Александр Левковский: По пеплу, летящему с неба…

Loading

Знаешь, Саша, мне всегда казалось, что слова мачеха и отчим в русском языке имеют явно противоположный смысл. Ты говоришь мачеха – и видишь перед собой жестокую толстую противную бабу, издевающуюся над своей падчерицей, — ну что-то вроде Фаины Раневской в «Золушке», — а вот слово отчим такой мерзкой символики не имеет. – Она помолчала и добавила: — Одна мудрая старушка в нашей синагоге сказала мне, что в иврите последние две буквы -им у существительных — это окончание множественного числа, и, значит, слово отчим охватывает как бы всех отцов, а не только одного.

По пеплу, летящему с неба…

Рассказ

Александр Левковский

 «Если имею я дар пророчества и знаю все тайны,
и имею всякое познание и всю веру,
так что могу и горы переставлять,
НО НЕ ИМЕЮ ЛЮБВИ, -— то я ничто».

Апостол Павел, «Первое послание к коринфянам»

1

Девочке, возникшей на пороге купе, было лет шесть-семь, и была она рыженькой и обильно веснущатой. У меня с моей супругой, увы, никогда не было детей, а я люблю их до смерти, и, признаться, просто таю при виде любого ребёнка. Ну и, ясное дело, эта девчушка, несмотря на свою конопатость, показалась мне прямо красавицей. А уж когда вместо ожидаемого «Здравствуйте!» она сказала мне «Приветик!» и помахала ручонкой влево-вправо, я вообще пришёл в полный восторг.

Её мама вошла в купе вслед за ней, волоча чемодан в одной руке, большую сумку в другой, да ещё у ней была сумочка через плечо. Девочка повернулась к маме, а затем оглянулась на меня, как бы говоря: «Вы бы помогли ей, что ли…». Я поторопился встать, взялся за ручку тяжёлого чемодана и не без труда забросил его на багажную полку. Мама, высокая, очень привлекательная шатенка лет тридцати, благодарно улыбнулась и протянула мне руку:

— Спасибо. Мы теперь с вами попутчики до самой Вены. Будем знакомы. Вера.

— А по отчеству -— Вера Михайловна, — поправила девочка. — А вас как по имени-отчеству?

— Александр Семёнович, — говорю. — Но вообще-то для тебя я -— дядя Саша. А как звать тебя?

— Я Женя. Евгения Владимировна. Так меня записали в ОВИРе.

— Ого, и ты знаешь, что такое ОВИР? Молодец!

— Конечно, знаю. Там сидят сволочи и тянут резину с документами. Так мама сказала папе. А папа кричит: «Ты брось эти свои еврейские штучки!». У нас мама еврейка, а папа, наоборот, русский. А вы еврей или кто?

Я расхохотался.

— Представь себе, -— говорю, — я тоже еврей. -— С каждым произнесённым словом эта девочка нравилась мне всё больше и больше.

— Женя, ты бы помолчала, — Вера погладила её по курчавой копне волос. — Слова не даёшь сказать.

— Нет, почему? — возразил я. — Пусть говорит! -— Я взял в ладони тёплую ручонку девочки. — И где же ты живёшь, Евгения Владимировна?

— В Ленинграде, за сервантом.

Я вновь поперхнулся хохотом. Вера, смущённо улыбнулась:

— У нас всего одна комната. Это такая, знаете, однокомнатная «хрущёвка». Мы разделили её немецким сервантом, и Женина кроватка стоит за сервантом, а мы с её папой располагаемся с другой стороны.

— У нас папа фанфарон, — сообщила Женя, вытаскивая из маминой сумки какие-то свертки и пакеты — видимо, с едой.

— Женя, прекрати немедленно! Как тебе не стыдно! — повысила голос Вера. — Дяде Саше это совсем не интересно. — Она повернулась ко мне. — Мы с мужем часто и много спорили и даже ругались из-за моего желания эмигрировать. И, конечно, в разгар спора чего только не скажешь! И вот я как-то, разозлившись, обозвала его фанфароном. Я давно хотела уехать, а он был решительно против. Мы до того доругались, что я даже запретила ему провожать нас.

— Потому что он цинковый, — опять вмешалась Женя, забираясь с ногами на нижнюю полку.

