И в конце апреля 45-го капитан Лейзеров в конце концов добрался до села Кабанье, где его заждались мои мама и сестра. А 9 мая, когда объявили о победе над Германией, в селе об этом не сразу узнали, поскольку радиоточек просто не было. Конечно, известие до села всё же дошло, но как раз в этот же день отцу по предписанию надо было уезжать. Папа очень обрадовался победе над Германией, решив, что можно в таком случае не отправляться на Дальний Восток. Но мама его урезонила, невзначай заметив, что именно сейчас надо разрешить накопившиеся жилищные дела, пока он в действующей армии.
Неумолимо далёкое и близкое
Евгений Лейзеров
«Времена не выбирают,
В них живут и умирают».
Александр Кушнер
Мой дедушка, Марк Зиновьевич Лейзеров, родился на Украине в 1879 году и в двадцатилетнем возрасте окончил бухгалтерские курсы в Вильно. Он был очень набожным и трех своих сыновей, родившихся друг за другом с разницей в два года — 1903, 1905, 1907 — назвал, как подсказывала ему Тора: Абрам, Исаак, Яков. В моём архиве есть своего рода духовное завещание дедушки, полученное мной от двоюродной сестры Веры, живущей в Донецке. Мне всегда импонировали великие русские писатели, родившиеся в конце 19 века, ибо в истории российской словесности не было такого звездопада родившихся знаменитостей: Блок, Бунин, Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Булгаков, Пастернак, Цветаева, Маяковский, Есенин. И надо же: мой родной дедушка жил в одно время с ними, очень любил русскую литературу, особенно любил писать акростихи. Поэтому привожу полностью его текст без купюр, чтобы сохранить обаяние и доброту стиля, характер описываемой эпохи:
НА ДОБРУЮ ПАМЯТЬ ДРАГОЦЕННОМУ ПОТОМСТВУ!
Мысли лучшие, чувства, нежные, поглощённые Вами, посвящаю Вам!
Един — 13! Да пусть Вас охранит, благословит.
Новыми Светилами блестите и Солнце да пусть греет, сияет всюду Вам.
А все дни года для пользы славной Родины энергично, отрадно, торжественно проводите.
Хотя бы вкратце о Вечных идеях мировых наук, морали хотелось вспомнить.
Есть это абсолютно всё в древнейшем памятнике, в океане учений.
Этот храм литератур источник очень дивно трактует.
Максимально и глубже рекомендую черпать, дабы стать головой выше, наслаждаться и прозреть.
х
Любимому Идеальному спутнику до последнего часа
Лиза дорогая! За всё тебе признательность сердечная!
Если я по болезни не выражаю пламенно то, что переживаю.
Я недооценил и не воздал каждому должного, то за Вами всепрощение!
Абрам! Ты мой первенец благородный, кристаллической души Человек!
Ася! Ты вседостойная своему другу, Вы Учителя смены нового века
И воспитатели и создатели по подобию Ленина, Сталина и Вас — Нового человека.
Быть же Вам популяризаторами, Лауреатами и Героями, чтоб использовать прелести Века!
Исаак! Ты моя сердцевина, опора, сердечно— прекрасный человек.
Валя! Ты верный друг, благородная, добрейшая, как родная дочь.
Верою и Правдою Идеально по— новому развиваете рост и мощь Родины славной.
Саша! Ты мой красавчик, купидончик, продолжатель рода во веки век.
Лелею надежду, что за все первозданное воздастся Вам сторицею.
Яков! Ты как младший прекрасный Иосиф любимчик, как — братьям — Герой и Слава.
Шаг за шагом смело достиг вершин высших наук, много побед, тебе слава!
А потому Ты уважаем и любим народом, и Родина щедро вознаградила: честь и слава!
Иннуся! Ты очаровательна всем, всем; Человек, друг, мать — музыка и пение в наслаждение.
Жанночка! Как жемчужина прекрасная, ты для рода будешь гордость, венец, украшение!
Женечка — симпатией и Гением оправдаешь звание.
Лучезарно да пусть Солнце светит Вам Парадисом да пусть будет жизнь Вам.
Все вы мне одинаково дороги, одинаково уважаемы.
Желаю прощаться со словом желанным, могучим, совершенным, святым.
Я по званию вдохновенный утешитель и по— моему многим утешаю Человеческий Мир.
Что по сказанию и логике должен Мир засиять в недалеком будущем. Да будет Мир!
Я диктовал, а любезная Валя напечатала.
