Лев Сидоровский: ЗАДУШЕВНОСТЬ

Loading

ОН НАПИСАЛ песни на все времена. Его «Катюша» стала символом России, а под «Футбольный марш» и сегодня начинается каждый матч. Матвей Блантер ещё при жизни стал классиком, и его композиции навсегда вошли в золотой фонд песенной культуры. Совсем недавно ему бы исполнилось сто двадцать.

ЗАДУШЕВНОСТЬ

Недавно, 10 февраля, случилось 120-летие замечательного композитора-песенника Матвея Блантера.

Лев Сидоровский

ОН НАПИСАЛ песни на все времена. Его «Катюша» стала символом России, а под «Футбольный марш» и сегодня начинается каждый матч. Матвей Блантер ещё при жизни стал классиком, и его композиции навсегда вошли в золотой фонд песенной культуры. Совсем недавно ему бы исполнилось сто двадцать. А ровно полвека назад, когда композитор отмечал своё семидесятилетие, я юбиляра поздравил и заодно поинтересовался, как он стал музыкантом. Матвей Исаакович за толстыми стёклами очков прищурился:

— Мне было лет пять или шесть, когда однажды мама послала сына к соседке за уксусом. И вот, пока соседка этот самый уксус в кладовке искала, мой взгляд упал на фортепиано. Я не устоял, дотронулся до клавиш — и был этим звуком околдован. Потом родители денег на пианино накопили. А учил меня играть на нём чех, которого звали Эрно Коштял… Накануне Первой мировой, наша семья из захолустного, в Черниговской губернии, городка Почепа перебралась в Курск, где я окончил музыкальное училище по классу фортепиано и скрипки… Затем продолжил образование в Музыкально-драматическом училище Московского филармонического общества: скрипкой занимался у Александра Могилевского, а теорией музыки — у Николая Потоловского. Однажды, посмотрев мой четырёхголосный хорал, профессор Потоловский спросил четырнадцатилетнего юнца, не пробовал ли сам сочинять. И у Георгия Конюса я занялся композицией… Шла Гражданская война, было голодно, и за паёк я начал работать концертмейстером в клубе воинской части, где получил для импровизации полный простор. А в 1920-м оказался под крышей театра миниатюр «Мастфор» («Мастерская Николая Михайловича Фореггера»), где этот талантливый режиссёр-новатор ставил сатирические представления, высмеивающие Антанту, белогвардейцев, мещанство, спекулянтов. Художниками у нас были двадцатидвухлетний Сергей Эйзенштейн и шестнадцатилетний Сергей Юткевич, литчастью заведовал двадцатичетырёхлетний Владимир Масс, музыкой — семнадцатилетний ваш покорный слуга… На наших представлениях бывали и Маяковский, и Мейерхольд, и Таиров. Особенно удачно Фореггер театрализовал песенки, для чего раздобыл «Альбом западных модных танцев». Когда же сей источник иссяк, мне пришлось сочинять самому. И первым творением стал фокстрот «Джон Грей», текст к которому написал Масс…

 ***

ЧТО-О-О?! А я-то, профан, прежде и не подозревал, что именно Блантер — автор такого в прошлом сверх популярного у нас фокса: «Джон Грей был всех смелее, Кэти была прекрасна…»! (Помните, как в телефильме 1983 года «Я возвращаю ваш портрет» новую жизнь ему подарил Андрей Миронов: изящно, с потрясающей чечёткой, в канотье, с тросточкой, дурачился: «Нет, ни за что на свете, могут случиться дети…»). И ведь произошло это ещё при Ленине, в 1923-м, ровно сто лет назад. Затем у автора возникли «Фудзияма», «Багдад, «Сильнее смерти» — в общем, этот «главный фокстротчик» страны стал весьма популярным.

