Михаил Ковсан: Кладбищенские диалоги, или Новый бобок в контексте безумия

Loading

Она была правой, и ей доставалось всё самоё тяжёлое, самоё ответственное, интимное в том числе, всё самое грязное, и не только в том смысле, в котором вы об этом подумали. Но левой она не завидовала, особенно в те редкие минуты, когда хозяин десницей её возвышенно величал. Её товарка, левая, писавшая историю этой несчастной страны, с похмелья дрожа, выводила каракули, пляшущие похабно и омерзительно. Хоть и не по воле своей, правая реализовала своё исконное право на самоопределение вплоть до отделения, от имперской плоти себя целиком и полностью отлучив.

Кладбищенские диалоги,

или

Новый бобок

в контексте безумия

Михаил Ковсан

Надо полагать, что я долго сидел, даже слишком; то есть даже прилёг на длинном камне в виде мраморного гроба. И как это так случилось, что вдруг начал слышать разные вещи? Не обратил сначала внимания и отнёсся с презрением. Но, однако, разговор продолжался. Слышу — звуки глухие, как будто рты закрыты подушками; и при всём том внятные и очень близкие. Очнулся, присел и стал внимательно вслушиваться
(Ф.М. Достоевский. Бобок).

— Кто это? Словно начало диалогов наших ночных возглашая?

Ночь подошла,
Сумрак на землю лёг,
Тонут во мгле пустынные сопки,
Тучей закрыт восток.

— И не понять, откуда звучит. Ладно, пора бы привыкнуть.

— Пусть так. Нам, конечно, здесь, ваше высокопревосходительство, господин генерал, не холодно и не жарко, но там, откуда все родом мы, и холодно, и жарко, и мокро, и снежно. Одним словом, война, да не просто войнушка, а мировой катаклизм.

— И что же вы мне прикажете делать? Подниматься и идти на войну?

— Мог бы, так приказал бы, могли бы, так встали бы и пошли.

— И за кого прикажете воевать? Я, знаете ли, наполовину хохол.

— А на другую?

— Грузин на другую

— Н-да. Ситуация. Неужели правда?

— Вам что «Сулико» спеть и Шевченко продекламировать?

— Да ладно вам, нашли время шутить.

— То-то же. Теперь вы информированы по самое по нельзя, так что, раз не прикажете, так посоветуйте. Да побыстрее, пожалуйста, а то вот-вот гроза разразится, мы с вами друг от друга располагаемся далеко, загремит — ничего не услышим.

— Да-с, гроза. Но пока ещё тихо. Так вот. Не с того, генерал, начинаем, ох, не с того.

— А с чего же, профессор, как не с войны?

 — Лучше вообще без неё, в крайнем случае войной надо кончать.

— Это так, только такого никогда не бывает. Сила ломит солому. Не что иное как сила. Ничто другое, как только солому.

— Согласен. Только сила не в том, что вы, батенька, представляете.

 — А в чём же?

— Сила — в мозгах.

— Не всем мозги, профессор, даны.

— Это вы зря, генерал.

— Пусть, только если не война, не сила, то как?

— А вот так! Начать с того, что мать городов русских оттуда перенести: не достойны!

— И как вы это устроите? Сами ведь, ещё в гимназию приготовляясь, это твердили.

— На то и наука! Археологам поставить задачу. Им только скажи и дай деньги, всё, что скажут, найдут.

— И что же найдут?

— Как что? Церковь, конец века восьмого, до всяких там Ольг, княжеский терем, ещё по мелочи всякого. И никаких татар, никаких там монголов. Великая цивилизация, о которой отечественные историки говорили, но им рот затыкали. Вот вам, генерал, и мать городов. А что твердили — глупость и враки.

— Господа, почто вы опять шарманку свою завели? Там война, кровь, а вы опять о своём.

 — Доброй ночи, господин главный редактор, это мы с генералом, ранние пташки, вас от вечного сна пробудили?

— Нет, профессор, сам раньше проснулся.

— Что так, не спится? Новости получили?

— От этих новостей не то, что проснёшься, от этих вестей вообще не заснёшь.

— А что вы хотели? Воевать в белых перчатках? Профессор, вот, полагает, что воевать должны не солдаты, а археологи. Надеюсь, хотя бы вы не намерены судьбу отечества отдать на откуп лопатам.

— Археологи — конечно, забавно. Впрочем, и их можно в дело пустить. Но главное, понятно, не в этом.

— А в чём? Мы с генералом во мнениях разошлись кардинально. Вы тоже полагаете, что эту войну можно выиграть?

