Казалось, что всю её жизнь можно легко уложить в классическую схему: детство, отрочество, зрелость. Но все эти части оказались у неё совершенно самостоятельными, и не были традиционным и органическим продолжением друг друга. Не говоря уже о том, что над ними довлела триада: «Еврейка — по корням, немка — по жизни, итальянка — по браку».

Об Инге Фельтринелли, Нью-Йорке и А. Вознесенском

 Леонид Раевский

Казалось, что всю её жизнь можно легко уложить в классическую схему: детство, отрочество, зрелость. Но все эти части оказались у неё совершенно самостоятельными, и не были традиционным и органическим продолжением друг друга. Не говоря уже о том, что над ними довлела триада: «Еврейка — по корням, немка — по жизни, итальянка — по браку». Когда швейцарский журналист спросит у неё: «Кем она считает себя в первую очередь? — Инге не задумываясь ответит, — «Жительницей Милана». Но итальянцы считали её гражданкой мира и называли: «королевой книгоиздателей». И это соответствовало истине. Ведущие издатели, деятели культуры и искусств, авторы и директора книжных магазинов, в самых отдалённых концах планеты, знали её имя, и мечтали быть представленной ей. А мы возьмём на себя более простую задачу: представить её вам.

Вот она перед нами, пристроившаяся у витрины магазина в Нью-Йорке. Это 1952 год. Она, 22-летняя, ещё никому не известный фотограф из заштатного Гамбургского журнала, оказалась на улицах суперсовременного по тем временам города. В карманах пусто. Но она верит в удачу и благополучный виток фортуны. И хотя, много лет спустя, нам будут многократно рассказывать о том, что не представляют её себе без лучезарной улыбки на лице, но здесь её что-то не видно. Но вот сейчас, «ещё немного, ещё чуть-чуть», она отдохнёт, взвалит опять на плечо этот тяжеленный аппарат Rolleiflex с магниевой фотовспышкой («Вы даже не представляете, сколько он весил!») и опять отправится «на охоту» за знаменитостями. А пока Инге отдыхает, расскажем вам о её предыдущей жизни. Она родилась 24 ноября 1930 года в немецком городе Эссене — центре сталелитейной промышленности, где размещались главные предприятия и штаб-квартира всемирно известного концерна Круппа. Её семья считалась достаточно благополучной и состоятельной: отец руководил текстильной компанией, а мать занималась флористикой. То, что он был евреем, а она — лютеранкой, в Эссене никого особенно не смущало. В городе была довольно крупная и уважаемая еврейская община, насчитывающая до 5000 членов, и одной из крупнейших в стране синагог (с залом на 1500 чел). Одна из главных городских площадей носит и ныне имя Хиршландов — первых финансистов города, банк которых обслуживал таких гигантов промышленности как Krupp, Grillo, Stinnes и Haniel. От кого-то из этих клиентов внук основателя фирмы Симон Хиршланд, узнал о готовящихся нацистских погромах 1938 года, и, сумел спасти жизнь. Тем самым указав эссенцам маршрут спасения: Эссен, Амстердам, Нью-йорк. Вскоре за ним последовал и главный раввин Эссена — Хьюго Хан, открывший в Нью-Йорке синагогу Habonim для земляков (в лучшие годы до 1200 членов), и многие другие. Был среди них и Siegfried Schönthal — отец Инге. Нигде и никогда она не будет упоминать о том, как произошёл его развод с матерью, но он покинул её, и перебрался в Америку, когда ей было 7 лет. Конечно, она не пряталась от нацистов в комнатке за шкафом, как Анна Франк, в тёмных городских подвалах, или заброшенных лесных избушках. Но и её отчислили из школы, как еврейку. Правда, мать вскоре вышла замуж за немецкого офицера, и он, совершив благородный поступок, удочерил её. Фактически спас. (К началу 1944 г. в Эссене осталось в живых лишь 39 евреев).

