Знаешь, Саша, мне всегда казалось, что слова мачеха и отчим в русском языке имеют явно противоположный смысл. Ты говоришь мачеха – и видишь перед собой жестокую толстую противную бабу, издевающуюся над своей падчерицей, — ну что-то вроде Фаины Раневской в «Золушке», — а вот слово отчим такой мерзкой символики не имеет. – Она помолчала и добавила: — Одна мудрая старушка в нашей синагоге сказала мне, что в иврите последние две буквы -им у существительных — это окончание множественного числа, и, значит, слово отчим охватывает как бы всех отцов, а не только одного.

По пеплу, летящему с неба…

Рассказ

Александр Левковский

 «Если имею я дар пророчества и знаю все тайны,
и имею всякое познание и всю веру,
так что могу и горы переставлять,
НО НЕ ИМЕЮ ЛЮБВИ, -— то я ничто».

Апостол Павел, «Первое послание к коринфянам»

1

Девочке, возникшей на пороге купе, было лет шесть-семь, и была она рыженькой и обильно веснущатой. У меня с моей супругой, увы, никогда не было детей, а я люблю их до смерти, и, признаться, просто таю при виде любого ребёнка. Ну и, ясное дело, эта девчушка, несмотря на свою конопатость, показалась мне прямо красавицей. А уж когда вместо ожидаемого «Здравствуйте!» она сказала мне «Приветик!» и помахала ручонкой влево-вправо, я вообще пришёл в полный восторг.

Её мама вошла в купе вслед за ней, волоча чемодан в одной руке, большую сумку в другой, да ещё у ней была сумочка через плечо. Девочка повернулась к маме, а затем оглянулась на меня, как бы говоря: «Вы бы помогли ей, что ли…». Я поторопился встать, взялся за ручку тяжёлого чемодана и не без труда забросил его на багажную полку. Мама, высокая, очень привлекательная шатенка лет тридцати, благодарно улыбнулась и протянула мне руку:

— Спасибо. Мы теперь с вами попутчики до самой Вены. Будем знакомы. Вера.

— А по отчеству -— Вера Михайловна, — поправила девочка. — А вас как по имени-отчеству?

— Александр Семёнович, — говорю. — Но вообще-то для тебя я -— дядя Саша. А как звать тебя?

— Я Женя. Евгения Владимировна. Так меня записали в ОВИРе.

— Ого, и ты знаешь, что такое ОВИР? Молодец!

— Конечно, знаю. Там сидят сволочи и тянут резину с документами. Так мама сказала папе. А папа кричит: «Ты брось эти свои еврейские штучки!». У нас мама еврейка, а папа, наоборот, русский. А вы еврей или кто?

Я расхохотался.

— Представь себе, -— говорю, — я тоже еврей. -— С каждым произнесённым словом эта девочка нравилась мне всё больше и больше.

— Женя, ты бы помолчала, — Вера погладила её по курчавой копне волос. — Слова не даёшь сказать.

— Нет, почему? — возразил я. — Пусть говорит! -— Я взял в ладони тёплую ручонку девочки. — И где же ты живёшь, Евгения Владимировна?

— В Ленинграде, за сервантом.

Я вновь поперхнулся хохотом. Вера, смущённо улыбнулась:

— У нас всего одна комната. Это такая, знаете, однокомнатная «хрущёвка». Мы разделили её немецким сервантом, и Женина кроватка стоит за сервантом, а мы с её папой располагаемся с другой стороны.

— У нас папа фанфарон, — сообщила Женя, вытаскивая из маминой сумки какие-то свертки и пакеты — видимо, с едой.

— Женя, прекрати немедленно! Как тебе не стыдно! — повысила голос Вера. — Дяде Саше это совсем не интересно. — Она повернулась ко мне. — Мы с мужем часто и много спорили и даже ругались из-за моего желания эмигрировать. И, конечно, в разгар спора чего только не скажешь! И вот я как-то, разозлившись, обозвала его фанфароном. Я давно хотела уехать, а он был решительно против. Мы до того доругались, что я даже запретила ему провожать нас.

