316 total views (from 2022/01/01),  2 views today

Дистанция между Людмилой Павловой и её телепоследователями и телепоследовательницами — огромного размера. Людмила Георгиевна вникала, вскрывала язвы, о которых не принято судачить. Помогала конкретным людям — вслед за ними и читателям — стать чище, доброжелательней. Освободиться от скверны или предостеречь от попадания в неё.

ЗОЛОТОЕ ПЕРО «ПОЛЯРКИ»

Яков Махлин

Окончание. Начало

Перебраться на запад семье Павловых удалось не сразу. Люда успела поработать на Алтайском вагоностроительном заводе. Уже, как специалист, устроилась багажным весовщиком на станцию Вильнюс. Несколько лет поработала старшей пионервожатой в школах Вильнюса.

Проезжал я пару раз столицу советской Литвы и могу засвидетельствовать: в отличие, скажем, от Каунаса — очень польский город, чуть ли не дубликат Львова. Или наоборот. Поляков после войны выселили. Отсюда и возможность для приезжих прописаться.

Параллельно с работой Люда училась на вечернем отделении историко-филологического факультета Вильнюсского госуниверситета. Окончила в 1963 году. Значит, училась минимум шесть лет. То есть семья переехала из эвакуации в середине пятидесятых годов.

Братья вместе с мамой остались в Вильнюсе. После окончания университета Люда избрала для себя газетную стезю, но место нашлось лишь в соседней Латвийской ССР, в газете «Советская Латвия». Проработала около двух лет и в начале 1967 года перебралась в Мурманск.

Накануне августовских дней 1991 года мы с женой и с сыном нанесли Люде визит. Прилетели в Вильнюс, переночевали на квартире её брата. Видимо, эта квартира и стала пристанищем для семьи Павловых после возвращения из эвакуации. Чуть получше домов на моём родном киевском Подоле. Потемневшие от времени стены явно указывали на то, что с приезжими делились не лучшим жилфондом.

Буквально в нескольких кварталах поразила гигантская скульптура польского поэта Адама Мицкевича. Памятник помпезный, явно не по росту городу, который уступал Риге по площади да этажности. В аэропорту, на улицах полно мужчин в штатском с трёхцветными нарукавными повязками. На центральной улице, неподалёку от окружённого колоннами административного здания, огромный транспарант с красными буквами на белом фоне: «Иван, домой!».

Увиденное и услышанное настроения не поднимало. Но поездка на автобусе до Лиепаи, ухоженные поля за окном, пейзажи с тракторами и комбайнами сгладили мрачноватые мысли. Несколько остановок на центральных площадях городов и городков. На въезде и выезде, и не хочешь, а обратишь внимание на целые улицы двух, и трёхэтажных коттеджей. В наших краях подобные поселения появились спустя годы, в период буйного расцвета новых русских, новых украинцев, новых белорусов…

Наверное, мы первые и последние мурманские знакомые, что посетили Люду с дочкой на её лиепайской квартире. На окраине, в военном городке. Видимо, представитель служивого племени сверхсрочников имел доступ к секретной информации. За несколько лет до распада страны он с радостью поменял лиепальскую жилплощадь на мурманскую. А вот добрая советчица населения самого большого полуострова на карте страны в житейских вопросах явилась отнюдь не образцом для подражания. С климатом, да с географической близостью к братьям родным выиграла, но во многом и просчиталась.

Мечта о переезде в здоровый климат да поближе к братьям осуществилась. Писала письма одно радужнее другого:

«…я здесь моложе себя мурманской. Хотя, к сожалению, не внешне. Если кирпич на голову не свалится и не убьют в межнациональной свалке, лет 5–6 жизни я заработала». Мелькали и грустные размышления: «Я человек скромный, сам знаешь, но отлично понимала, что в «Полярке» я не последний винтик. Тем горше сознание, что всё кончилось навсегда. Мне до себя вчерашней не дотянуться. Не потому, что скажем, устала, устарела. Я ещё многое могу. Но это, увы, никому не нужно».