Текст завещания требует, конечно, пояснения. Сначала, в первых восьми строках акростихом, следует благодарственное обращение к самым близким от Менахеэма, в переводе с иврита от утешителя. Далее идут благодарственные послания самым близким: жене, сыновьям, невесткам, внукам, причем также акростихом. Например, своей супруге, моей бабушке — ЛЕЯ[1].
Безусловно, всё в нашей жизни — как тогда, так и теперь — упирается в психологию сознания, — свою собственную, и окружающих людей. И от этого никуда не деться, наблюдалось всегда и везде, а более всего в семье. Каждый из братьев выбрал свой, сообразуясь со временем и желанием, профессиональный путь: Абрам стал филологом, Исаак — химиком, а Яков, мой отец, — электриком.
В 1947 году дедушка гостил у нас в Ленинграде.
Мама рассказывала, что когда он приехал, она со мной, тяжелобольным трёхмесячным, была в больнице. Женщины, лежавшие с мамой в палате, в один голос твердили ей, что я уже не жилец на этом свете. Слава Богу, мама слушалась указаний лечащего врача, и меня, наперекор двум тяжелым болезням — воспалению лёгких и диспепсии, удалось спасти. Как это всё же удалось, до сих пор остается для меня загадкой.
Такой же загадкой был тот факт, что все три брата на протяжении 1933 года жили в комнате ленинградской коммунальной квартиры, причем в том же доме, где я впоследствии родился. Исаак не смог перенести питерский изнуряющий влажный климат, серьезно заболел — да так, что пришлось срочно уехать из города. Нельзя не сказать, что дед очень гордился своим младшим сыном Яковом, достойно прошедшим все три войны: финскую, отечественную, японскую.
Гордость была обоснованной еще и потому, что сам дедушка после окончания бухгалтерских курсов служил несколько лет рядовым в царской армии. Служба, как рассказывал отец, давала некоторые льготы евреям. Благодаря одной из них, мой отец был зачислен в гимназию, а не в хедер, где проучился до событий 1917 года.
Старший брат отца Абрам, учитель русского языка и литературы, когда началась война, оставался в блокадном Ленинграде, где ему пришлось пережить страшную зиму 42 года. Отец, навещая его, делился продуктами из офицерского пайка, но этого катастрофически не хватало больному, истощенному дяде, который с февраля 42-го уже не вставал с постели. Отцу с большим трудом удалось уговорить дворника, чтобы он за кусок конины, новое драповое пальто отвез на санках дядю на эвакуационный пункт.[2] Полуживого дядю со всеми злоключениями доставили в Нижний Тагил, где его спасла и выходила молодая, сострадательная девушка, ставшая впоследствии его супругой.
А мой папа вспоминал, что когда их часть весной 42 года перебросили на Волховский фронт, голодные солдаты (хотя их врачи предупреждали о последствиях переедания), набрасывались на турнепс, который был в большом количестве. И как много тогда попадало после такого «пиршества» в госпитали, где иногда бывали и летальные исходы.
Папа служил в войсках связи, был радистом и азбуке Морзе учил меня с детства, хотя особого восторга от точек и тире я не испытывал. Папа вспоминал о начале финской кампании, когда он в сентябре 39-го был призван на офицерские сборы в Белоостров, в тридцати километрах от Ленинграда. Когда позволяла обстановка, договорившись с командованием своей части, младший лейтенант Лейзеров уезжал в Ленинград проведать жену и годовалую дочку Жанну. И вот в конце ноября подвернулся снова удачный случай повидаться с семьёй, 29 ноября поздно вечером папа доехал до своего дома. А жили они в маленькой комнате коммунальной квартиры на улице Чайковского.
Утром следующего дня по радио передали объявления о начале военных действий с Финляндией. Можно понять и объяснить состояние папы в этот момент: он у себя дома, а должен быть… даже теперь и неизвестно где — в Белоострове или в марш— броске на запад? Самоволка во время войны может обернуться самыми непредвиденными последствиями вплоть до штрафбата и далее. Об этом, наверно, думал папа, когда помчался к себе в часть. К счастью, всё обошлось без последствий: папин взвод был на хорошем счету, старшие офицеры относились к нему дружелюбно, часть еще стояла в Белоострове, ожидая приказа об отправке.
Отечественная война была длительным жизненным испытанием для всех. Когда она началась, папа сразу же пошел добровольцем на фронт, а мама вместе с Жанной эвакуировалась из Ленинграда 5-го июля. Мама только что окончила музыкальное училище по классам: «сольное пение» и «хоровое дирижирование» и у нее было направление на работу завучем в музыкальную школу Ижевска. Но, как часто в жизни бывает, подвернулся случай поехать вместе со школой брата Абрама воспитателем на Урал, в Курганскую область, село Кабанье.