Я в недоумении глянул на Веру. Она беспомощно развела руками и рассмеялась.

— То есть, циник, — пояснила она. — Привыкайте к Жениному лексикону… Я так однажды разозлилась на Володю, что обозвала его циником. Понимаете, он презирает эту нашу власть и смеётся над ней, и над партией, и над нашими вождями, но на работе он секретарь партийной организации, и вы бы послушали, какие дифирамбы он поёт родной советской власти на партийных собраниях! Я однажды послушала его — так меня, поверьте, чуть не стошнило…

Боже, какие только истории вам не расскажут эмигранты из Советского Союза — и одна история будет красочнее другой!

Мы с Верой и Женечкой пили чай, принесённый проводницей, и поглядывали в окно на переполненный людской массой вокзальный перрон белорусского города Брест. Отсюда через полчаса наш поезд двинется по долгому пути — через всю Польшу, поперёк Чехословакии, и далее через Дунай, в австрийскую Вену.

…Был сентябрь 1986-го года, и в моём Вильнюсе это был месяц и год обильной еврейской эмиграции. Едва ли не в каждом дворе громоздились горы мебели и домашних вещей, которые ловко грузили в контейнеры проворные ребята со станции Вильнюс-товарный. У меня не было контейнеров, и не было перевозимой мебели, а были только два чемодана да дорожная сумка. Моя супруга тоже, подобно мужу Веры, моей вагонной попутчицы, ехать решительно отказалась, и я отправился в неведомые края, на не испытанные мною жизненные коллизии один.

Хорошо, что у нас с ней не было детей, — я бы не смог их оставить. Я был бы не в состоянии уехать от них. А впрочем, я и уезжаю от жены во многом именно из-за того, что она никогда не хотела иметь потомства. «Я хочу жить для себя! Я не желаю жить для кого-то, даже если этот кто-то будет мой ребёнок!» -— это был её непоколебимый постулат, символ её веры, её святое заклинание с первого же дня нашей женитьбы. «Умные женщины, желающие прожить полнокровную жизнь, не обременяют себя детьми», — говорила она. — «Потратить свои лучшие годы на то, чтобы сажать на горшок и подтирать задницу годовалой соплячке, которая в конечном счёте вырастет и забудет тебя ради какого-нибудь прощелыги… Нет уж, извольте!»

Мы прожили вдвоём почти восемь лет, и у меня, слабого человека, никак не хватало духа разорвать этот невыносимый для меня бездетный союз, хоть мы и были неоднократно близки к разрыву.

А тут вдруг в семидесятые-восьмидесятые годы на горизонте замаячила чудесная таинственная фата-моргана — колеблющееся видение возможной эмиграции… Где-то — не помню, где — я прочитал тогда такую фразу: «…И внезапно изумительная возможность уехать возникла перед людьми, выросшими в убеждении, что Советский Союз невозможно покинуть, как нельзя забросить камень так высоко в небо, чтобы он не вернулся обратно».

И закрутились в моём воображении силуэты Нью-Йорка, Иерусалима, Парижа и Рима… И огромный таинственный мир за пределами наших границ стал притягивать меня, как гигантский всесильный магнит…

…— А у Женечки сегодня день рождения, — повернувшись от окна, объявила Вера и поцеловала дочь. — Она у нас сентябрьская.

— Мне уже шесть лет, — сказала Женя и показала мне шесть растопыренных пальцев — по три на каждой руке. — Я скоро пойду в школу. В Нью-Йорке. А потом к нам приедет папа.

Я вопросительно глянул на Веру. Она пожала плечами и едва заметно качнула головой влево-вправо.

— Ну поздравляю, Евгения Владимировна! Так ты сентябрьская, значит? — воскликнул я. — Родившиеся в сентябре обязательно бывают счастливыми. За это надо выпить. — И я полез в свою дорожную сумку, доставая оттуда бутылку армянского коньяка.

Выпили, закусили, ещё раз выпили — и в наступающих сумерках наш поезд тихо тронулся. Поплыл мимо нас перрон — последний перрон нашей родины. Вера всплакнула, да и я, чувствуя головокружение от выпитого коньяка, ощутил, как слёзы подступают к моим глазам…

*****

Когда тебе тридцать пять, а твоей вагонной спутнице в двухместном купе тридцать, и она интеллигентна, стройна и красива, и нет у тебя с ней ни жён, ни мужей, а впереди невообразимый для бывшего советского человека путь в волшебную Вену, -— то вопрос о твоей надвигающейся влюблённости не подлежит ни малейшему сомнению.