Вскоре, новая семья переедет в Гёттинген, и она там пойдёт в школу, уже под новой фамилией — Инге Хеберлинг, которую никогда не будет упоминать, оставаясь для всех Инге Шенталь. Затем, после замужества — Инге Шенталь Фельтринелли, и в конце жизни — просто Инге Фельтриннели. Но атмосфера нацистской Германии ещё долго будет преследовать её, как и запах смерти и окрики охраны русского лагеря для военнопленных, мимо которого она ходила в школу. Чтобы отгонять страшные сны, она пристрастилась к ночному чтению и сохранила эту привычку на всю жизнь. (Правда, уже без настольной лампы под одеялом). Не имея специального образования, она, благодаря беспрерывному самообразованию, блистательной «фотографической» памяти и безукоризненному чутью, сумела превратиться в одну из самых знаменитых интеллектуалок и книготорговцев Европы. А тогда, по завершению войны, все тяготы послевоенной Германии обрушились и на их семью: голод, нищета, жизнь среди городских руин, черный рынок, разделенная на западную и восточную зоны страна. Её родной Эссен серьёзно пострадал от бомбардировок, но наиболее жестоким налётам в Германии подвергся Гамбург, где «ковровые бомбардировки» с их чередованием фугасных и зажигательных бомб, приводившие к образованию «огненных смерчей» уничтожили 74% всех городских строений. Это был легендарный город — крупнейший в стране порт, с районом увеселений Реппербан. Здесь была открыта первая в стране биржа (1558), первая торговая палата (1665), первый оперный театр (1678) и самый большой в Европе зрительный зал. Но самое любопытное: Гамбург превратился в крупнейший в стране медиацентр: 440 редакций и издательств в одном городе. Оттого, можно понять Инге, предпринимавшей тогда отчаянные попытки найти себя в послевоенной жизни, в её стремлении перебраться в Гамбург. И в 1950 году, она предпринимает этот шаг (в связи с отсутствием денег на — преодолеет путь в 284 км на велосипеде).

Вскоре, случай свёл её с довольно известным фотографом Розмари Пьерером, работая у которого она начала осваивать азы фотографии. Была у него служащей и помощницей, фотомоделью и «девочкой на побегушках». Спала в подвале его виллы, на узком матрасе в прихожей фотолаборатории, среди химикатов. Постепенно освоившись, стала обходить главных редакторов журналов и газет, с предложениями репортажных тем, обедая за 30 -50 пфеннигов в столовой на Миттельвег. При этом ухитрялась часть гонорара (20 — 50 марок) отправлять маме с братом и сестрой. Однажды, когда она ехала на велосипеде по Пёзельдорфу, рядом с ней остановилась модная белая машина. «Мужчина за рулем указал на мою камеру и спросил, не фотограф ли я. Это был Ханс Хаффски, основатель женского журнала Constanze. Когда он увидел мои фотографии, он сказал: «Ужасно! Катастрофа! Прекрати снимать корабли в порту. Ты должна фотографировать людей». Через несколько месяцев он отправил меня в Испанию снимать молодых современных женщин». Это он заставит её поверить в себя, рассказав о великом французском фотографе Анри Картье-Брессоне и его главном принципе: «Фотограф должен работать мягко, незаметно, но иметь при этом острый глаз. Не надо толкаться, привлекать к себе внимание. Не баламутьте воду там, где собираетесь ловить рыбу», и о том, что «…это иллюзия, будто бы снимки сделаны при помощи фотоаппарата. Они созданы при помощи глаз, руки и сердца». «Хаффски стал моим профессором Хиггинсом и познакомил меня с Рудольфом Аугштейном и Акселем Спрингером (издателями журнала «Der Spiegel» и таблоида «Bild»). Они оба были все еще на пути к успеху и очень спокойны. Тогда было легко дотянуться до звезд и покорить мир». На самом деле, выполнять поручения легендарных редакторов Германии — это был высший полёт в послевоенной журналистике страны. А добиться этого, провинциальной девочке из глубинки всего за три года, было вовсе не просто. Удивительная целеустремлённость, энергия и напористость заставляли её двигаться вперёд. «Самое главное, я не была по жизни копушей. Все делала быстро. Быстро схватывала, снимала, ориентировалась. В жизни своей никогда не опаздывала. Я и сейчас могу собраться за 15 минут. А ведь для этого тоже надо иметь талант». Но главный её талант всё-же заключался в умении общаться, всегда оставаясь доброжелательной и улыбчивой. Но и этого, ей казалось мало.