У папы была интересная особенность характера: он с удовольствием рассказывал истории, в которых рассказчик, то есть он сам, оказывался зачастую не в самом лучшем положении. Вот, к примеру, такая история.
Когда заканчивалась та страшная война, в марте 1945-го, в Германии, капитан Лейзеров получил предписание прибыть в Москву.
О цели командировки не говорилось. Оказалось, что собравшимся в Москве офицерам-радистам предстоял долгий путь на Дальний Восток, на границе с которым стояла японская миллионная армия. Как и положено, после доклада подполковника госбезопасности офицеры задавали вопросы, на которые подполковник обстоятельно отвечал. Папа уже в конце собрания не выдержал и спросил: «Как же так, когда же война закончится? Как долго ещё она будет длиться? Когда мы вернемся к своим семьям?»
Сидевшие рядом с папой изумленно на него посмотрели, мол, к чему такие вопросы, особенно в такое время и в таком месте. Проводивший собрание, подполковник посмотрел на моего отца и сказал: «Товарищи офицеры, если нет больше вопросов, можете расходиться, а капитан Лейзеров пусть останется». И вот, через некоторое время все разошлись, а папа остался один в небольшом зале с колоннами. Больше часа длилось ожидание, папа уже прекрасно понимал, что не нужно было задавать такой вопрос, и от этого осознания становилось ещё горше, когда не знаешь, что сейчас произойдет, мысленно готовясь к худшему варианту.
Наконец появился вместо подполковника майор, сразу же спросивший: «Зачем задали такой вопрос?» Папа стал объяснять свою ситуацию, что четыре года не видел семьи, что очень переживает за оставшихся на Урале жену и дочку, ночами не спит — всё о них думает; просит извинения за сорвавшийся сгоряча вопрос, но сам не понимает, что с ним творится. «Ладно, капитан, довольно!» — прервал нескончаемый монолог отца кадровик. «Мы посмотрели личное дело, хорошее, претензий нет» И, подмигнув: «Ну, что, говоришь, по жене соскучился? Так уж и быть поедешь на Восток через свой Урал. Но, чтоб больше таких вопросов не задавать. Понял?» «Так точно, товарищ майор» — отвечал отец.
И в конце апреля 45-го капитан Лейзеров в конце концов добрался до села Кабанье, где его заждались мои мама и сестра. А 9 мая, когда объявили о победе над Германией, в селе об этом не сразу узнали, поскольку радиоточек просто не было. Конечно, известие до села всё же дошло, но как раз в этот же день отцу по предписанию надо было уезжать. Папа очень обрадовался победе над Германией, решив, что можно в таком случае не отправляться на Дальний Восток. Но мама его урезонила, невзначай заметив, что именно сейчас надо разрешить накопившиеся жилищные дела, пока он в действующей армии.
И вот они с мамой едут на подводе на станцию Кабанье, и всю дорогу поют песни. Мама превосходно пела. До сих пор звучит в ушах ее голос меццо сопрано, который восторженно принимали слушатели, когда ей было и шестьдесят, и семьдесят лет. Долго прощались, поезда шли в основном на восток, а папа решил поехать на короткий срок всё же в Ленинград, как советовала мама. В Ленинграде после недолгих проволочек капитан Лейзеров получил ордер на комнату в двухкомнатной квартире. Таким образом, его семья будет жить в отличной квадратной комнате с двумя трёхметровыми окнами в высоту на втором этаже в том же доме на улице Чайковского. «Достойный подарок фронтовику» — думал папа, отправляясь на Восток.
Можно только догадываться, каковы были думы персонального пенсионера Ленинграда Лейзерова Якова Марковича в последние свои дни в 1990 году. Жаль моего папу, не верившего в Бога, скоропостижно отошедшего в Его пределы, благодаря вездесущим ошибкам нашей славной медицины…
В итоге этих ошибок отец промучился три дня, а точнее, три ночи и два с половиной дня. Никогда не забуду эти даты. 12 августа 1990 года, воскресенье, 8 часов вечера… ему стало плохо в ванной так, что он обмяк и не мог двинуться с места. Кроме мамы, никого в квартире не было. Папа попросил ее подняться к соседям, чтобы они отвели его до кровати в комнате. Врач прибывшей вскоре машины «Скорой помощи» констатировал инсульт, правая сторона тела была парализована — так он и лежал, не шевелясь на кровати, изредка бормоча: «Говорите потише.» К сожалению, наш участковый доктор был в отпуске, а пришедший к папе на следующий день врач из поликлиники не разобрался в специфике диагнозов 83-летнего больного, настояв на госпитализации.