 — Конечно! И — безусловно! И выиграет её тот, кто убедительней другого скажет, что победил. Сколько победных парадов в истории проводили войну проигравшие. Главное — прокукарекать!

— Оставьте, господа, восемьдесят шестое число мартобря и лучше подумайте, на что и мы ещё можем сгодиться. Толку от нас, понятно, немного, но всё-таки, мал золотник, да дорог, как и ложка к обеду.

— Ну-ну, князь! Только проснулись, и в вас ресторатор заговорил. Мы с генералом и главным редактором дискутируем о судьбах отчизны.

— Смейтесь, смейтесь, только по мне лучше о желудках клиентов заботиться, чтобы тем славно елось-пилось, чем мерзких мужиков отравой поить.

— Да ладно вам, будто сами готовили и кормили.

— Конечно, не сам, но интерьеры, согласитесь, немаловажное дело, всегда были на мне.

— Господа! Как же так можно! Какой-то часок ночи нам дан, на родине такое творится, а вы о пустом!

— И что же вы, господин лауреат, предлагаете? Отряхнуть прах со своих ног и ринуться туда разбираться, кто прав, кто виноват. Нет там ни правых, ни виноватых.

— Я вам, господин главный редактор, могу повторить то, что при жизни сто раз говорил.

— Помню, помню. Родины нет. Родина — Атлантида. Всё, что можем, нырять, со дна жемчужинки доставая. При том, что мы всегда во всём с вами решительно расходились, согласитесь, я ваши произведения публиковал всегда безотказно, и на гонорары пожаловаться вы не могли. Так было. Но сейчас — о другом. Они там просто взбесились.

— Кто по-вашему? Кто там взбесился? Я вас спрашиваю, господин редактор! Вы всегда на двух стульях сидели, но сегодня и на одном не усидеть!

— Это что же за лауреат?

— Разве не помните? Тот, который полёт над полем боя оторванной окровавленной руки описал.

— Неужели тот самый?

— Она была правой, и ей доставалось всё самоё тяжёлое, самоё ответственное, интимное в том числе, всё самое грязное, и не только в том смысле, в котором вы об этом подумали. Но левой она не завидовала, особенно в те редкие минуты, когда хозяин десницей её возвышенно величал. Её товарка, левая, писавшая историю этой несчастной страны, с похмелья дрожа, выводила каракули, пляшущие похабно и омерзительно. Хоть и не по воле своей, правая реализовала своё исконное право на самоопределение вплоть до отделения, от имперской плоти себя целиком и полностью отлучив.

— Конечно, князь, помню. Там ещё был пассаж о троеручице.

— Во времена иконоборчества Иоанн Дамаскин был обвинён в измене императором византийским. Было велено отсечь у него кисть правой руки и повесить её на площади городской. Страдая, Иоанн просил вернуть ему отсечённую кисть, а когда, смилостивившись, вернули её, приложил кисть к руке и перед иконой Богородицы начал молиться. После молитвы рука чудесным образом приросла. Иоанн в благодарность за исцеление приложил к иконе руку, сделанную из серебра. С тех пор в память о чуде стали писать иконы, называемые Троеручица.

— Доброй ночи, господин либеральный философ. Что это наши соседи заладили о Троеручице? Как почивали?

— Благодарю. Как всегда, скверно. Могилка тесная, не то, что у вас.

— Ну, что вы. Грешно моей могилке завидовать. Не лучше вашей. Подо мною двое лежат, и оба господа весьма беспокойные. Другое дело генерал и профессор. Им достались места персональные, прежде не занятые. Правда, несколько на периферии доставшегося нам всем пространства, но это лучше, чем в центре делить могилу с двумя.

— И как вы можете в такие минуты истории думать о личном!
— Вовсе не думаю, а сгнившими боками своими тесноту ощущаю.

— Вот так и отечество наше. Хоть и велико, хоть и безмерно, а тесно ему, как в могиле: то ли Азия, то ли Европа. Так в щели этой, в этой проруби и барахтается, ни туда, ни сюда, разве что, пуская пузыри, булькнуть на дно.

— Вы, профессор, всё о своём?

— А о чём же ещё? Не о вашем же, господин либеральный философ. Ну, выпал вам часок нашей истории. Наговорились? Наболтались? Теперь не грех помолчать, наблюдая, что там происходит. У нас, извините, философия невозможна. Так что вы — самозванец. Нет у нас ни философии, ни истории — одна труднодоступная география.

— Да это же вы, профессор, с генералом, соседом по имению кладбищенскому, ха-ха-ха, вашему и накаркали.

— Может, и так. Может, накаркали. Только это вы, либеральный философ, всякую самостийность им начирикали.

