квартиру…».

Любую тайну, а уж тайну усыновления — желательно охранять от холодного прикосновения чужих рук и ядовитой слюны чужого языка. Об этом, собственно, одна из приведённых выше цитат из газетного очерка Павловой. Спустя годы и годы, думаю, можно раскрыть личный секрет автора очерков. За несколько лет до отъезда на постоянное жительство «на юга» Люда удочерила маленькую девочку.

Павловой не судилось стать матерью. Женой тоже. Не каверзы судьбы или завышенные требования. Издержки, если хотите, профессии. Видимо, журналистика и теоретическая физика — одного поля ягоды. Нобелевский лауреат Л. Д. Ландау считал, что женщина в виду домашних обязанностей, не может целиком и полностью отдаться служению теоретической физике. А без такой отдачи, результатов в науке не добьёшься. Когда из-под пера выходят не безликие информухи да бесстрастные заметки, а что-то посерьёзнее — без полной выкладки вряд ли что-то путное создашь. Журналистов — многодетных отцов — навалом, а женщины, чьи материалы были заметны на газетной полосе, довольствуются одним ребёнком. В лучшем случае. Счастье в личной жизни, вместе с остальными составляющими, обходит их стороной.

Люда из тех женщин, на кого мужчины невольно оглядываются на улице. Верьте слову. Не сложилось. Всю нерастраченную любовь она отдала приёмной дочери. Постоянно тревожась, что над девочкой висит алкогольное проклятие её биологических родителей. Ребёнку трудно давалась школа, долго, очень долго, училась правильно выговаривать звуки. Люда добилась своего, воспитала и поставила на ноги хорошего человека.

Людмила Георгиевна по праву могла отнести себя к поколению людей, которые хорошо знали, каков на вкус хлеб из лебеды и как передвигаться в лаптях на деревянных подошвах-стукалках. Радость — это когда хлеба вволю и родителями куплен резиновый мячик взамен тряпичного. Как вы догадались, сослался на вкрапления в очерки Павловой.

Родилась она под Одессой. В городке немецких колонистов времён Екатерины II. Семья — самая по тем временам интернациональная. Отец — немец, мать — еврейка. Представляете, какое будущее разверзлось перед девочкой и её братьями на второй день после начала войны?

Хорошо помню, как нас с мамой, дедушкой и бабушкой эвакуировали 10 августа 1941-го из Киева на пароходе в сторону Днепропетровска. Вместе с семьями остальных командиров Днепровской (Пинской) флотилии. А каково было бежать от войны маме Люды с тремя детьми на руках?

Не спрашивал Люду, когда и как они покинули Одессу? Где пережили тяжелейшее время. Не знаю, что стало с отцом. Немцев из приволжских поселений глубокой осенью 41-отправили в Среднюю Азию. В отличие от крымских татар или чеченцев, им, укоренившимся, проживших на Волге, под Днепропетровском или Одессой две сотни и больше лет, не позволили на обжитые места вернуться. Правда, город, переименованный в честь Энгельса, оставили на карте.

В середине пятидесятых я проходил практику от техникума на шахтах Подмосковья. Там в большинстве работали немцы Поволжья, должности выше десятника им не доверяли. Да что говорить, в конце восьмидесятых на южном побережье Белого моря, в Терском районе, появился председатель колхоза, сильно смахивающий на всадников армии Чингиз-хана. Матерью его была потомственная казашка, отсюда и любовь к лошадям. Но фамилия у этого сына степей была немецкая — Рейзвих. Отец — из бывших немецких колонистов, выселенных в казахстанские степи…

Выжить в эвакуации удалось. А как дальше? Городок, где мама Люды и её отец полюбили друг друга и были счастливы, после войны сменил название. Возвращаться в родные места было небезопасно. Что стало с отцом, каюсь, у Люды не спросил. Мог бы разговорить её маму. Но тоже не решился. Въелись в плоть и в кровь взаимоотношения тех лет. Если человек сам не рассказывает, не раскрывается — нечего лезть в душу с провокационными вопросами.

Мама с детьми перебралась в Вильнюс, в Прибалтику. Сошлюсь на свои детские наблюдения. Отца в 47 году перевели служить в Ригу. Пусть не открытый город, но тоже овеянный послаблениями для переселенцев. В школе классным руководителем оказалась выпускница дореволюционной гимназии человек, не шибко скрывавший своего скептического отношения к советской власти. А старшей пионервожатой была симпатичная блондинка с белой партизанской медалью на груди. В лесах под Псковом отличилась.

(Окончание следует)