Но вскоре РАПМ, то есть «Рабочая ассоциация пролетарских музыкантов», сочинителям лёгкой, «эстрадной» музыки объявила войну — и герой моего повествования отправился в Магнитогорск, дабы возглавить там музыкальную часть новорожденного театра. Впрочем, самого Магнитогорска тоже ещё не существовало: улицы только проектировались, рабочие жили в бараках, но в числе первых зданий возвели Драмтеатр. На каждую их премьеру люди шли аж со знамёнами, как на праздник. Билеты распределялись по бригадам — как награда за выполнение плана. И Блантер стал писать совсем иные песни, первой среди которых, естественно, стала — про их только-только возникающий город. А вторая, кстати, — про город, где прошли мои детство и отрочество, и была она — на стихи моего земляка Иосифа Уткина:

«Мальчишку шлёпнули в Иркутске,
Ему семнадцать лет всего.
Как жемчуга на чистом блюдце,
Блестели зубы у него…»

 В общем, жуткая история из недавней Гражданской войны. Как и следующая, на стихи Михаила Голодного, — про Николая Щорса, в которой композитор чудно соединил ритм движения боевого коня и народного пения:

 «Шёл отряд по берегу, шёл издалека,
Шёл под красным знаменем командир полка.
Голова обвязана, кровь на рукаве,
След кровавый стелется по сырой траве…»

 А потом, на стихи того же поэта, — печальная история по «матроса Железняка»:

«В степи под Херсоном
Высокие травы,
В степи под Херсоном курган.
Лежит под курганом,
Заросший бурьяном,
Матрос Железняк — партизан…»

Ну, на самом-то деле, Анатолий Железняков (тот самый, который — помните? — со словами «Караул устал» разогнал Учредительные собрание) погиб вовсе не в партизанском отряде, вообще с махновцами не воевал и похоронен в Москве, а не «в степи под Херсоном», где «высокие травы». Однако песня, как и любое художественное произведение, — это ведь не исторический трактат, поэтому упрекать Голодного и Блантера в вольном обращении с материалом не стоит. К тому же весьма колоритная личность «матроса Железняка» требовала адекватных средств художественного воплощения — и соавторы их счастливо нашли.

А ещё у Блантера (когда наши в 1939-м «освобождали» Западную Белоруссию) возникла, на стихи Евгения Долматовского и Владимира Луговского, песня про «красных казаков»:

«Казаки, да казаки, ай да казаченьки
Проходили поутру сёла-деревеньки,
Проходили поутру деревеньки-сёла,
Выходили девушки к казакам весёлым:
«Казаки, да казаки, просим вас до хаты,
Заходите в гости к нам, красные солдаты!»…»

 Но мне, мальчишке, больше нравилась другая, тоже слегка шальная, на стихи Сергея Острового, — про кубанскую казачку:

«В путь-дорожку дальнюю я тебя отправлю,
Упадёт на яблоню спелый цвет зари. Эх!
Подари мне, сокол, на прощанье саблю,
Вместе с вострой саблей пику подари…»

 И на всех танцплощадках зазвучал новый очаровательный фокстрот на слова его давнишнего дружка Владимира Масса:

 «Грустить не надо,
Пройдёт пора разлуки,
Вновь с тобой друг друга мы найдём.
Нас ждёт награда
За все былые муки,
Мы опять в родной вернёмся дом.
И станет день опять безбрежен,
И станет взор опять, как прежде, нежен.
Грустить не надо,
Пройдёт пора разлуки,
Вновь с тобой друг друга мы найдём…»

 А на стадионах, перед началом всех матчей (с момента, когда команды появлялись возле трибун и до того, как добегали до центра поля — педант Блантер, сочиняя, проверял длительность мелодии с секундомером!) зазвучал его короткий, но прелестный, полюбившийся всем отечественным «болельщикам» «Футбольный марш», который он сочинил по просьбе самого Вадима Синявского.