И, конечно же, я почувствовал первые признаки этой влюблённости ещё тогда, когда мы поздно вечером уложили именинницу спать, а сами сели по обе стороны приоконного столика и разлили коньяк по чайным стаканам.

Но вот что было странно и необычно: моя влюблённость была явно раздвоенной — между мамой и её дочерью. С тех пор прошло много лет, и многое забылось, но я явственно помню, что, разговаривая с Верой и ощущая первые признаки притяжения к ней, я всё время отвлекался и поглядывал на спящую Женечку. Она казалась мне моей дочерью. Вот именно такой, представлялось мне, должна была бы быть моя дочь. Мне даже казалось, что я давно хотел, чтобы она, эта не рождённая моей супругой девочка, была бы тоже рыженькой, с кудрявой копной волос, с носиком, усыпанном веснушками. Чтобы она вот так же серьёзно говорила, помогая себе энергичным жестом поднятой ручонки и качая утвердительно головой: «Мне уже шесть…». Или: «Мой папа — фанфарон». Или: «Я живу за сервантом…».

Мы с Верой говорили далеко за полночь, вспоминая нашу покидаемую родину и строя планы на покрытое зыбким туманом будущее, а потом я уступил ей моё место внизу, а сам постелил себе наверху, на багажной полке. Вышел в коридор покурить и поглядеть в окно на проносящиеся мимо поля осенней Польши, а когда я вернулся в купе, Вера уже спала…

2

Последующие пятнадцать лет были лучшими годами моей жизни. И я твёрдо знаю, кто сделал их самыми прекрасными.

Это была Женечка!

Она была моей радостью, моей гордостью, моим нескончаемым счастьем!

Она была моей любимой дочерью! И я был её отцом — ежедневно и ежечасно. Я посвящал ей всё свободное время. У меня не было никаких более важных забот в жизни — только моя Женя.

Вера даже слегка обижалась. Она сказала мне однажды полушутя:

— Ты кого больше любишь — меня или её?

Я предпочёл промолчать, а она, посмеиваясь над нашей с Женечкой взаимной влюблённостью, сказала мне:

— Знаешь, Саша, мне всегда казалось, что слова мачеха и отчим в русском языке имеют явно противоположный смысл. Ты говоришь мачеха — и видишь перед собой жестокую толстую противную бабу, издевающуюся над своей падчерицей, -— ну что-то вроде Фаины Раневской в фильме «Золушка», -— а вот слово отчим такой мерзкой символики не имеет. — Она помолчала и добавила: -— Одна мудрая старушка в нашей синагоге сказала мне, что в иврите последние две буквы —им у существительных -— это окончание множественного числа, и, значит, слово отчим охватывает как бы всех отцов, а не только одного. Вот ты есть такой замечательный отчим.

Но я не был отчимом для Жени. Я был её папой — вместо того её настоящего папы, который в Америку к ней так и не приехал.

Вот я упомянул Америку — и тут наступил момент рассказать, как и почему я оказался в Штатах, и как я женился на красавице Вере, и как я стал отцом шестилетней Жени.

Я по профессии — инженер-мостостроитель, и поэтому у меня не было никаких колебаний насчёт того, куда мне ехать — в Америку, Израиль, Канаду, Германию или Австралию. Конечно, в Америку! — конечно, туда, где возвышаются над реками и переплетаются над хайвеями полмиллиона мостов — стальных, тросовых, железобетонных, подвесных, арочных, балочных, разводных, рамных, виадуков и прочих, -— и каждый год строятся ещё несколько сотен! И где меня, опытного проектировщика мостов и тоннелей, наверняка ждёт отличная работа.

А Веру, бывшую двухкратную чемпионку Олимпийских игр по прыжкам в воду, пригласили тренировать университетскую сборную команду Америки. Она уже три года была доцентом на спортивных кафедрах ленинградских вузов, защитила кандидатскую диссертацию, свободно владела английским и испанским, написала массу статей в спортивных журналах — и её отлично знали её бывшие соперницы в Америке и Европе.