— Люди сами должны определять, где, в какой стране жить и ценности какие им исповедовать

— Ничего в мире, господа, не меняется. Как мы искали щель между Европой и Азией, чтобы самостью своей в неё втиснуться, так и нынешние щель продолжают искать. Только теперь, похоже, из Европы их выпихнут окончательно, да и в Азии с распростёртыми объятиями вовсе не примут. Где новую щель искать себе будут? В Африке?

— На Луне, господин главный редактор.

— То-то же, генерал, на Луне.

— Господа! Что же вы, господа! Не время почивать! Родина в опасности! Просыпайтесь! Безумный холоп окончательно и бесповоротно свихнулся!

— Кто это заголосил? Это вы, князь?

— Ну, что вы? Разве вы слышали когда-нибудь, чтобы голос я повышал?

— Простите. Это вы, лауреат?

— Оставьте эти вопросы, они так же нелепы, как и анекдотцы в вашей газете, что, ваше окружение зная, удивления не вызывает. А то, что сейчас там происходит, весьма и весьма удивительно.

 — Что же в том удивительного? Проходимец, немощный разумом, окружил себя глупыми подхалимами?

— Кто это? Кто, господа? И о чём он так громко, все приличия нарушая, толкует?

— Я покойник свежий, недавний, так что, господа, не взыщите.

— Как сюда вы попали? Кладбище давно закрыто, новых покойников не принимают.

— Ну, знаете, новое время — и возможности новые.

— Лучше сразу скажите, сколько дали, не вы, понятно, ваши наследники.

— Не знаю, не ведаю. Я и при жизни в такие пустяки, господа, не входил.

— Огромным состоянием, видать, обладали?

— Не огромным, господин генерал, но достаточным.

— И что, как там война? Много погибших?

— Точно сказать невозможно. Все врут. Так что, господин профессор, сказать можно только одно: был человек — нет человека: война.

— Ну да. Так всё, что угодно, оправдать может каждый.

— Я не оправдываю, господин философ, мне, право, очень неловко, но не на все вопросы ответы возможны. Скажу лишь, эту войну не начать было просто, закончить — никак невозможно.

— И рада душа в рай, да грехи не пускают?

— Истинно так, господин главный редактор.

— Но есть там хоть один мыслящий здраво или все — идиоты?

— Там, господин лауреат, нет идиотов. Даже свихнувшийся — не идиот. Просто он, как и все выходцы из Дома Большого, люди весьма и весьма близорукие. Дальше носа не видят. Вот и следуют шагом малым, как им кажется, осторожно, не понимая, что каждый шаг следующий определяет. Шаг за шагом в тупик себя и завели. Все прекрасно всё понимают. Выхода два: пуля в лоб или вперёд, до последнего патрона, точнее солдата. Поскольку в лоб очень не хочется: только сели за стол, ещё ничего не распробовали, то движутся по инерции, ни вправо, ни влево уже не повернуть, не говоря о том, чтобы развернуться и двинуть назад. Вот и тычутся мордой в бетонную стену.

— Вы тут нам нарисуете. Так мы вам и поверили.

— А это дело уже не моё, господин генерал.

— Может, он краски сгустил, но, похоже, не врёт. Да и какой резон ему врать?

— Врёт-не-врёт, господин философ, этого нам не узнать. Разве ещё парочка новых прибудет. Расспросим — узнаем.

— Ну да, подай-ка вам парочку. Как сюда попадут? Для этого, надо думать, сегодня необходимы деньги немалые.

— Что о пустяках рассуждать? К чему тень на плетень наводить? Вы не поняли: новенький — засланный казачок.

— Кем же, по-вашему, господин генерал, новенький заслан?

— Вы сами, либеральный философ вы наш, знаете это прекрасно.

— И всё же?

— Недругами отечества, которое сражается против врагов, готовых последний танк бандитам отдать, чтобы нашу с вами, господа, родину погубить. И все разговоры о невменяемости её нынешнего властителя полагаю я неприемлемыми.

— Ну да. Если бы вас, генерал, в своё время не поколотили, то никто бы и пикнуть не смел.

— Может, кто бы и смел, только, конечно, не вы, больно чириканье либеральное ваше русскому уху противно.

— Генерал! Прекратите! Не хватало нам здесь и сейчас возрождать старинные ссоры. Будто новых нет. И вы, господин философ, тоже весьма хороши. Сколько лет с генералом ни слова, и — вот. Вам что не с кем больше слово сказать? Обязательно цапаться с генералом. Так что призываю и вас, генерал, и вас, философ, друг другу и друг о друге больше ни слова. В конце концов, не забывайте, мы здесь не одни. Наши свары невольным соседям нашим совсем не понятны.