— Потому что он цинковый, — опять вмешалась Женя, забираясь с ногами на нижнюю полку.

Я в недоумении глянул на Веру. Она беспомощно развела руками и рассмеялась.

— То есть, циник, — пояснила она. — Привыкайте к Жениному лексикону… Я так однажды разозлилась на Володю, что обозвала его циником. Понимаете, он презирает эту нашу власть и смеётся над ней, и над партией, и над нашими вождями, но на работе он секретарь партийной организации, и вы бы послушали, какие дифирамбы он поёт родной советской власти на партийных собраниях! Я однажды послушала его — так меня, поверьте, чуть не стошнило…

Боже, какие только истории вам не расскажут эмигранты из Советского Союза — и одна история будет красочнее другой!

Мы с Верой и Женечкой пили чай, принесённый проводницей, и поглядывали в окно на переполненный людской массой вокзальный перрон белорусского города Брест. Отсюда через полчаса наш поезд двинется по долгому пути — через всю Польшу, поперёк Чехословакии, и далее через Дунай, в австрийскую Вену.

…Был сентябрь 1986-го года, и в моём Вильнюсе это был месяц и год обильной еврейской эмиграции. Едва ли не в каждом дворе громоздились горы мебели и домашних вещей, которые ловко грузили в контейнеры проворные ребята со станции Вильнюс-товарный. У меня не было контейнеров, и не было перевозимой мебели, а были только два чемодана да дорожная сумка. Моя супруга тоже, подобно мужу Веры, моей вагонной попутчицы, ехать решительно отказалась, и я отправился в неведомые края, на не испытанные мною жизненные коллизии один.

Хорошо, что у нас с ней не было детей, — я бы не смог их оставить. Я был бы не в состоянии уехать от них. А впрочем, я и уезжаю от жены во многом именно из-за того, что она никогда не хотела иметь потомства. «Я хочу жить для себя! Я не желаю жить для кого-то, даже если этот кто-то будет мой ребёнок!» -— это был её непоколебимый постулат, символ её веры, её святое заклинание с первого же дня нашей женитьбы. «Умные женщины, желающие прожить полнокровную жизнь, не обременяют себя детьми», — говорила она. — «Потратить свои лучшие годы на то, чтобы сажать на горшок и подтирать задницу годовалой соплячке, которая в конечном счёте вырастет и забудет тебя ради какого-нибудь прощелыги… Нет уж, извольте!»

Мы прожили вдвоём почти восемь лет, и у меня, слабого человека, никак не хватало духа разорвать этот невыносимый для меня бездетный союз, хоть мы и были неоднократно близки к разрыву.

А тут вдруг в семидесятые-восьмидесятые годы на горизонте замаячила чудесная таинственная фата-моргана — колеблющееся видение возможной эмиграции… Где-то — не помню, где — я прочитал тогда такую фразу: «…И внезапно изумительная возможность уехать возникла перед людьми, выросшими в убеждении, что Советский Союз невозможно покинуть, как нельзя забросить камень так высоко в небо, чтобы он не вернулся обратно».

И закрутились в моём воображении силуэты Нью-Йорка, Иерусалима, Парижа и Рима… И огромный таинственный мир за пределами наших границ стал притягивать меня, как гигантский всесильный магнит…

…— А у Женечки сегодня день рождения, — повернувшись от окна, объявила Вера и поцеловала дочь. — Она у нас сентябрьская.

— Мне уже шесть лет, — сказала Женя и показала мне шесть растопыренных пальцев — по три на каждой руке. — Я скоро пойду в школу. В Нью-Йорке. А потом к нам приедет папа.

Я вопросительно глянул на Веру. Она пожала плечами и едва заметно качнула головой влево-вправо.

— Ну поздравляю, Евгения Владимировна! Так ты сентябрьская, значит? — воскликнул я. — Родившиеся в сентябре обязательно бывают счастливыми. За это надо выпить. — И я полез в свою дорожную сумку, доставая оттуда бутылку армянского коньяка.