Как говорил некогда Исаак Бабель: «В Одессе каждый юноша — пока он не женился — хочет быть юнгой на океанском судне. Пароходы, приходящие к нам в порт, разжигают одесские наши сердца жаждой прекрасных и новых земель». То же самое можно сказать и о Гамбурге. Вереницы кораблей ежедневно отправляющиеся от причалов порта и исчезающие вдали за горизонтом, манили и звали к далёким странствиям. И Инге тоже хочет увидеть мир. Тем более что один из принципов Картье-Брессона гласит: «Больше путешествуйте. С открытием окружающего мира происходит открытие себя». И в 1953 году Инге Шенталь отправляется в Нью-Йорк «покорять мир». На закате жизни, она расскажет об этом путешествии в одном из интервью: «Друг из моей гамбургской сети позаботился о том, чтобы судоходная компания разрешила мне ездить бесплатно. На корабле находился главный редактор Die Zeit Рихард Тюнгель. Он научил меня стильно есть устрицы и яйца в банке». Конечно, она прибавила здесь «розовой краски». При всех её успехах, Инге была не столь известна в Гамбурге, чтобы получить разрешение ездить на океанских лайнерах бесплатно. Тем более что это было её первое, столь далёкое путешествие. А денег на реальный проезд на роскошном лайнере у неё не было. Тем более что корабли знаменитой компании Hapag уже давно, в своих трюмах и на палубах, не перевозили эмигрантов в Америку. Пришлось ей добираться на грузовом судне. Тем не менее, какие-то знакомства всё-таки были. Ведь устроилась же она жить в Нью-Йорке (не в трущобах или подвалах), а у правнуков легендарного предпринимателя и финансиста Дж. П. Моргана, в роскошном пентхаусе на Пятой авеню. И здесь, она, обычная девочка из послевоенной Германии, поставила перед собой удивительную цель: «Чтобы стать знаменитой, необходимо делать снимки знаменитых людей». Это была непростая работа. Даже Картье-Брессон, для выполнения аналогичных задач: «Целыми днями рыскал по улицам в напряжении, готовый в любой момент щелкнуть затвором, чтобы поймать жизнь в ловушку». И она выходит «на охоту» на улицы послевоенного Нью-Йорка. И…однажды, Инге увидела шведскую кино-диву Грету Гарбо, главную героиню «Мата Хари» и оскароносного «Гранд-отеля». После войны та уже не снималась, и в 1951, получив американское гражданство, перебралась в Нью-Йорк. О чём Марлен Дитрих сообщит мужу: «Я слышала, что Гарбо ушла из кино… Ну что ж, я рада. Теперь я осталась одна». Инге увидела её, рассеянно стоящей у светофора на Мэдисон-авеню, сморкающейся в бумажную салфетку. Казалось, что была простужена. Тем не менее, в своей сливово-голубой шляпке и потрясающем лиловом пальто, она выглядела поразительно элегантно.