И после двух недель пребывания в прекрасной Вене, мы с ней и Женечкой, уже в невесомом состоянии любви и счастья, оказались в Италии, в городе Остия, недалеко от Рима. Здесь мы должны были дождаться желанных виз в Штаты. Впрочем, визы для Веры и Жени были уже заготовлены — ведь Веру пригласили на работу в Америку вполне официально, но она решила дождаться в Остии, пока для меня придёт желанная виза.

А тем временем нас с Верой, влюблённых, как в молодости, обвенчал в столичной синагоге главный раввин Рима.

И вот тут-то, в Италии, я и увидел впервые, как Вера прыгает в воду!

Это было незабываемое зрелище. Тут дело даже не в том, какие невообразимые кульбиты она выделывала, прыгая с семи— и десятиметровой высоты — я видел это не раз и в натуре, и по телевизору, -— а как она взобралась однажды на двадцатипятиметровую скалу, возвышающуюся над озером недалеко от Остии, и там приготовилась показать нам, зрителям, столпившимся внизу, профессиональный «клифф-дайвинг», то есть, в буквальном переводе, «прыжок со скалы». На самой вершине гигантского утёса был построен помост, выдвинутый вперёд на несколько метров. Вера стояла посреди помоста, а мы, многочисленные зрители, рассыпавшиеся по берегам озера, замерли в ожидании, глядя на её тоненькую фигуру, возвышающуюся над нами на высоте десятиэтажного дома.

Я вдруг вспомнил, как в детстве мы с мамой и папой снимали дачу в местечке Ракитно под Киевом. И каким ужасом был я объят, когда сельские ребята затащили однажды меня, городского пацана десяти лет, на мост через реку Рось и, хохоча и безжалостно толкая в спину, заставили прыгнуть вниз. Высота моста над поверхностью воды была там не более трёх-четырёх метров, но мне эта высота казалась чудовищной! Какой же невообразимо чудовищной должна казаться для Веры высота в двадцать пять метров!

Женечка прижалась ко мне, непривычно молчаливая, прикрыв рот ладонями и задрав голову кверху. А Вера, похожая снизу и издалека на какую-то античную статую — то ли на Афину, то ли на Афродиту! — стояла, не двигаясь, посреди помоста, накаляя своей неподвижностью напряжённую атмосферу ожидания.

Но вот она шагнула к самому краю помоста, подняла руки, присела, разогнулась -— и взлетела!

И ринулась вниз, стремительно поворачиваясь вдоль и поперёк, сгибая колени и распрямляя ноги, сворачиваясь в клубок и мгновенно разгибаясь…

И под гром аплодисментов, вытянув руки, почти без брызг вошла в воду. 

3

Мне уже больше восьмидесяти — даже ближе к девяноста! -— а в этом возрасте память обычно куда-то исчезает, и от прошлого остаются бессвязные клочки. Но мне повезло, и память у меня сейчас так же остра, как была она острой сорок и пятьдесят лет назад.

Но я рвусь помнить из прошлого лишь то, что делало меня счастливым, и безжалостно отсечь всё трагическое в нашей жизни, — а трагического, как вы увидите далее, было предостаточно. И вот поэтому я иногда завидую Вере, которая не помнит ничего. Вот уже восьмой год её одолевает Альцгеймер, и прошлого для неё нет — ни счастливого и ни несчастного. Она не помнит меня, Россию, нашу эмиграцию, Америку, свою спортивную карьеру, свои триумфы и поражения, и даже моё упоминание имени дочери не вызывает у ней и тени понимания.

Прошлого для неё нет, -— но нет у ней и настоящего, а счастливого конца, как известно, нет ни у кого из нас, живущих на белом свете.

А я почти еженощно, лёжа без сна, перебираю в уме свою прошлую жизнь и пытаюсь найти в ней смысл.

Если смысл жизни в счастье, то оно у меня было. Где-то я прочитал однажды такую стихотворную строчку: «Счастье это значит — соучастье…» -— и строчка эта врезалась мне в память. У меня было полнейшее соучастье в жизни любимой дочери — и, значит, я был счастлив!

…Я учил её всему, что я знал и любил.