Выпили, закусили, ещё раз выпили — и в наступающих сумерках наш поезд тихо тронулся. Поплыл мимо нас перрон — последний перрон нашей родины. Вера всплакнула, да и я, чувствуя головокружение от выпитого коньяка, ощутил, как слёзы подступают к моим глазам…

*****

Когда тебе тридцать пять, а твоей вагонной спутнице в двухместном купе тридцать, и она интеллигентна, стройна и красива, и нет у тебя с ней ни жён, ни мужей, а впереди невообразимый для бывшего советского человека путь в волшебную Вену, -— то вопрос о твоей надвигающейся влюблённости не подлежит ни малейшему сомнению.

И, конечно же, я почувствовал первые признаки этой влюблённости ещё тогда, когда мы поздно вечером уложили именинницу спать, а сами сели по обе стороны приоконного столика и разлили коньяк по чайным стаканам.

Но вот что было странно и необычно: моя влюблённость была явно раздвоенной — между мамой и её дочерью. С тех пор прошло много лет, и многое забылось, но я явственно помню, что, разговаривая с Верой и ощущая первые признаки притяжения к ней, я всё время отвлекался и поглядывал на спящую Женечку. Она казалась мне моей дочерью. Вот именно такой, представлялось мне, должна была бы быть моя дочь. Мне даже казалось, что я давно хотел, чтобы она, эта не рождённая моей супругой девочка, была бы тоже рыженькой, с кудрявой копной волос, с носиком, усыпанном веснушками. Чтобы она вот так же серьёзно говорила, помогая себе энергичным жестом поднятой ручонки и качая утвердительно головой: «Мне уже шесть…». Или: «Мой папа — фанфарон». Или: «Я живу за сервантом…».

Мы с Верой говорили далеко за полночь, вспоминая нашу покидаемую родину и строя планы на покрытое зыбким туманом будущее, а потом я уступил ей моё место внизу, а сам постелил себе наверху, на багажной полке. Вышел в коридор покурить и поглядеть в окно на проносящиеся мимо поля осенней Польши, а когда я вернулся в купе, Вера уже спала…

2

Последующие пятнадцать лет были лучшими годами моей жизни. И я твёрдо знаю, кто сделал их самыми прекрасными.

Это была Женечка!

Она была моей радостью, моей гордостью, моим нескончаемым счастьем!

Она была моей любимой дочерью! И я был её отцом — ежедневно и ежечасно. Я посвящал ей всё свободное время. У меня не было никаких более важных забот в жизни — только моя Женя.

Вера даже слегка обижалась. Она сказала мне однажды полушутя:

— Ты кого больше любишь — меня или её?

Я предпочёл промолчать, а она, посмеиваясь над нашей с Женечкой взаимной влюблённостью, сказала мне:

— Знаешь, Саша, мне всегда казалось, что слова мачеха и отчим в русском языке имеют явно противоположный смысл. Ты говоришь мачеха — и видишь перед собой жестокую толстую противную бабу, издевающуюся над своей падчерицей, -— ну что-то вроде Фаины Раневской в фильме «Золушка», -— а вот слово отчим такой мерзкой символики не имеет. — Она помолчала и добавила: -— Одна мудрая старушка в нашей синагоге сказала мне, что в иврите последние две буквы —им у существительных -— это окончание множественного числа, и, значит, слово отчим охватывает как бы всех отцов, а не только одного. Вот ты есть такой замечательный отчим.

Но я не был отчимом для Жени. Я был её папой — вместо того её настоящего папы, который в Америку к ней так и не приехал.

Вот я упомянул Америку — и тут наступил момент рассказать, как и почему я оказался в Штатах, и как я женился на красавице Вере, и как я стал отцом шестилетней Жени.

…Я по профессии — инженер-мостостроитель, и поэтому у меня не было никаких колебаний насчёт того, куда мне ехать — в Америку, Израиль, Канаду, Германию или Австралию. Конечно, в Америку! — конечно, туда, где возвышаются над реками и переплетаются над хайвеями полмиллиона мостов — стальных, тросовых, железобетонных, подвесных, арочных, балочных, разводных, рамных, виадуков и прочих, -— и каждый год строятся ещё несколько сотен! И где меня, опытного проектировщика мостов и тоннелей, наверняка ждёт отличная работа.