Вероятнее всего Гарбо направлялась к берегу East River, где на углу 52^nd Str выбрала дом, в котором будет жить до конца жизни. Об этом Инге оставит воспоминания: «У меня был Rolleiflex, тяжеленный. И еще вспышка, которую надо было держать отдельно. Зато он был сделан для идиотов, таких как я. В отличие от Leica, которой пользовались такие технически продвинутые люди, как Роберт Капа и Картье-Брессон,— я бы там просто не смогла навести фокус. А тут я увидела её, узнала и — щелк! «Щелк» — это очень важно. Анри Картье-Брессон говорил, что самое главное в фотографии — это «момент решения». Момент, когда ты решаешься нажать на затвор камеры. Вот это главное, а не техническое совершенство. Моя фотография Гарбо, по-моему, идеальный образ такого «момента решения». Она остановилась у светофора, достала носовой платок — и я её щелкнула. Это и есть, в моем понимании, фотожурналистика. Я эту фотографию продала журналу Life за 50 долларов. Это были мои первые 50 долларов в Америке». Тогда на них можно было прожить неделю. Так всё начиналось. А потом она сделает ещё множество фотографий всемирно известных людей. И что поразительно: она их запомнит, и сохранит о каждой из них какую-нибудь реплику или историю. Как-то ей удастся снять самого Уинстона Черчилля, выходившего из отеля. «Посмотрите, какое количество тут всякой охраны и сотрудников ФБР, — скажет она, показывая на черно-белый кадр с выплывающим из темноты сэром Уинстоном. — Они меня и близко не хотели подпускать, но я все равно успела его щелкнуть». В другой раз ей чудом удалось проникнуть на благотворительный ужин, с надеждой сфотографировать, тогда ещё сенатора, Джона Кеннеди. «Он был хорош несказанно! Джон тут явно окучивает для своей будущей президентской компании Элизабет Арден, хозяйку и главу огромного косметического концерна Америки. Дама была уже в преклонных годах. Видите, сколько на ней бриллиантов?» Когда она сумела заснять Аллена Гринберга, с обнажённым торсом, сидящего на отдыхе рядом с Эдуардо Санджинети, она и тут не удержится от замечания: «Это может показаться невероятным, но у Аллена Гинзберга было великолепное тело».

«В доме Пикассо в Каннах всегда царил сумасшедший беспорядок: повсюду были разбросаны книги, картины, одежда, фотографии. Ничего не надо было убирать, он очень хорошо жил и так. Было нелегко добиться того, чтобы меня приняли: но я терпеливо ждала, и через две недели наконец-то пришло разрешение встретиться с ним». Взгляните на фото: с её приходом ничего не изменилось. Тем временем, в Германии уже знали о её успехах, и она неожиданно получила необычное предложение: связаться с Хемингуэйем, и сообщить ему о предложении издательства Rowohlt. Кто в Германии тогда не знал о них, запустивших в полуразрушенной и нищей стране серию дешёвых книг Ро-РО-Ро (Ротационные Романы Ровольта), собрание художественных произведений, выпускаемых в малом формате на газетной бумаге? Дело было в том, что у Хемингуэя (ещё с 30-х годов), был немецкий переводчик, язык которого, по мнению Револьта, был старомодным. И он хотел, чтобы книги писателя были переведены заново. Однако, агент Хемингуэя, ненавидевший немцев, просто не отвечал на их телеграммы. Это предложение редакции и должна была озвучить Хемингуэю наша героиня. Но тот жил не «там, за поворотом…» в Нью-Йорке, а на далёкой Кубе. Однако, для Инге тогда не существовало проблем. Имея 100 долларов в кармане, она добирается на попутках до Майами, а оттуда на каком-то древнем кукурузнике за 10 долларов перелетает на Кубу. В Гавану она прилетела мертвой от усталости, а дальше потянулись дни ожидания в отеле (5 долларов в сутки). «Я звонила Хемингуэю в течение 14 дней, но каждый раз кто-то из горничных говорил, что дома никого нет. На 15-й день у телефона был сам Хемингуэй. Он сказал: «Приходите на обед. Я пришлю к вам своего водителя». Поместье Вихия, где он жил, находилось в 20 километрах от Гаваны, в деревне под названием Сан-Франциско-де-Паула. Но когда я сказала, что лучше приеду на автобусе, он понял, что я не вовсе не старуха, и сказал мне прихватить купальник. После чего я пробыла с ним две с половиной недели». Здесь Инге ожидали тридцать кошек, пять слуг, чернокожий дворецкий и строгая жена, бывшая корреспондентка Time Мэри Уэлш. «Оба они терпеть не могли немцев… Но мне как-то удалось их растопить, обаять. К тому же к двум часам дня Хемингуэй был всегда пьяный… Снимать его было одно удовольствие. Но я не очень злоупотребляла открывшимися возможностями. Только один раз щелкнула, когда он (пьяный) заснул на полу. Глядя на этот отпечаток, он кротко попросил: «Не публикуй, пока я не умру»… Один раз он даже взял меня с собой на рыбалку. Мы вышли в открытое море на его шхуне Pilar.