Я учил её кататься на коньках, на лыжах и играть в волейбол и теннис. Я научил её виртуозно ездить на велосипеде, не прикасаясь к рулю. Я приучал её к классической музыке, и мы с ней и Верой раз в месяц отправлялись в Карнеги-холл или Линкольн-центр в Нью-Йорке для очередного концерта Грига, Сен-Санса или Чайковского. Я научил её играть в шахматы, и вскоре мне стало нелегко её обыгрывать. А Вера сделала Женечку отличной пловчихой и потихоньку приучала её к прыжкам в воду. И вскоре я с восторгом наблюдал, как наша Женя виртуозно выделывает сложные повороты, прыгая в воду с пятиметровой высоты.

Я вижу её, сидящую у меня на коленях в кабине моей «Тойоты» и держащую в руках руль. Я потихоньку нажимаю на педаль газа, а Женечка вдохновенно рулит и что-то восторженно кричит, пока мы пересекаем обширную пустынную площадку для парковки. Она кричит, я хохочу -— и мы оба счастливы до невозможности!

Но самое главное! — я приучил её читать! Я привил ей СТРАСТЬ К ЧТЕНИЮ!

Я вспоминаю, как я, лёжа с Женечкой на ковре в её комнате, читаю ей «Тысячу и одну ночь», и она кричит мне, что это всё неправда, что нет на свете никаких ковров-самолётов, великодушных Аладдинов, волшебных ламп и всемогущих джиннов. И мне приходится изобретать для неё письмо, которое якобы написал ей лично сам Аладдин из Саудовской Аравии. Но за Аладдином гонятся зловредные джинны, оторвавшие даже кусок от его ковра-самолёта, и он вынужден был спрятать это письмо с подарком на берегу реки Раритан, недалеко от нас. И весь следующий день мы с Женей гоняемся за этим письмом по нашему штату Нью-Джерси в районе Принстона, ибо Аладдину пришлось неоднократно перепрятывать его, — и в конце концов находим это письмо, вместе с подарком для Женечки -— чудными наручными часиками. (Я впоследствии описал эти приключения в рассказе «Женечка и волшебная лампа Аладдина»).

Я помню, как мы с ней плывём на лодке по каналу в Принстоне, и она, глядя на заросший зеленью холмистый остров, спрашивает: «А как называется этот остров?», и я уверенно отвечаю: «О, этот остров Джексона из «Приключений Тома Сойера»! Разве ты не узнаёшь его?».

…Я могу вспоминать о моей Женечке бесконечно — вплоть до того момента, когда она исчезла из моей жизни, и рухнул мой мир. И вместе с моим миром рухнуло моё счастье.

*****

Это был обычный, ничем не примечательный осенний день в Нью-Йорке. Женечке исполнился в тот день двадцать один год, и мы с Верой с утра собирались отправиться из Принстона на праздничный завтрак в Манхэттен. Женя была уже на третьем курсе медицинского факультета Корнелльского университета в Нью-Йорке, и группа её друзей и молодых преподавателей договорилась встретиться в знаменитом ресторане Windows of the World («Окна мира») на 107-м этаже Северной башни Всемирного Торгового Центра в Манхэттене. Праздничный завтрак в честь дня рождения нашей дочери был назначен на 9 часов утра.

…Тут я прервусь и расскажу, в какую красавицу обратилась моя Женечка за прошедшие пятнадцать лет. Она уже не была той рыженькой и конопатой шестилетней девчушкой, что возникла на пороге вагонного купе накануне нашего отъезда из Союза. О, нет! — она казалась мне сейчас красивейшей девушкой на свете! Её рыжие волосы потемнели и приобрели цвет старой бронзы, от крупных веснушек осталась лишь россыпь мелких точечек вокруг носа и по щекам, она вытянулась вверх до высоты ста шестидесяти сантиметров, и фигура у ней была просто великолепной. Но истинным украшением Жени были её глаза, которые она явно унаследовала от Веры, -— крупные, слегка раскосые, подтянутые к вискам и обрамлённые длинными изогнутыми ресницами.

Я часто говорил Вере, что я безмерно завидую тому счастливцу, которому достанется наша Женя. «Какая несправедливость! — твердил я. — Мы вложили в неё столько сил и труда, мы воспитывали её, мы учили её быть доброй и сострадательной, мы сделали её прекрасным интеллигентным человеком, а он, не приложив никаких усилий, получит в своё полное обладание такое сокровище! Где справедливость!?»