 ***

ДАЛЕЕ в разговоре я выяснил, что к тому 1973 году композитор за полвека сочинил («из тех, что помню») около двухсот песен. Признался:

— Когда пишу песню, она обычно нравится. Два дня её пою — сам себе, жене, друзьям… Потом это радужное чувство исчезает. Песни вырастают и уходят — как дети… Какие-то вспоминаются, какие-то нет. Сегодня, например, мне кажется: самое удачное из того, что я написал, — это: «У крыльца высокого» на стихи Исаковского и «Черноглазая казачка» на слова Сельвинского…

Я несколько удивился. Конечно, песня про то, что «у крыльца высокого встретила я сокола…», и другая — про то, как «черноглазая казачка подковала мне коня…», великолепны. Но ведь есть же ещё легендарная «Катюша»… И услышал:

— К «Катюше» отношение сдержанное. Конечно, доля у этой песни завидная, слава громкая, но, честно говоря, «Катюша» мне — в творческом плане — жить мешает. Вовсе не желаю быть автором одной песни, хочу, чтобы замечали и другие.

— Припомните, пожалуйста, как «Катюша» родилась?

— Вполне прозаически. В 1938-м меня назначили художественным руководителем Государственного джаз-оркестра СССР. Нужен был репертуар, и я выжимал новые песни из кого только мог. И вот однажды Михаил Васильевич Исаковский приносит восемь строк про девушку Катюшу. Меня сразу привлекла их очень звонкая интонация, в частности, вот это: «бЕрег», «нА берег» — какая причудливая игра ударений! Вслушиваясь, сел к роялю — и мелодия возникла буквально за пять минут (Соловьёв-Седой рассказывал, что точно такое же произошло у него с «Подмосковными вечерами»). Но песни ещё всё-таки не было. Ведь у Исаковского никак не завершался сюжет: что с девушкой Катюшей делать? Зачем она выходит на берег крутой? И тут скоро на помощь пришла сама жизнь: начались наши с самураями бои у озера Хасан. Так возникли строчки про «дальнее пограничье» и про бойца, который должен беречь родную землю…

 ***

ПРЕМЬЕРА «Катюши» состоялась 28 ноября, в Колонном зале Дома Союзов — на первом концерте того самого Государственного джаз-оркестра СССР под управлением Виктора Кнушевицкого. Передо мной — газетная, из «Вечерней Москвы», заметка об этом событии, вышедшая назавтра, 29-го, в которой говорится, что для дебюта оркестра его художественный руководитель Матвей Блантер специально написал «две песенки» (в газете именно так: «песенки»): «Девичью печальную» и «Катюшу». (Первую, что на стихи Алексея Суркова, я с детства тоже запомнил: «Рано-раненько, до зорьки, в ледоход, собирала я хорошего в поход. На кисете на добро, не на беду, алым шёлком шила-вышила звезду…»).

И далее в «Вечёрке» утверждается, что исполнила их Л.П.Ельчанинова. Кто такая Ельчанинова? Какое у неё хотя бы имя-отчество? Об этом — ни слова. И нынешний Интернет тоже ответа не даёт. Более того: там первой исполнительницей «Катюши» названа памятная мне Валентина Батищева — восхитительная двадцатидвухлетняя певица из столичного ресторана при гостинице «Москва», которая, став солисткой нового джаз-оркестра, успех с «Катюшей» обрела невероятный. Во всяком случае, в январе 1939-го песню записали на грампластинку, где указано: «В.Батищева, П.Михайлов и В.Тютюнник». (Мужчины в каждом куплете повторяли две последние строчки).