Вместе с нами был легендарный Григорио Фуэнтес, которого Хэм обессмертил в «Старике и море». И тогда Инге нарушила важные правила профессии: «Не делать постановочных кадров». Рыба на знаменитом снимке была не свежевыловленной, а извлеченной из холодильника, и снимок она сделала с автоспуском. Но разве можно было, находясь здесь, сделать лучший снимок с героями «Старика…». Вот она перед нами эта фотография: печальный, очень тучный, редко улыбающийся и седой Хемингуэй и сияющая Инге в коротеньких шортах и полосатом топе без бретелек, рядом со счастливым Фуэнтесом. В конце жизни она скажет: «Я начала свою карьеру с этой фотографии. Благодаря этому я смогла сфотографировать Пикассо, Симону де Бовуар и Марка Шагала». И ещё одно. Она стала фотографом «снимавшем Хемингуэя», не допускавшим тогда к себе журналистов.На следующий год она вернётся в Гамбург, после чего ещё четыре года будет путешествовать по миру и писать репортажи для журнала Film & Frau. Вечером 14 июля 1958 года, возвращаясь из Ганы, она окажется на приёме, который устраивал (уже известный нам) Ледиг-Ровольт в честь своего итальянского коллеги Джанджакомо Фельтринелли. Ему было тогда 32 года, и он считался чудотворцем: коммунист-миллиардер, которому на втором году работы издательства удалось выпустить книгу Б. Пастернака. Она рассказала ему историю о том, как на балу у герцога Виндзорского в Нью-Йоке сфотографировала его мать — одну из самых красивых и эксцентричных женщин Европы. И хотя приглашения у Инге не было, она пробралась туда спрятав аппаратуру в тюль бального платья. Он был в восторге от её рассказа.  «Перед «Временами года» мы сели на скамейку и проговорили до рассвета. Этот отель существует до сих пор. Всякий раз, когда я в Гамбурге, я каждый раз сажусь на неё… Через неделю он написал мне открытку и пригласил в Копенгаген — вспоминала она. — Потом это вспыхнуло. В конце года я переехала в Милан, чтобы жить с ним.

Через несколько месяцев мы поженились в Мексике. Поскольку он уже дважды был женат, а разводы в Италии были незаконны, нам пришлось пожениться за границей. Я со своей легкомысленной дерзостью была ему полностью комплементарна — а значит, как раз подходящей женщиной для него. Нашим общим знаменателем было то, что мы ехали всю жизнь на пятой или шестой передаче… Жизнь с ним была настолько насыщенной и выматывающей в лучшем смысле этого слова, что я забросила фотографию. Она вдруг показалась мне неважной. Мое «борзое» время закончилось». А мы вернёмся ещё раз к Бабелевской цитате: «…в Одессе каждый юноша — пока он не женился — хочет быть юнгой на океанском судне. И одна у нас беда, — в Одессе мы женимся с необыкновенным упорством». А теперь и наша героиня вышла замуж. «С тех пор меня стали интересовать авторы и их книги». Так завершился второй этап её жизни, и начался третий — головокружительный подъём на издательский олимп.