Мы с Верой знали, что Женя и её университетские друзья являются членами всемирной организации «Доктора без границ» и после завершения курса обучения будут работать в самых заброшенных уголках мира, где царит нищета и где один врач приходится на несколько десятков тысяч обездоленных. Эти ребята, ещё будучи студентами, тратили свои каникулы не на курортах в Майами или на Гавайских островах, а, преодолевая чудовищные трудности, оказывали медицинскую помощь несчастным обитателям Йемена, Намибии или Эритреи.

И Женя, которую мы с Верой воспитали доброй девочкой, не могла, конечно, остаться в стороне.

— Вы не представляете себе, — взволнованно говорила она нам после очередной поездки за границу, — в каких ужасных условиях живут люди в Пакистане, Чаде или Эфиопии! Грязь, горы гниющего мусора на улицах, нищета, преступность, безработица, отсутствие самого элементарного медицинского обслуживания… Детская смертность ужасающая! Вы бы посмотрели, в каких кошмарных условиях рожают их женщины! Как это исправить!? Кто в этом виноват!?

Я, конечно, мог бы ей сказать, что во многом виноваты сами жители этих Богом забытых мест, но я знал по опыту, что убедить мне её едва ли удастся. Я однажды предложил ей подумать, почему так разнятся по уровню жизни два островных государства в Атлантическом океане — покрытая льдом Исландия и субтропическая Гаити. Исландия, где полгода царит полярная ночь и почти нет растительности, входит в число самых развитых стран мира, а утопающая в роскошной зелени Гаити — самая нищая страна Западного полушария. Почему?

Женя очень разволновалась, долго спорила со мной, а затем рассказала об этом разговоре своим друзьям по университету, и у них в общежитии разгорелся длительный и, в конечном итоге, безрезультатный спор. Никто не мог связно ответить на два извечных вопроса: кто виноват в нищете и бесправии стран третьего мира! — и что с этим делать?

Конец этому спору положила сорокалетняя сомалийка Астур Элми, профессор факультета журналистики. Она эмигрировала из охваченной гражданской войной Сомали ещё ребёнком, с блеском училась в школе и университете, защитила диссертацию, стала профессором — и вот недавно была избрана членом Палаты Представителей от Демократической партии. Она была беспрекословным предводителем и кумиром молодёжи Корнелльского университета. «Виновата Америка! — твёрдо заявила она. — Виноваты мы, не борющиеся с американским империализмом, с американским расизмом, с американским стремлением эксплуатировать народы третьего мира и, в первую очередь, народы мусульманских стран…».

Я знал, что радикальная Астур Элми будет присутствовать на праздничном завтраке, и это заранее портило мне настроение. Я видел дважды по телевизору её выступления в Конгрессе, когда она, закутанная в чёрную мусульманскую абайю, с белым тюрбаном на голове, стуча сухоньким кулачком по трибуне, требовала вывода американских войск изо всех мусульманских стран. Женя сказала, что в январе миссис Элми возглавит делегацию «Докторов без границ», отправляющуюся в Сомали, и Женя уже включена в эту группу.

— Женечка! — умолял я её. — Не надо тебе туда ехать! Куда угодно, но только не в Сомали. Американцев там ненавидят. Американцев там убивают. Это опасно! Это смертельно опасно!

Женя угрюмо молчала, и я знал, что мне её не переубедить…

*****

В тоннеле Холланд, пересекающим реку Гудзон, царило столпотворение машин, и мы явно запаздывали. Пока мы с Верой, выбравшись из тоннеля, парковали машину, а затем почти бежали к Северной башне, часы уже приближались к девяти.

Мы поднялись по нескольким ступеням, обрамляющим огромную плазу вокруг Всемирного Торгового Центра, и тут у Веры развязался шнурок на недавно купленных модных ботинках. Я поставил её ногу на своё согнутое колено и стал поспешно завязывать шнурок, как вдруг я услышал какой-то странный гул, идущий с севера, со стороны Бродвея. Гул стремительно нарастал, и я краем глаза заметил, что люди вокруг нас все повернули головы на оглушающий шум. Я тоже повернул голову -— и внезапно увидел огромный самолёт, летящий прямо на нас!