Надо признать, до «вчерашней Павловой» времён её расцвета областной газете Мурманской области не дотянуться большинству коллег. Спустя почти полвека, перечитывая Людины «Встречи», захотел подержать на языке фразы и целые абзацы.

«Материнское сердце…

На шестеро чужих детей хватило его одного».

«Посмотрите, как одна ложь тянет за собой другую. Как первая же ошибка порождает целую цепь последствий».

«Вероятно, это самое трудное: оставаться на вершине собственной судьбы, быть верным самому себе, тому лучшему, что в тебе есть. Но если так легко перейти к спуску, лучше и не подниматься вовсе? Особенно, если поднимаешься не один, если ведёшь за собой тех, кто тебе поверил».

«… Не слишком ли часто «входим в положение», находим оправдания, просто прощаем, потому, что «слаб человек», что «любовь зла» или человек «свой», знакомый и изученный, мы знаем, чего от него ждать, ну и ладно. Не разучились ли мы не подавать руку подлецу?».

«Разговаривать с ней — мука мученическая. Словно глухая стена разделяет: не достучаться, не докричаться».

«Я не сразу поняла причину такой откровенности. Теперь, кажется, разобралась. Дело в том, что ему вовсе не стыдно. Он считает, что «мне было удобно» — это аргумент. Он полагает, что, если сумел устроиться на чужой счёт, так это что-то вроде доблести». Прерву цитирование, чтобы привести заключительную часть очерка: «Материал уже был написан, когда Николай пришёл в редакцию. Я предложила ему прочитать.

 — А что такое долг? — спросил он. — Я им ничего не должен. Я же алименты платить не отказываюсь».

— Ну вот — скажет читатель с высшим телевизионным образованием. — Нынче каждый ведущий очередного шоу считает своей обязанностью покопаться в грязном белье собеседника. «Звёзды» и прочие публичные люди покорно разоблачаются. Хоть до трусов, хоть ниже. Дабы привлечь к своей особе дополнительное внимание публики и сорвать на сём дивиденды в виде разгоревшегося интереса.

Дистанция между Людмилой Павловой и её телепоследователями и телепоследовательницами — огромного размера. Людмила Георгиевна вникала, вскрывала язвы, о которых не принято судачить. Помогала конкретным людям — вслед за ними и читателям — стать чище, доброжелательней. Освободиться от скверны или предостеречь от попадания в неё.

Специфика Мурманска. Его жители составляли добрую половину всех читателей области. Город моряков, отцов семейств, отчасти и матерей, которые редкие гости в семейном кругу. Дети зачастую лишены повседневной опеки родителей. Почти к каждой из Людиных историй можно прикрепить в качестве эпиграфа абзац из очерка «Когда отец — гость»: «Такая история. И простая вроде бы и сложная. «Узелки» в ней распутать — не великое искусство, только распутываются они при наличии доброй воли. При условии, что мужчина вспомнит об очевидном обстоятельстве: он мужчина и есть».

Провалом в воспитании детей, лишённых постоянной родительской заботы, посвящены два очерка — «Пять вечеров в одном дворе» и «Девочка из хорошей семьи». Разочарую догадливых читателей. Не получится посмаковать подробности из жизни несовершеннолетних насильников и скабрезности о девушке, которая «пошла по рукам».

Картины, одна другой омерзительней. Нарисованы, что называется, с натуры. Однако даже ни одного намёка на действия, столь обильно эксплуатируемые в порнографических роликах. Оттого, что читатель вынужден сам догадаться о гнусностях — его пробирает ещё большее презрение.

Автор позволил себе вроде риторичные вопросы в адрес жертв юных насильников: «Неужели ради чести не стоит рискнуть не только часами, но и, чёрт побери, даже жизнью? Неужели?». Не ради красного словца, отнюдь. В преступлениях группы насильников «были подследственные и не было потерпевших. Только три ограбленные женщины обратились в милицию, остальных пришлось искать…».