А Веру, бывшую двухкратную чемпионку Олимпийских игр по прыжкам в воду, пригласили тренировать университетскую сборную команду Америки. Она уже три года была доцентом на спортивных кафедрах ленинградских вузов, защитила кандидатскую диссертацию, свободно владела английским и испанским, написала массу статей в спортивных журналах — и её отлично знали её бывшие соперницы в Америке и Европе.

И после двух недель пребывания в прекрасной Вене, мы с ней и Женечкой, уже в невесомом состоянии любви и счастья, оказались в Италии, в городе Остия, недалеко от Рима. Здесь мы должны были дождаться желанных виз в Штаты. Впрочем, визы для Веры и Жени были уже заготовлены — ведь Веру пригласили на работу в Америку вполне официально, но она решила дождаться в Остии, пока для меня придёт желанная виза.

А тем временем нас с Верой, влюблённых, как в молодости, обвенчал в столичной синагоге главный раввин Рима.

И вот тут-то, в Италии, я и увидел впервые, как Вера прыгает в воду!

Это было незабываемое зрелище. Тут дело даже не в том, какие невообразимые кульбиты она выделывала, прыгая с семи— и десятиметровой высоты — я видел это не раз и в натуре, и по телевизору, -— а как она взобралась однажды на двадцатипятиметровую скалу, возвышающуюся над озером недалеко от Остии, и там приготовилась показать нам, зрителям, столпившимся внизу, профессиональный «клифф-дайвинг», то есть, в буквальном переводе, «прыжок со скалы». На самой вершине гигантского утёса был построен помост, выдвинутый вперёд на несколько метров. Вера стояла посреди помоста, а мы, многочисленные зрители, рассыпавшиеся по берегам озера, замерли в ожидании, глядя на её тоненькую фигуру, возвышающуюся над нами на высоте десятиэтажного дома.

Я вдруг вспомнил, как в детстве мы с мамой и папой снимали дачу в местечке Ракитно под Киевом. И каким ужасом был я объят, когда сельские ребята затащили однажды меня, городского пацана десяти лет, на мост через реку Рось и, хохоча и безжалостно толкая в спину, заставили прыгнуть вниз. Высота моста над поверхностью воды была там не более трёх-четырёх метров, но мне эта высота казалась чудовищной! Какой же невообразимо чудовищной должна казаться для Веры высота в двадцать пять метров!

Женечка прижалась ко мне, непривычно молчаливая, прикрыв рот ладонями и задрав голову кверху. А Вера, похожая снизу и издалека на какую-то античную статую — то ли на Афину, то ли на Афродиту! — стояла, не двигаясь, посреди помоста, накаляя своей неподвижностью напряжённую атмосферу ожидания.

Но вот она шагнула к самому краю помоста, подняла руки, присела, разогнулась -— и взлетела!

И ринулась вниз, стремительно поворачиваясь вдоль и поперёк, сгибая колени и распрямляя ноги, сворачиваясь в клубок и мгновенно разгибаясь…

И под гром аплодисментов, вытянув руки, почти без брызг вошла в воду. 

3

Мне уже больше восьмидесяти — даже ближе к девяноста! -— а в этом возрасте память обычно куда-то исчезает, и от прошлого остаются бессвязные клочки. Но мне повезло, и память у меня сейчас так же остра, как была она острой сорок и пятьдесят лет назад.

Но я рвусь помнить из прошлого лишь то, что делало меня счастливым, и безжалостно отсечь всё трагическое в нашей жизни, — а трагического, как вы увидите далее, было предостаточно. И вот поэтому я иногда завидую Вере, которая не помнит ничего. Вот уже восьмой год её одолевает Альцгеймер, и прошлого для неё нет — ни счастливого и ни несчастного. Она не помнит меня, Россию, нашу эмиграцию, Америку, свою спортивную карьеру, свои триумфы и поражения, и даже моё упоминание имени дочери не вызывает у ней и тени понимания.