Я невольно оглянулся на высоченную Северную башню, и страшная мысль вдруг пронзила мой мозг: ещё секунда! — и самолёт врежется в башню!

Люди на плазе кричали — но их крика не было слышно из-за ужасающего грохота самолётных моторов. Вера упала лицом на асфальт и закрыла голову руками, а я, потрясённый, не способный двинуться с места, смотрел, не отрываясь, на гигантский самолёт, закрывший небо надо мной и неотвратимо врезающийся в прекрасное сверкающее здание, где на самом верху, в ресторане на 107-м этаже, находилась наша Женечка…

Было 8 часов и 46 минут, 11-го сентября 2001-го года.

Сверху на нас сыпался густой поток пепла. Пепел был чёрный, жирный, пропитанный вонью сгоревшего самолётного топлива, и проникал он повсюду — за ворот, в рот и нос, в глаза и уши, им были покрыты наши ладони, и ноги скользили по толстому слою пепла, покрывшего всю плазу.

Я схватил плачущую Веру за руку и рванулся ко входу в здание, но нас сбили с ног два пожарника. «Назад! Назад!» — кричали они. Я упал на спину и сквозь залепленные пеплом глаза вдруг увидел страшную — невероятную, могущую присниться только в кошмарном сне! — картину: сверху, с горящих последних этажей, с высоты в несколько сот метров, по пеплу, летящему с неба, стремительно приближаясь, неслись к земле люди, покинувшие невыносимый ад.

Наверное, где-то среди них была и наша Женя. Я неистово закричал, потрясая сжатыми кулаками и зовя её! Я не хотел жить! Я хотел быть с ней в эти её последние мгновенья! — и я хотел умереть вместе с ней!

Олимпийская чемпионка Вера учила Женечку прыгать в воду с пятиметровой высоты, но кто может научить человека прыгать с высоты четыреста метров?!

*****

Иногда мне везёт, и мне, вопреки старческой бессоннице, снится хороший тёплый сон. Вот вчера я задремал, и в глубине сна мне вдруг привиделось купе нашего вагона в поезде Брест-Вена. Открывается дверь, и в дверном проёме появляется рыженькая веснущатая девочка шести или семи лет. Она молча смотрит на меня, а я говорю ей:

— Ты где живёшь, Женя?

И она отвечает, энергично кивая рыжеволосой головой:

— В Ленинграде, за сервантом…

*****

«По снегу, летящему с неба,
Глубокому белому снегу,
В котором лежит моя грусть,
К тебе, задыхаясь от бега,
На горе своё тороплюсь.
 
Под утро земля засыпает
И снегом себя засыпает,
Чтоб стало кому-то тепло.
Лишь я, от тоски убегая,
Молю, чтоб меня занесло».
Александр Розенбаум.
«По снегу, летящему с неба»

 

Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Александр Левковский: По пеплу, летящему с неба…