О героине в кавычках следующего очерка — такая информацию: «За последние полтора года Вера дважды находилась в кожно-венерическом диспансере». Отец Веры отказался признать внуком незаконнорожденного ребёнка. Автор не удержалась от замечания: «Любящий, заботливый отец дал своей дочери урок душевной подлости…». Но Павлова не была бы Павловой, когда бы и здесь не подвела читателя к необходимости размышлять: «Если в этой истории нет правых, то нет и таких, кого не пожалеешь… В сущности, для счастья женщине нужен не хоровод поклонников, а один-единственный, на всю жизнь».

Бóльшая часть очерков Павловой, помещённых под одной обложкой, посвящены людям труда. Нет, не тем героям, которым полагались ордена, квартиры плюс отоваривание дефицитом.

Люда искала и находила героев, на первый и второй взгляды никаких подвигов не совершивших. Ежедневно и ежечасно исполнявших будничную работу, каковую разделение труда по умолчанию взвалило на женщину. Вынужденно впрягавшихся в воз, от которого на застрахуешься. Люда пишет: «Не ужились двое под одной крышей, семью не сложили. Можно даже предположить, что виноваты в этом оба. Но дальше, что дальше? Дальше матери не спать у постели больного ребёнка, готовить еду, шить, убирать и ещё отвечать на вопросы, на самый трудный: «Почему папа не с нами?». Дальше получать четверть зарплаты отца и на эти деньги, да ещё самой работать, жить, покупать одежду, мебель, съездить в отпуск. Дальше — учить читать, держать в руках напильник, переживать за каждую школьную двойку…».

Павлова находила и ставила на пьедестал женщин, взваливших на себя дополнительную обузу. И уж точно заслуживающих уважения. И, если хотите, почёта.

Ольга, уроженка села Чапомы, что на дальнем берегу Белого моря, куда летом добраться можно разве на пароходе, в остальное время — исключительно по воздуху, в свои девятнадцать лет стала надёжой и опорой десяти своих младших братьев и сестёр, ползунка-племянника. Работала в Мурманске, на рыбокомбинате, с утра до вечера разрезала громадные рыбины, жила в общежитии.

Ольга воспротивилась передаче младшеньких в Детский дом, перевезла их к себе. «То-то радости было коменданту общежития! Когда в Олину комнату на девятом этаже вселилось целое семейство… Спали по трое на двух койках, остальные на полу». На руках девятнадцатилетней девчонки оказалось шесть малышей мал мала меньше. На рыбокомбинате Ольге без очереди выделили трёхкомнатную квартиру. Под конец очерка автор позволила себе лишь небольшую ремарку: «Вырастить шестерых трудолюбивых детей — разве этого мало?».

Другая история. По внешним признакам, но не по героизму действующего лица, нянечки роддома по имени Катя. Из хирургии в палату, находившийся на попечении Кати, привезли Максима. Мальчик родился жестоко изувеченным и потому был оставлен родителями в роддоме.

Судьба Екатерины катилась к закату. Она вырастила, выучила и женила сына, вторично вышла замуж, дождалась внука. И … прикипела душой к Максиму. Сын не понял, сын стал укорять мать. Она отвечала: «У Женечки — есть папа с мамой, а у Максима я одна».

Каждую свободную минуту Катя навещала палату Максима. Маленьких кормила из рожка, старших по очереди брала на колени и кормила супом, вторым и компотом. Из отпуска возвращалась с чемоданом лекарственных трав. Потом стала возить с собой в отпуск Максима. Бралась за любую подработку, копила отгулы и деньги к отпуску.

Мурманские врачи, в конце концов, отказали в помощи. Сделали, что могли. Катя повезла Максима в Ленинград. В палате, где лежал её мальчик, конечно же, помогала остальным больным. Максиму сделали операцию по пересадке пальцев и теперь кисти у него такие же, как у всех детей. Первое слово, какое сказал Максим Кате было «ма-ма». Приехал сын, тридцатилетний Алёша. И сказал удивительные слова:

— Ты молодец, мать. Выглядишь отлично, бегаешь, как девочка, счастливая — сразу видно… Ты для будущего работаешь, ты просто много работаешь, потому молодая и счастливая. Спасибо Максиму».