Инге и Андрей

Вначале диспозиция была такова: в 1960 году, когда молодая пара Фельтринелли перебралась в Милан — Джанджакомо уже был достаточно известным в Европе издателем, а Инге — репортёром и фотокорреспондентом. Андрей Вознесенский был тогда молодым автором, выпустившим свой первый сборник стихов, в каком-то мало кому известном русском Владимире. Но уже два года спустя, в Париже, его выступление прошло с головокружительным успехом: газеты «Фигаро», «Франс суар», и «Монд» сообщали об этом на первых полосах. Конечно, Фельтринелли не мог пройти мимо этого. И пригласив Андрея к себе, сразу же предложил ему пожизненный контракт на мировые права. Его имя было хорошо известно Вознесенскому от Бориса Пастернака. Он знал, как Джанджакомо боролся за «Доктора Живаго». В 1957 году за рубеж разным лицам было передано 4 экземпляра рукописи, но уже 23 ноября роман выходит на итальянском языке у Фельтринелли. Но ведь это был перевод. А не язык оригинала. И в типографии издательства «Мутон» в 1958 г. тайно печатают тираж издания уже на русском языке, где Фельтринелли выносит имя издателя на титульный лист. Так появляется первое издание на русском языке. И сразу за ним — английский и американский переводы. Но остаётся ещё одна проблема: все тексты печатались по черновым вариантам. И уже в 1967 году Фельтринелли переиздаёт русскоязычное издание, с учётом «воли автора». Редкий редактор ведёт себя столь добросовестно по отношению к наследию писателя. Поэтому, Андрей ни минуты не колебался по поводу полученного им предложения. Тем более что они с первой минуты прониклись друг к другу уважением (весь Париж ходил тогда в брюках без манжет, а они носили с манжетами), и сразу нашли общий язык (Вознесенский прекрасно знал английский).

В итоге, Андрей передал права только на итальянские издания, и ничего не понимая в величинах гонорара, потребовал в 10 раз больше предложенного Джанджакомо. И, что удивительно, тот согласился. Он стал Андрею своеобразным советчиком и часто помогал ему: подсказал название книги «Скрибо коме амо» (Пишу, как люблю), откорректировал посвящение Пастернаку в стихе: «Несли не хоронить — несли короновать». Он был написан в день похорон Пастернака, посещение дома которого приравнивало посетителей к врагам народа, со строчками: «Вбегаю в дом его./Пустые этажи./ На даче никого./В России — ни души». Фельтринелли, подстраховав его, заменил истинное посвящение на «Памяти Толстого» (годовщину которого тогда праздновали). Узнав о гибели Фельтринелли во время гастролей по Австралии, Андрей тут же вылетел в Италию, не дожидаясь визы, и написал позднее строчки: «Чтобы мы, убогие, имели,/ если б Фельтринелли не помог?! / По спинному мозгу Фельтринелли / дьявола шёл с Богом диалог». Конечно, при той, их первой встрече присутствовала и Инге, уже работавшая тогда в издательстве. «Инге тогда носила оранжевые одежды, шикарно скроенные из дешевых тканей, — будет вспоминать он позднее. — Как сумасшедший световой зайчик поставангарда, она озаряла дом. Её энергетика электризовала интерьеры. Дверные ручки искрило при прикосновении к ней». «Итальянка с миною «Подумаешь!»…/ Черт нас познакомил или Бог?/ Шрамики у пальцев на подушечках, /скользкие, как шелковый шнурок…». Она любила слушать его стихи. Конечно, не понимала значения русских слов, но ритм стихов и их мелодичность, экспрессия, невероятная энергетика и харизма Андрея — увлекали, захватывали и трогали её. Иногда она прилетала на его выступления. Так было и в тот раз, в 1966 году. До этого он уже бывал в Нью-Йорке, где сразу же приобрёл много друзей. Особенно гордился знакомством с Артуром Миллером, одним из известнейших интеллектуалов Америки. Заодно, он был и президентом PEN International, и в это время уехал на одно из его мероприятий. Так что, Андрей сразу же поселился в этом знаменитом отеле, главном пристанище битников всех времён.

(окончание следует)