Однако в другом месте Интернет запутал меня ещё больше, заявив, что впервые «Катюшу» на публику выдали Вера Красовицкая, Георгий Виноградов и Всеволод Тютюнник… Ну, лирический тенор Георгия Павловича Виноградова в моём детстве по радио звучал частенько, бас солиста Большого театра Всеволода Васильевича Тютюнника не припоминаю, а вот неповторимый голос Веры Красовицкой забыть не в силах. Высокие ноты она брала с невероятной лёгкостью (и даже самая высокая не была для неё «последней») — не случайно же Дунаевский написал «Заздравную» для фильма «Весна» в расчёте именно на её вокальные данные. Свою самую знаменитую лирическую «Песенку о четырёх сердцах» («Всё стало вокруг голубым и зелёным») Красовицкая записала ещё в мае сорок первого, опередив — из-за войны — фильм с прокатом аж на четыре года. И сама потом на три года оказалась во фронтовой концертной бригаде. (А после войны особо мне полюбилась в её исполнении по радио мокроусовская: «На крылечке твоём каждый вечер вдвоём…») Наверняка певица дарила солдатам и «Катюшу», которая сразу стала нашим оружием. Только два факта.

В июле сорок второго, на Смоленщине, гитлеровцы приговорили жителей села Каспля к расстрелу за то, что помогали партизанам. И когда их привели к вырытой яме, в наступившей тишине вдруг раздалось: «Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой…» Так эти люди встретили смерть…

Или такая история. Однажды, уже под вечер, в час затишья, наши бойцы услышали из сравнительно недалёкого вражеского окопа… «Катюшу». Немцы покрутили её раз, затем поставили снова, потом опять… Это наших ребят разозлило («У врага — «Катюша»?!»), и они на тот окоп без приказа рванули в атаку. Завязалась молниеносная схватка. В общем, немцы и опомниться не успели, как «Катюша» — пластинка с патефоном — была «освобождена из плена» и доставлена к своим…

Очень скоро «катюшами» на фронте стали называть грозные реактивные миномёты. Может, это ласковое русское имя дали своим машинам сами артиллеристы. А может, пехотинцы или танкисты. И сразу же родились фронтовые варианты знаменитой песни. Ну, например: «Вот к передней «Катя» подходила, подвозя снаряды за собой. И такую песню заводила, что фашисты поднимали вой…» Или: «Пусть фриц помнит русскую «катюшу», пусть услышит, как она «поёт»: из врагов вытряхивает душу, а своим отвагу придаёт!..» Или: «Разлетались головы и туши, дрожь колотит немца за рекой. Это наша русская «катюша» немчуре поёт за упокой…»

(А вообще-то миномёт, прозванный «катюшей», изначально выпускался под названием: «Костикова автоматический термитный». Завод имени Коминтерна ставил сбоку букву «К». Дальше пошло народное солдатское творчество, в котором отразилось то, что было действительно дорого сердцу бойца).

В разных новых вариантах песни про Катюшу она выступала то фронтовой медсестрой («Весь блиндаж снарядами разрушен…»), то партизанкой, то даже девушкой, которая оказалась во вражеской оккупации… Появились и «Ответы Катюше». Например, один начинался так: «Ветер дальний чуть колышет травы, на границу пала ночь темна. Неспокойно смотрит на заставу тёмной ночью вражья сторона…»

И — самое удивительное: «Катюша» мигом пересекла линию фронта! Во Франции её запели бойцы Сопротивления. В Италии — партизаны из Бригады Гарибальди сделали её своим гимном даже в двух вариантах — «Катарина» и «Свистит ветер». (Как писал поэт Александр Прокофьев: «Впереди отрядов партизанских чуть не всю Италию прошла»). Кстати, советские воины, сражавшиеся в этих партизанских отрядах, когда в мае сорок пятого их пожелал увидеть Папа Римский, вступили в Ватикан с пением «Катюши»… И в Греции она стала «Гимном Фронта национального освобождения (ЕАМ)», причём греки пели «Катюшу», сбрасывая фашистов с кораблей. И в Болгарии «Катюшу» долгое время тоже считали партизанским гимном. Но при всём этом совсем непонятно, что заставило замерзающих под Ленинградом испанских фашистов из «Голубой дивизии», взять мелодию русской песни, сочинить на неё испанский текст и потом сделать своим маршем… А в Израиле она — «Катюшка». А в Финляндии — «Карельская Катюша». А в исполнении Далиды зачем-то превратилась в «Казачка». Любят её и в Японии. А побывавший в США сразу после войны поэт Андрей Малышко однажды услышал «Катюшу» на хлопковых плантациях Оклахомы: «И она там неграм пала в душу, разбивала рабство и обман. «Выходила на берег Катюша» за Великий Тихий Океан…»