… На новом месте, в краях, двадцать лет ассоциировавшихся со словом «отпуск», Люде пришлось с нуля осваиваться и вживаться. Чтобы не пересказывать, у меня всё равно суше и хуже получится, позволю себе процитировать письма. «Обратилась было в прежнюю газету, в русскоязычную «Советскую Латвию». Опять же должность собкора по Лиепае была вакантна. Здесь создана русская община. Первое, что сделали, стали мерять носы и просчитывать спектр крови. Чёртов филиал «Памяти». … На всех углах я кричу, что еврейка — назло гадам. Да меня, впрочем, давно вычислили по псевдониму М. Бершадская, по маминой фамилии».

Уловка не помогла Люде. В Латвии хватало и своих, национально озабоченных, кадров. Гроссмейстера и экс. чемпиона мира Михаила Таля похоронили на еврейском кладбище. Чтобы и после смерти не смешивался с коренным населением! Имя Таля прославило небольшую советскую республику, было, если хотите, синонимом успеха латышей. Может быть, и умолчал об этом факте, но хорошо помню Ригу 47–48 годов и нашу квартиру на самой окраине города. С одной стороны, православное и лютеранское кладбища, с другой — пересыльная тюрьма и остатки еврейского кладбища. Разбитого и осквернённого при фашистах. Превращённого в сквер уже в советские времена… Однако вернусь к письмам Люды.

«Мне хорошо. Сама шью, и Вике хорошо — сама шьёт. Но то и дело хлопаю себя по башке: чего, дура, не купила раньше? Не купила двух пар сапог вместо одной, и всего-то за 250 рублей, а купила одну. Теперь она одна стоит столько же, но с добавлением нуля…».

«Вышел, наконец, мой сельхоздебют. Но умелой правкой дебют сведён к однотипу… Идеал здешнего редактора — шашлык, факты, напиханные на палочку. Редактор понимает только положительный, розовый материал. И отрицательный — чёрный. Середины не дано… Я не в панике, я в миноре. Хотят платить за безделье — пусть платят. Но мне себя жалко. Ожидать же, что контора изменится — быть чересчур оптимистом».

«Кажется (тьфу-тьфу!) я нашла некоторую возможность подработать у миллионера. Пишу ему книжку. Исповедь нувориша. Сложность в том, что он вечно занят и мне не очень симпатичен. Перетерплю. В том числе его отношение. Господи, как они себе нравятся!».

Те два дня, что мы с женой и сыном провели у Люды с Викой в Лиепае, до сих пор воспринимаю, как пир души. Случился он воистину накануне чумы.

 Ещё провели пару суток в Елгаве, гостили у редактора местной газеты, с кем судьба сводила на месячных курсах в Ленинградской Высшей партийной школе. Это от его жены, дочери латышки и советского лётчика, я впервые услышал, что по рождению и месту жительства — я оккупант. Это ейный муж сманил меня как-то съездить с ним на выходной из Ленинграда в Елгаву. В кассах билетов не было, он пошёл к начальнику поезда, и мы в СВ, в мягком вагоне, доехали по бесплацкартной цене…

Этот же редактор показал мне пачку долларов, полученных в США за лекции о ситуации в Латвии. Насколько в курсе, парень в своём кресле не усидел. Кажется, и семейная жизнь с озабоченной дочерью чистокровной латышки пошла под откос. Всё же, он стал полноправным гражданином свободной Латвии. В отличие от Люды Павловой, которая умерла с паспортом второго сорта на руках.

Елгава в советские времена выпускала знаменитые микроавтобусы «РАФик». Позвал меня елгавский редактор не просто в гости — на пресс-конференцию избранного стараниями «Комсомольской правды» директором автозавода Боссартом. Встреча происходила в рижской телестудии, на острове, посредине Даугавы. Журналисты атаковали Боссарта, в зале из публики я один. От скуки пересчитал светильники на потолке, их оказалось 49 штук.

Новый директор завода сыпал цифрами и фактами, доказывал, что кооперация с американским «Крайслером» заводу крайне необходима. Следует поторопиться, иначе китайцы перехватят богатенького и технически подкованного спонсора. В ответ — чуть ли не хоровое ржание господ местных журналистов. Дескать, азиатский Китай прётся в конкуренты европейской Латвии!