— Верно, лауреат!

— Правильно говорит.

— Прекратите!

— Ничего не поделаешь.

— Довольно всякие мрачности разводить!

— Ничего не попишешь.

— Надо смириться!

— Смирись, гордый человек!

— Кто это к смирению призывает?

— Я призываю!

— Кто это — я?

— Новенький.

— Вы что ли приезжий?

— Можно и так.

— Понаехало!

— Я, господин профессор, не понаехал. Я давно здесь живу. Точней, жил, пока не схоронили. Даже пару раз по кладбищу этому с экскурсоводом гулял, себя и семью просвещая. Много интересного, однако. История отечества, так сказать. Вашу могилу видели. Скромная.

— После смерти моей семье досталось немного. По истории Отечества труды мои, вот, пожалуй, и всё. На фамильные драгоценности жены моей жили, да на гонорары за статейки мои. Главный редактор, он теперь здесь, среди нас, платил аккуратно, но мизерно.

— Сочувствую, профессор, но всё же место здесь стоит и стоило очень немало. И правильно. Сухо и чисто. Не то что питерские болота: покойника в воду кладут, а чтобы не выплыл, хе-хе-хе, глыбой мраморной припирают. Обычно совершенно безвкусной. То ли ангел с крыльями, то ли демон крылатый. А уж деревца там кладбищенские все чахоточные такие. Не то что здесь: могучие, стройные, по осени жёлто-красным ковром все могилы покрыты. Красиво! И мрамора не меньше, если не больше. Так что ваша семья на могилу вашу не зря разорилась.

— Можно и так сказать. Только давайте лучше о вас. Деньги делаем там, живём, однако же, здесь, на родине даже кладбищем брезгаем. Так?

— Что-то так. Да не всё. Вам ведь далеко не все обстоятельства нынешней жизни известны. Я уезжать не хотел. Обстоятельства! Против них был бессилен. К тому же семья. Жить здесь, говорят, на родине то есть, отец невозможно. Друг друга все ненавидят. Можно свихнуться. Ты, говорят, весь в делах, не замечаешь, а нам невмочь, поехали, папа. Сдался. Уехал. Поболел немного, отдаю должное, очень комфортно. О кладбище жена и дети решили. Мы живём здесь, зачем же там отца хоронить? Иди знай, что будет завтра, сможем ли приехать могилу его навестить. Вот так дела обстоят, господа. Все, понятно, на новенького. Но вы мне знакомы. То есть не лично каждый из вас. Ничего с тех пор, как вы здесь поселились, не изменилось. Только генералы весьма поглупели, профессора обмельчали, главные редакторы совсем продажными стали, либеральные философы стучат пуще прежнего, лауреаты, имею в виду настоящих, вывелись вовсе. Кажется, никого не забыл? Кстати, нынче я такой не один. Можно сказать, прилично нас понаехало. Так что вам, предвижу, скоро потесниться придётся. Кто в первом ряду — снизойдёт до второго, во втором — в третий опустится. Деньги кончились. Кто за вас будет платить? Наследников нет. Были — да пресеклись. Последнее время за вас отчизна платила, да нынче никто с ней дел никаких иметь не желает. Даже кладбищенских! А говорить — что ж, говорите. Никому не мешаете. Никто вас не слышит. Все слова ваши при вас остаются.

— Профессор! О чём вы там с новеньким шепчетесь? У нас так не принято. Или же позабыли?

— Да не шепчемся мы, генерал. Это у вас со слухом проблемы.

— Ваша правда. Это с японской. Пушки у жёлтых больно трескучие. Однако не отрицайте: шептались.

— Если и так? Что вам в разговорах чужих?

— Мне? Ничего. Только порядок! Порядок превыше всего. Это уж непременно. И у нас дома был когда-то порядок. Только с тех пор, как мы здесь оказались, всё у них наперекосяк.

— Да и при нас порядка было немного. Не приукрашивайте, генерал.

— Больше, меньше — кто знает, кто измерит, кто это поймёт. Только чернь из питерских подворотен знала место своё, не вылезала, не верховодила.

— Это верно вы, господа, говорите.

— Мы-то, верно. А что вы, господин редактор, при жизни в газете писали? Забыли?

— Другие времена, господин профессор, идеи другие. Не всегда публиковал то, что хотел. Всё — политика. Всем угоди. Без этого как газету вести? На копейки, то есть сантимы, подписчиков да с торговлишки на бульварах далеко не уедешь.

— Только на кладбище!