Прошлого для неё нет, -— но нет у ней и настоящего, а счастливого конца, как известно, нет ни у кого из нас, живущих на белом свете.

А я почти еженощно, лёжа без сна, перебираю в уме свою прошлую жизнь и пытаюсь найти в ней смысл.

Если смысл жизни в счастье, то оно у меня было. Где-то я прочитал однажды такую стихотворную строчку: «Счастье это значит — соучастье…» -— и строчка эта врезалась мне в память. У меня было полнейшее соучастье в жизни любимой дочери — и, значит, я был счастлив!

…Я учил её всему, что я знал и любил.

Я учил её кататься на коньках, на лыжах и играть в волейбол и теннис. Я научил её виртуозно ездить на велосипеде, не прикасаясь к рулю. Я приучал её к классической музыке, и мы с ней и Верой раз в месяц отправлялись в Карнеги-холл или Линкольн-центр в Нью-Йорке для очередного концерта Грига, Сен-Санса или Чайковского. Я научил её играть в шахматы, и вскоре мне стало нелегко её обыгрывать. А Вера сделала Женечку отличной пловчихой и потихоньку приучала её к прыжкам в воду. И вскоре я с восторгом наблюдал, как наша Женя виртуозно выделывает сложные повороты, прыгая в воду с пятиметровой высоты.

Я вижу её, сидящую у меня на коленях в кабине моей «Тойоты» и держащую в руках руль. Я потихоньку нажимаю на педаль газа, а Женечка вдохновенно рулит и что-то восторженно кричит, пока мы пересекаем обширную пустынную площадку для парковки. Она кричит, я хохочу -— и мы оба счастливы до невозможности!

Но самое главное! — я приучил её читать! Я привил ей СТРАСТЬ К ЧТЕНИЮ!

Я вспоминаю, как я, лёжа с Женечкой на ковре в её комнате, читаю ей «Тысячу и одну ночь», и она кричит мне, что это всё неправда, что нет на свете никаких ковров-самолётов, великодушных Аладдинов, волшебных ламп и всемогущих джиннов. И мне приходится изобретать для неё письмо, которое якобы написал ей лично сам Аладдин из Саудовской Аравии. Но за Аладдином гонятся зловредные джинны, оторвавшие даже кусок от его ковра-самолёта, и он вынужден был спрятать это письмо с подарком на берегу реки Раритан, недалеко от нас. И весь следующий день мы с Женей гоняемся за этим письмом по нашему штату Нью-Джерси в районе Принстона, ибо Аладдину пришлось неоднократно перепрятывать его, — и в конце концов находим это письмо, вместе с подарком для Женечки -— чудными наручными часиками. (Я впоследствии описал эти приключения в рассказе «Женечка и волшебная лампа Аладдина»).

Я помню, как мы с ней плывём на лодке по каналу в Принстоне, и она, глядя на заросший зеленью холмистый остров, спрашивает: «А как называется этот остров?», и я уверенно отвечаю: «О, этот остров Джексона из «Приключений Тома Сойера»! Разве ты не узнаёшь его?».

…Я могу вспоминать о моей Женечке бесконечно — вплоть до того момента, когда она исчезла из моей жизни, и рухнул мой мир. И вместе с моим миром рухнуло моё счастье.

*****

Это был обычный, ничем не примечательный осенний день в Нью-Йорке. Женечке исполнился в тот день двадцать один год, и мы с Верой с утра собирались отправиться из Принстона на праздничный завтрак в Манхэттен. Женя была уже на третьем курсе медицинского факультета Корнелльского университета в Нью-Йорке, и группа её друзей и молодых преподавателей договорилась встретиться в знаменитом ресторане Windows of the World («Окна мира») на 107-м этаже Северной башни Всемирного Торгового Центра в Манхэттене. Праздничный завтрак в честь дня рождения нашей дочери был назначен на 9 часов утра.