Ещё добавлю, что почти все музыканты, которые в ноябре тридцать восьмого дали в Колонном зале «Катюше» жизнь, в октябре сорок первого погибли под Вязьмой…

 ***

ВПРОЧЕМ, и другие песни Матвея Блантера на фронте тоже полюбились. И та, которую вместе с Михаилом Исаковским в сорок первом сочинил сразу же, двадцать второго июня: «До свиданья, города и хаты, нас дорога дальняя зовёт…» И их же: «На позицию девушка провожала бойца…» И ещё такой, в ритме вальса, совместный их шедевр: «С берёз, неслышен, невесом, слетает жёлтый лист…» И другой вальс, созданный вместе с Евгением Долматовским» — про то, что: «в кармане маленьком моём есть карточка твоя…» А как пришлась всем по душе чуть озорная песенка про военных корреспондентов, которую он придумал вместе с Константином Симоновым: «От Москвы до Бреста нет такого места, где бы ни скитались мы в пыли…» (Правда, другая, на знаменитое симоновское «Жди меня», пожалуй, для восприятия оказалась не столь комфортной). А в сорок четвёртом наши люди радостно напевали, что «хороша страна Болгария, а Россия лучше всех!» — это у Матвея Исааковича родилось тоже совместно с Михаилом Васильевичем…

В чём же был секрет такого успеха блантеровских песен? Наверное, прежде всего, — в задушевности и простоте.

 ***

А СРАЗУ после Победы они же сотворили балладу, которая потрясла (за редким исключением) все сердца. И вот те, которые были «редким исключением», но зато — при власти, исполнять её и со сцены, и по радио запретили. В том числе — и Марку Бернесу. Прежде я уже рассказывал, как, наконец, в 1960-м, на концерте в Лужниках, Марк Наумович этот подлый приказ нарушил. И люди услышали:

«Враги сожгли родную хату,
 Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?
Пошёл солдат в глубоком горе
На перекрёсток двух дорог,
Нашёл солдат в широком поле
Травой заросший бугорок…»

Повторяю: к тому времени это, без преувеличения, великое произведение было, по сути, забыто, потому что, написанное в сорок пятом, вскоре — благодаря бдительному ЦК — оказалось отвергнутым: «за пессимизм и пошлость напева».

 «…Стоит солдат — и словно комья
 Застряли в горле у него,
Сказал солдат: «Встречай, Прасковья,
Героя — мужа своего.
Готовь для гостя угощенье,
Накрой в избе широкий стол, –
Свой день, свой праздник возвращенья
К тебе я праздновать пришел…»

И вот теперь Бернес исполнил «Прасковью» на свой страх и риск так, что уже в конце первого куплета весь огромный зал поднялся, и дальше люди слушали песню стоя…

 «…Он пил — солдат, слуга народа,
 И с болью в сердце говорил:
«Я шёл к тебе четыре года,
Я три державы покорил…»
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
И на груди его светилась
 Медаль за город Будапешт».

 ***

 ПОД его песни я и подрастал. Их, когда дома готовил уроки, обычно доносило радио. Например, вот это (снова Исаковский):

«Лучше нету того цвету,
Когда яблоня цветёт,
Лучше нету той минуты,
Когда милая придёт.