— И не говорите, господин генерал!

— Однако, господа, не прибедняйтесь. На этом кладбище не всякому покойнику рады. Деньги деньгами, это уж непременно, только не каждого пустят — протекция очень необходима, так что при жизни ещё хлопотать приходилось, рекомендательное, ха-ха-ха, письмецо у сильных мира сего добывать.

— Всё бы хорошо, господин лауреат, чисто, сухо, прилично, только бы новостями гнусными не беспокоили.

— Извините, философ, но вы в моих словах иронию проворонили.

— Да ладно. Что нам с вами друг к другу цепляться. Проворонил — не проворонил. Там бы нас с вами из мокрых могил повытаскивали и вышвырнули собакам на разговение.

— И здесь всё не так уж прекрасно.

— Знаю я ваше всегдашнее недовольство: праздные посетители ходят-бродят, в полный голос могильные тексты читают. По всему кладбищу разносятся сентенции глупые, эпитафии всякие, порою такие, что мелким буквам на камне огромном места недостаёт.

— Верно, господа, говорите. Добавлю от себя. Мерзкий обычай. Тамошний. Однако справляют и здесь. Приходят. Покойника поминают. Водка-селёдка. Иногда напьются-нажрутся, песни поют. Язычество, да и только.

— Это что. Хотя чтение и водка-селёдка — противно, конечно. Но хуже некуда, когда речами покойника поминают. Митинг устраивают. Речи. Фотографы. Сто лет, как родился. Сто двадцать пять — как женился. Сто пятьдесят — как преставился.

— Да, господа. Скверные мы патриоты, однако. Там, в отечестве творится чёрт знает что, а мы тут о своём, о домашнем. Может, ещё закусок закажем? Помнится, неподалёку тут ресторанчик. Очень удобно. Проводишь, значит, покойника — и откушать, поминки.

— Должен признать, впервые от вас слова правдивые слышу. Патриоты мы скверные. Не Минины, не Пожарские, не Иваны мы, не Сусанины, не отдали жизнь за царя, вот и в сухости и чистоте прозябаем.

— Заметьте, в сухости и чистоте! И разговоры здесь у нас не досужие, а об отечестве, которое вечно в опасности.

— По собственной глупости.

— А вы, господин либеральный философ, без шпилек никак не можете обойтись. Чувствую, невмоготу вам молчать, так и тянет произнести слово, русскому уху противное.

— Какое из них?

— Демократия.

— Ну, что за пустой спор о словах. Как будто они что-то решают. Позвольте, господин профессор, развить вашу мысль о разговорах наших, беседах, так сказать, лишённых досужести. Что у них там, на их кладбище мокром? Разговоры о преферансе и о долгах. Никакой заинтересованности в судьбах отечества. Всё о личном. О мелком. Противно.

— Вы, господин главный редактор, как всегда, правы. Только что от вашей правоты и кому?

— Ну да, господин лауреат. Только и от вашей правоты, признанной поголовно всемирно, толку немного. Не так ли?

— Соглашусь за неимением веского аргумента. А что до демократии, то, господа кладбищенские мудрецы, позволю заметить, что русский человек привык умирать за царя, а за демократию ему и жить не охота. Вот и идёт он на смерть, когда посылают, а сейчас воюет Бог знает за что. У всего есть начало. И у всего есть конец. Империи не исключение. А в нашем отечестве и жить скучно, и мёртвым не весело. За кладбищем сует суета. А здесь ни суеты, ни сует. Вот уж где свобода, равенство, братство. Во всей возможной своей полноте. И в скудости нашей.

— Вы на каком основании от имени всех говорите?

— На том, батенька, что, прислушайтесь, раскаты ещё далёко, но через минуту-другую и у нас загрохочет, да так, что никаких слов больше не будет.

— Вы на что намекаете?

— Какие здесь да нынче намёки?

— А вы, господин лауреат, как полагаете, гром-гроза — знак чего? Одно — там, у них, по нашу сторону жизни — другое?

— Может, рангом выше бери, намёк Божий, знамение?

— Вам должно быть открыто, от нас не скрывайте: Апокалипсис?

— Или Антихрист?

— Говорите!

— Трава после этого будет расти?

— А если будет, какого цвета?

— Грянет сейчас!

— Голосами друг до друга тогда не дотянемся!

— Слышите? Загремело!

— И запело, однако!

Здесь, под землёй,
Наши герои спят,
Песню над ними ветер поёт и
Звёзды с небес глядят.

— Похоже, отбой.

— Голос проигранной нами войны.

— А у нас все войны проигранные, даже те, что мы выиграли.

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.