…Тут я прервусь и расскажу, в какую красавицу обратилась моя Женечка за прошедшие пятнадцать лет. Она уже не была той рыженькой и конопатой шестилетней девчушкой, что возникла на пороге вагонного купе накануне нашего отъезда из Союза. О, нет! — она казалась мне сейчас красивейшей девушкой на свете! Её рыжие волосы потемнели и приобрели цвет старой бронзы, от крупных веснушек осталась лишь россыпь мелких точечек вокруг носа и по щекам, она вытянулась вверх до высоты ста шестидесяти сантиметров, и фигура у ней была просто великолепной. Но истинным украшением Жени были её глаза, которые она явно унаследовала от Веры, -— крупные, слегка раскосые, подтянутые к вискам и обрамлённые длинными изогнутыми ресницами.

Я часто говорил Вере, что я безмерно завидую тому счастливцу, которому достанется наша Женя. «Какая несправедливость! — твердил я. — Мы вложили в неё столько сил и труда, мы воспитывали её, мы учили её быть доброй и сострадательной, мы сделали её прекрасным интеллигентным человеком, а он, не приложив никаких усилий, получит в своё полное обладание такое сокровище! Где справедливость!?»

Мы с Верой знали, что Женя и её университетские друзья являются членами всемирной организации «Доктора без границ» и после завершения курса обучения будут работать в самых заброшенных уголках мира, где царит нищета и где один врач приходится на несколько десятков тысяч обездоленных. Эти ребята, ещё будучи студентами, тратили свои каникулы не на курортах в Майами или на Гавайских островах, а, преодолевая чудовищные трудности, оказывали медицинскую помощь несчастным обитателям Йемена, Намибии или Эритреи.

И Женя, которую мы с Верой воспитали доброй девочкой, не могла, конечно, остаться в стороне.

— Вы не представляете себе, — взволнованно говорила она нам после очередной поездки за границу, — в каких ужасных условиях живут люди в Пакистане, Чаде или Эфиопии! Грязь, горы гниющего мусора на улицах, нищета, преступность, безработица, отсутствие самого элементарного медицинского обслуживания… Детская смертность ужасающая! Вы бы посмотрели, в каких кошмарных условиях рожают их женщины! Как это исправить!? Кто в этом виноват!?

Я, конечно, мог бы ей сказать, что во многом виноваты сами жители этих Богом забытых мест, но я знал по опыту, что убедить мне её едва ли удастся. Я однажды предложил ей подумать, почему так разнятся по уровню жизни два островных государства в Атлантическом океане — покрытая льдом Исландия и субтропическая Гаити. Исландия, где полгода царит полярная ночь и почти нет растительности, входит в число самых развитых стран мира, а утопающая в роскошной зелени Гаити — самая нищая страна Западного полушария. Почему?

Женя очень разволновалась, долго спорила со мной, а затем рассказала об этом разговоре своим друзьям по университету, и у них в общежитии разгорелся длительный и, в конечном итоге, безрезультатный спор. Никто не мог связно ответить на два извечных вопроса: кто виноват в нищете и бесправии стран третьего мира! — и что с этим делать?

Конец этому спору положила сорокалетняя сомалийка Астур Элми, профессор факультета журналистики. Она эмигрировала из охваченной гражданской войной Сомали ещё ребёнком, с блеском училась в школе и университете, защитила диссертацию, стала профессором — и вот недавно была избрана членом Палаты Представителей от Демократической партии. Она была беспрекословным предводителем и кумиром молодёжи Корнелльского университета. «Виновата Америка! — твёрдо заявила она. — Виноваты мы, не борющиеся с американским империализмом, с американским расизмом, с американским стремлением эксплуатировать народы третьего мира и, в первую очередь, народы мусульманских стран…».

Я знал, что радикальная Астур Элми будет присутствовать на праздничном завтраке, и это заранее портило мне настроение. Я видел дважды по телевизору её выступления в Конгрессе, когда она, закутанная в чёрную мусульманскую абайю, с белым тюрбаном на голове, стуча сухоньким кулачком по трибуне, требовала вывода американских войск изо всех мусульманских стран. Женя сказала, что в январе миссис Элми возглавит делегацию «Докторов без границ», отправляющуюся в Сомали, и Женя уже включена в эту группу.