Как увижу, как услышу –
Всё во мне заговорит,
Вся душа моя пылает,
Вся душа моя горит…»

 И это — на стихи Александра Коваленкова:

«Солнце скрылось за горою,
Затуманились речные перекаты,
А дорогою степною
Шли с войны домой советские солдаты…»

 И это — на стихи Алексея Фатьянова:

«В городском саду играет
Духовой оркестр.
На скамейке, где сидишь ты,
Нет свободных мест.
Оттого, что пахнут липы
И река блестит,
Мне от глаз твоих красивых
Взор не отвести…»

(Кстати, в одном из своих давних журналистских «капустников», когда мне надо было «пройтись» по ленинградским адвокатам, я на эту милую мелодию куплеты начинал так: «В Городском сУду играет духовой оркестр, на скамейке подсудимых нет свободных мест…»).
А потом (снова заодно с Исаковским) он так признался в любви к своей стране:
«Летят перелётные птицы
в осенней дали голубой.
Летят они в жаркие страны,
А я остаюся с тобой.
А я остаюся с тобою
родная навеки страна!
Не нужен мне берег турецкий
И Африка мне не нужна…»

(Летом 2018-го я, ехидно перефразировав, напевал это, когда оказался на турецком берегу, до отказа забитом нашими туристами).
А когда впервые полетели наши космонавты, Блантер (вместе с Владимиром Дыховичным и Морисом Слободским) сделали им такой подарок:
«Когда не знавали обычаев новых,
В те давние дни и года,
Коней ожидая на трактах почтовых,
Все путники пели тогда:
«Присядем, друзья, перед дальней дорогой,
Пусть лёгким окажется путь!
Давай же, ямщик, потихонечку трогай
И песню в пути не забудь!..»

А вот это возникло на стихи Ильи Сельвинского:

«Там, за белой пылью,
В замети скользя,
Небылицей-былью
Жаркие глаза.
Былью-небылицей
Очи предо мной.
Так быстрей же, птицы,
Шибче, коренной!..»

И разве можно было не восхититься этой немыслимо ласковой «Колыбельной», которую Блантеру и Исаковскому подсказал, наверное, сам Господь Бог:
«Месяц над нашею крышею светит,
Вечер стоит у двора.
Маленьким птичкам и маленьким детям
Спать наступила пора.

Завтра проснёшься — и ясное солнце
Снова взойдёт над тобой…
Спи, мой воробушек, спи, мой сыночек,
Спи, мой звоночек родной…»

В общем, вспоминать могу долго. Ведь кроме столь обожаемых нами двухсот песен, он ещё сочинил три оперетты (лучшая — «На берегу Амура») и много музыки для кино и театра. И когда, например, Аркадий Райкин напевал на сцене свои знаменитые куплеты: «Это было летом, летом…», «Ах, где же ты, мороженное, в стаканчики положенное?..» или «Ты ласточка моя, ты зорька ясная…», то в зрительном зале мало кто знал, что это тоже — Блантер… 

 ***

ОН говорил:
— Лирика — один из важнейших жанров песенного искусства. Через лирику можно раскрыть большую тему общественно-политического значения, в лирической песне реально воспеть высокие гражданские идеи, затронуть самые тонкие струны человеческой души.
Да, его песни — не только для всех, но и ДЛЯ КАЖДОГО.
Ещё рассуждал:
— Я не страдаю манией величия. Отдаю себе отчёт в том, что работаю всего лишь в области популярной музыки. Так уж повелось с давних времён, что песенки и даже песни, как бы широко известны они ни становились, из жизни уходят — не в пример классической музыке, которая в лучших своих образцах живёт века. Возраст обязывает меня трезво оценивать успех некоторых моих песен в смысле их долголетия. И чем старше я становлюсь, тем всё больше укрепляюсь во мнении, что лишь те песни, истоки которых — народны, могут существовать долго. Ещё успех определяет, конечно, текст. Например, стихи Михаила Васильевиче Исаковского, с которым написал песен больше всего, с а м и т а я т в с е б е м у з ы к у. И, кстати, совсем не случайно так много музыкальных произведений на стихи Пушкина и Лермонтова. А вот, допустим, на строки Маяковского — увы. Однажды, когда я оказался у Бриков, поэт меня спросил: «Как вы думаете, на мои стихи когда-нибудь песни напишут?» — «Думаю, Владимир Владимирович, что, поскольку у Вас ритм такой чеканный, композитору там делать нечего: не будет звучать ни одна нота». Он вздохнул: «Ну и пусть!»…
Повезло Блантеру и на исполнителей песен: от Сергея Лемешева, Ивана Козловского и Лидии Руслановой — до Леонида Утёсова, Иосифа Кобзона, Анны Герман и Дмитрия Хворостовского…
А среди соавторов-поэтов спешу ещё упомянуть Михаила Светлова, с которым у моего героя возникла «Песенка влюблённого»:
«Чтоб ты не страдала от пыли дорожной,
Чтоб ветер твой след не зарыл,
Любимую, на руки взяв осторожно,
На облако я посадил…»