Нынешних мощностей завода с лихвой хватает. Требуется в год от силы две, ну три тысячи автомобилей. Остальные — куда, на экспорт? Из-за этих покупателей из России и остальных республик Союза жизни нет. Приезжают заранее, ждут очереди на покупку, загружают до треска в рессорах продукты и промтовары, каковых коренным жителям республики не хватает. Интересно бы сейчас пообщаться с теми прогрессивными во всех отношениях журналистами.

В самолёте Рига-Мурманск мы с женой всё возвращались и возвращались к солнечным часам, проведённым вместе с Людой и Викой на берегу ласкового Балтийского моря в Лиепае. В отличие от Рижского залива, там можно купаться чуть ли не у берега, не надо телепаться полчаса в поисках глубины.

Люде трудно взбираться на четвёртый этаж без лифта. На каждой площадке переводила дух. Нарочито весёлым голосом что-то такое придумывала, дабы мы не ждали и бежали в квартиру накрывать на стол. Трудно было не замечать её хитростей. Новые её коллеги обходились без сантиментов. Вот и елгавский редактор твердил, что Люда больна, что у неё диабет и что ходить ей тяжело. Странно, никто из её наблюдательных новых знакомых даже не заикнулся о том, что Люда умеет писать, что от её материалов не оторвёшься.

За год до отъезда в Лиепаю, Люда с Викой нанесли нам визит в Умбу, где я редактировал районную газету. Дефицит крепчал. В местном Рыбкоопе мне всё реже и реже продавали банки с китайской свиной тушёнкой — кусок мяса величиной с кулак, плавающий в белоснежном смальце! Давно не обращался, а тут пересилил себя. Признался, что не для себя прошу, а для Павловой, из «Полярной правды». Директриса магазина переспросила для кого и попросила пять минут подождать. Вынесла громадную, килограмма на два или три, банку югославской буженины. О таком деликатесе слышал, но увидел впервые.

Довезли мы воспоминания о солнечной Лиепае до Ковдора, где тогда жили, и где с выходом на пенсию я готовился к переходу на работу в «Полярку» — собкором по югу области. Люда одобрила моё намерение. Оба пожалели — здорово было бы поработать рука об руку, да что поделаешь, не судьба. Утром разбудил непривычный и надоедливый зуд вертолёта. Кружил и кружил над городком, чуть ли не задевая крыш. По телеку — никаких новостей. Сплошное «Лебединое озеро».

В поездах ещё не требовались визы, почта ходила регулярно. Но хорошие новости испарились. Поводов для привычных разговоров не стало. А обмениваться информацией о трудностях выживания? Что толку? Тебе посочувствуют, но сделать и предпринять что-либо всё равно не смогут. Месяц за месяцем скукоживалась переписка.

Люда успела поделиться радостью, что Вика освоила профессию парикмахера, что у неё появились свои клиенты, что их число растёт. Она вышла замуж, родила Люде двух внучат — мальчика и девочку. Это уже Вика мне ответила по телефону на тревожные письма и звонки, когда переписка с Людой резко оборвалась. Дочь сказала, что недавно похоронила маму…

«Лучшее перо «Полярной правды», Людмила Георгиевна Павлова, не могла предвидеть, как повернётся жизнь. Иные из её размышлений, собранных под одной обложкой маленькой книжечки, мне представляются сейчас взглядом в далёкое будущее. Не верите? Вчитайтесь в строки одного из её очерков: «…в погоне за вещами и за тряпками растрачиваются силы, которые нужно отдать семье, ребёнку, уходит то время, в которое можно было бы общаться с ним, учить его и учиться самим… эта бесплодная и бесконечная (тряпичнику всего и всегда мало) погоня опустошает душу, человек разучивается радоваться всему, кроме обновы, становится злым и завистливым, потому что всегда найдётся кто-то с более высоким материальным и «доставальным» уровнем, становится чёрствым, пустым и … одиноким, ибо окружает себя уже не друзьями, а «нужными людьми».