— Женечка! — умолял я её. — Не надо тебе туда ехать! Куда угодно, но только не в Сомали. Американцев там ненавидят. Американцев там убивают. Это опасно! Это смертельно опасно!

Женя угрюмо молчала, и я знал, что мне её не переубедить…

*****

В тоннеле Холланд, пересекающим реку Гудзон, царило столпотворение машин, и мы явно запаздывали. Пока мы с Верой, выбравшись из тоннеля, парковали машину, а затем почти бежали к Северной башне, часы уже приближались к девяти.

Мы поднялись по нескольким ступеням, обрамляющим огромную плазу вокруг Всемирного Торгового Центра, и тут у Веры развязался шнурок на недавно купленных модных ботинках. Я поставил её ногу на своё согнутое колено и стал поспешно завязывать шнурок, как вдруг я услышал какой-то странный гул, идущий с севера, со стороны Бродвея. Гул стремительно нарастал, и я краем глаза заметил, что люди вокруг нас все повернули головы на оглушающий шум. Я тоже повернул голову -— и внезапно увидел огромный самолёт, летящий прямо на нас!

Я невольно оглянулся на высоченную Северную башню, и страшная мысль вдруг пронзила мой мозг: ещё секунда! — и самолёт врежется в башню!

Люди на плазе кричали — но их крика не было слышно из-за ужасающего грохота самолётных моторов. Вера упала лицом на асфальт и закрыла голову руками, а я, потрясённый, не способный двинуться с места, смотрел, не отрываясь, на гигантский самолёт, закрывший небо надо мной и неотвратимо врезающийся в прекрасное сверкающее здание, где на самом верху, в ресторане на 107-м этаже, находилась наша Женечка…

Было 8 часов и 46 минут, 11-го сентября 2001-го года.

…Сверху на нас сыпался густой поток пепла. Пепел был чёрный, жирный, пропитанный вонью сгоревшего самолётного топлива, и проникал он повсюду — за ворот, в рот и нос, в глаза и уши, им были покрыты наши ладони, и ноги скользили по толстому слою пепла, покрывшего всю плазу.

Я схватил плачущую Веру за руку и рванулся ко входу в здание, но нас сбили с ног два пожарника. «Назад! Назад!» — кричали они. Я упал на спину и сквозь залепленные пеплом глаза вдруг увидел страшную — невероятную, могущую присниться только в кошмарном сне! — картину: сверху, с горящих последних этажей, с высоты в несколько сот метров, по пеплу, летящему с неба, стремительно приближаясь, неслись к земле люди, покинувшие невыносимый ад.

Наверное, где-то среди них была и наша Женя. Я неистово закричал, потрясая сжатыми кулаками и зовя её! Я не хотел жить! Я хотел быть с ней в эти её последние мгновенья! — и я хотел умереть вместе с ней!

Олимпийская чемпионка Вера учила Женечку прыгать в воду с пятиметровой высоты, но кто может научить человека прыгать с высоты четыреста метров?!

*****

Иногда мне везёт, и мне, вопреки старческой бессоннице, снится хороший тёплый сон. Вот вчера я задремал, и в глубине сна мне вдруг привиделось купе нашего вагона в поезде Брест-Вена. Открывается дверь, и в дверном проёме появляется рыженькая веснущатая девочка шести или семи лет. Она молча смотрит на меня, а я говорю ей:

— Ты где живёшь, Женя?

И она отвечает, энергично кивая рыжеволосой головой:

— В Ленинграде, за сервантом…

*****

«По снегу, летящему с неба,
Глубокому белому снегу,
В котором лежит моя грусть,
К тебе, задыхаясь от бега,
На горе своё тороплюсь.
 
Под утро земля засыпает
И снегом себя засыпает,
Чтоб стало кому-то тепло.
Лишь я, от тоски убегая,
Молю, чтоб меня занесло».
Александр Розенбаум.
«По снегу, летящему с неба»