И в 1953-м, когда Матвею Исааковичу стукнуло пятьдесят, Михаил Аркадьевич подарил другу стихи с таким посвящением: «Моте Блантеру в его торжественный день»:
«Муза, в композитора влюблённая,
Так сказала, рюмок пять хватив:
«Мотя — это слово сокращённое,
Полностью оно звучит — Мотив!»

Мотив Исакович! Уже немало лет,
Как дружат композитор и поэт!
И три десятка лет, как хлебом-солью,
Меня встречаешь до-ре-ми-фа-солью!

Внимай, мой друг, моим словам простым.
Хоть много лет один, как рыба, бьёшься,
Напрасно ты себя считаешь холостым –
Ты с Музыкой вовек не разведёшься!

Ты с ней живёшь не первый год на свете,
У вас растут талантливые дети,
И в день когда тебе полсотни лет,
Ты передай им от меня привет!»

***

А УМЕР Матвей Исаакович в одиночестве. Это случилось в 1990-м, 27 сентября. Ему было восемьдесят семь. Где-то в США жила бездушная внучка, которая деда, чародея столь задушевных песен, ни разу не навестила. Исхудавший автор «Катюши» очень страдал от болей — в суставах, в сердце. И играть на фортепиано уже не мог. Друзей почти не осталось, и Иосиф Кобзон присылал ему обеды из ресторана. Композитор стал нелюдимым и ненужные, как ему казалось, советы отвергал. А тем, с кем говорить себе ещё позволял, жаловался: мол, жить так долго не пожелает никому

Он написал песни на все времена, его «Катюша» стала символом России, а под «Футбольный марш» начинается и сегодня каждый матч. Матвей Блантер еще при жизни стал классиком, и его композиции навсегда вошли в золотой фонд песенной культуры

 

Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Лев Сидоровский: ЗАДУШЕВНОСТЬ

  1. Лев Исаевич, такое впечатление, что И. Сельвинский подслушал в жизни это выражение «из-под топота копыт» и написал стихи. А с М. Блантером получилась песня, которая часто вспоминается.

    Но я о другом. Вот из детства вспоминается имя Мамлакат Юлаева, пионерка-стахановка, которая собирала хлопок не одной, а двумя руками сразу, а интернет выдает её имя как Мамлака́т Акбердыевна Наха́нгова. Память у меня всегда была плохая, но почему-то помнится, что её фамилия была Юлаева, да и интернет на эту фамилию правильно реагирует. Вы, кажется, о ней писали. Куда делась прежняя фамилия?

  2. Не совсем…

    Недолго по сердцам ютилась,
    Чего-то от Страны ждала,
    Но в душах места не хватило,
    И в песни Доброта ушла…

    Можно «от Страны» заменить на «от людей», правда, смысл слегка поменяется.

  3. Песни живут ровно столько, сколько живут люди, для которых они были написаны. Есть лишь редкие исключения, вроде «Катюши». А жаль!

Добавить комментарий для Марк Цайгер Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.