  1. Рассказ замечательный, тронувший меня до глубины души. Я сопереживаю каждый эпизод и хорошо представляю, что чувствует автор. Во многом благодаря тому, что я его соплеменник, современник и бывший соотечественник. Именно поэтому меня и пронзили эти ассоциации, часто нелогичные, как и положено ассоциациям.
    В районе деревни Синява, Ракитянского района, на берегу красивой речушки Рось находился палаточный лагерь нашей учебной практики. Мы учились делать топографические карты. Шел 1955 год. Меня выбрали, к огромному удивлению, старшим по лагерю. Этот выбор чуть-чуть изменил мое отношение к жизни. А тогда я задумался, выпятил грудь и предложил остальным пяти парням нашей бригады моральный кодекс на три месяца полевой жизни.
    Мы будем работать, не «срезая углы», то-есть, выполняя программу максимально полно и тщательно. Все тяготы бытия и трудности в работе будем переносить с благодарностью в душе, принимая их за тренировку характера. Мы будем помогать не только друг другу, но и всем студентам лагеря, кому это понадобится. Будем стараться улаживать конфликты, неизбежно возникающие в лагере, без участия начальства. Ребята не только приняли это предложение, но и следовали взятому курсу с видимым удовольствием. Кроме одного из наших. Паренек из другой бригады попросил у него сигарету. Наш парень, извиняясь, ему отказал:
    ─ Понимаешь, у меня осталось всего шесть пачек…
    И правда, курево было в дефиците, купить его можно было только в Ракитно, что в 15 километрах. Но отказать на таком основании значило нарушить наш кодекс. И мы, не сговариваясь, отказали товарищу в дружбе.
    Насколько я знаю, для остальных ребят нашей бригады эти три месяца тоже повлияли на отношение к жизни, по крайней мере, на то время, что я был с ними в контакте и много лет спустя. Уже никто из них не работал топографом, да это и неважно. Проводить почти весь год в разъездах, в скудных условиях, без семьи ─ почти все мы пытались уйти от этого, и только мне не удалось. Девять лет экспедиций укрепили мой характер, но лишили благ оседлой жизни.
    Наконец, еще одна ассоциация, навеянная комментарием к рассказу. Точнее, заключением: «Миром правит ненависть». Я бы уточнил: миром, животным и растительным миром правит естественный отбор. Он же снабдил нас генами. Что касается нас, людей, то индивидуально мы все отличаемся друг от друга, но в целом у каждой популяции есть легко прослеживаемые общие черты. В группе мы ведем себя подобно другим социальным животным, руководствуясь не логикой, не разумом, а чувствами, инстинктами. Лишь один показательный пример. Выбирая руководителя страны, но почти ничего не зная, ни о нем, ни о конкретных нуждах, не разбираясь в экономике и политике (наиболее сложной работе в мире), мы руководствуемся лишь его внешностью, манерами и обещаниями.

  2. Какой сильный рассказ! И я уезжал в это же время. И это все правда. Невыносимая по силе правда…До сих пор все, кто приехал в Америку в 80-е годы, встречаясь, через пол-часа говорят об эмиграции в США. Понять это могут только новые американцы.
    11 сентября 2001 года… Мой сын учился за углом от Башен — Близнецов в Пэйс университете. Я видел, как первый самолет врезался в первую башню. Видел с моста Верразано, по которому ехал на работу. Я звонил, кричал жене: «Где сын?» Телефоны перестали работать — антена на башнях была разрушена.
    А сын спал дома. У него в этот день не было занятий… Господи, благодарю тебя за это!
    А потом на улицах танцевали арабы…
    Дети моих друзей выжили, потому, что были в отпуске. Вся их компания погибла.
    Сын моих знакомых спасься, прыгая через пролеты, успел спрятаться под тяжелым грузовиком.
    Мой товарищ Моня пришел в Бруклин пешком. Жена уже была в госпитале от нервного срыва.
    Там погибли самые лучшие.
    Там погибла американская иллюзия о том, что Америка- это мечта для всех.

  3. О чём этот рассказ? Мне кажется, что этот рассказ о будничности нашего бытия. Повседневность нашего быта, в котором распадаются по разным причинам семьи. Случайные встречи, которые превращаются в счастливые мгновенья, в любови, в надежды, в мечты, в устремления к счастью.
    Вся эта повседневность из отношений между людьми, из любовей и надежд разбивается вдребзеги 11 сентября 2001 года, когда самолёты террористов были направлены в башни Торгового Центра, похоронив навсегда случайные встречи, надежды, мечты и любови. Не для тех, кто погиб под обломками башен, для всей цивилизации.
    Есть такое поверье: как начнёшь Новый Год, так его и проведёшь. Помните, как начинался 19 век в России?
    С убийства императора Павла. Надо ли рассказывать, как прошёл тот век? В войнах, в терроре, в убиствах, в смертных приговорах, в казнях. А уж век 20 как начинался да как закончился…
    Век 21 начинался с убийства. Начинался с неависти. Не прошло даже четверти столетия. Эта четверть проходит под знаком ненависти.
    Помнится когда-то учёные и обыватели пытались выяснить вопрос: почему внеземные цивилизации не вступают с нами в контакт. А «ответ ужасно прост, и ответ единственный…» Помнится, кто-то сказал на вопрос кого можно считать умным человеком? Ответ: умный человек тот, ктоспособен видеть себя со стороны.
    Умна ли наша цивилизация? Не знаю. Очень сомневаюсь. Ею правит НЕНАВИСТЬ…
    Мне кажется, рассказ об этом.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.