Госпитализация состоялась в среду 15 августа. И надо же — в этот день как раз была городская забастовка медицинских работников. Медики, прибывшие на «Скорой помощи» заявили, что выносить парализованного папу из квартиры на втором этаже до машины, они не будут: соблюдали объявленную забастовку. Мы вынесли с шурином на носилках папу и поехали следом за машиной «Скорой помощи». В приёмном отделении Мариинской больницы действия сотрудников были крайне замедлены — посетителей много, медперсонала не хватает. Наконец подошла медсестра к нам и стала со слов папы заполнять анкету. На удивление, папа на все вопросы анкеты ответил сразу же. Медсестра отошла, заверив, что папу, лежавшего на каталке, скоро отвезут в палату. И мы стали ждать. Каждая прошедшая минута длилась невыносимо долго.
Неожиданно папа перестал дышать. Я сразу бросился к медикам, они в свою очередь быстро подошли к папе, после укола стали усердно массировать сердце. Но это не помогало.
Снова массаж, укол, дыхание «изо рта в рот». Папа очень тихо задышал, открыл глаза. Медики обрадовались, стали звонить на отделение реанимации, чтобы забрали больного из приемного отделения. Но через несколько минут у папы снова не стало дыхания. Опять медики проводят папе те же процедуры, что и раньше, но дыхания нет.
И в столь ответственный момент борьбы за папино выживание вдруг появляется пожилая медсотрудница и сразу заявляет: «Что делаете? Разве не видите, что белки глаз закатились». Делавшие массаж медики, поневоле остановились, а заявившая дама тут же закрыла простынёй папино лицо. Не в силах сдержаться от явного самоуправства, я закричал: «Что вы делаете? Немедленно возобновите массаж! Это бесчеловечно! Я буду жаловаться на ваши действия! Это — произвол, как вы смеете?» В своем словесном угаре я уже не мог остановиться. Не ушедшие, стоявшие рядом медики, с удивлением на меня смотрели, одна из них спросила: «С чего это он?» Мой шурин пояснил, что я — сын умершего. Тогда все медики попросили шурина немедленно увести меня из больницы. Мы вышли, оставив привезенного живым папу, умершим на каталке в приемном отделении Мариинской больницы.
Почему я взорвался, когда папа умер? Дело в том, что в моем сознании с молодости — по книгам и по фильмам — утвердилась непререкаемая реальность, что врачи всеми способами до последнего мгновения сражаются за жизнь умирающего человека. А здесь на моих глазах такого не происходит, поэтому хотелось плакать, стонать, ругаться, кричать… (Впоследствии узнал, что когда белки глаз закатились, почти невозможно восстановить жизнедеятельность умирающего больного.) Еще понял, что здесь сражались за престиж своей больницы, когда несколько дней после смерти папы сотрудники больницы просили меня подписать бумагу, что я не имею к ним претензий по поводу случившегося. Сначала я упорно отказывался подписывать, а потом, в конце концов, сдался — папу уже не вернёшь, даже если после всех судебных тяжб получу какие-либо незначительные деньги.
Когда вернулись домой, оказалось, что прошло всего полтора часа нашего отсутствия в квартире. Мама все три дня, после случившегося с папой, никак не могла придти в себя. Они с папой прожили пятьдесят пять лет, и мама в последние годы всегда сопровождала его в больницу. «Моя благоверная» — так он обычно называл маму, а мама почти весь день ухаживала не только за ним, но и за всеми лежачими больными в его палате. Как свёрнуто, закручено время, когда она, 78-летняя ничего уже не смогла сделать.
Вечером под впечатлением всего произошедшего я написал дистих.
Памяти отца
На каталке в приемном покое,
Час прождав в коридоре больничном,
Умирал одиноким изгоем,
Ветеран мой, почти в параличном
Состоянии духа тревожном…
А врачи? Что врачи? Всем известно,
Они сделают всё, что возможно
В невозвратной больнице советской.
II
Отец, отец мой, как я виноват,
Прости, родной, что вызволить из бездны,
Из той хворобы, где кромешный ад,
Не смог я… Не сумел… Прости, болезный…
Но что поделать, Господи, ответь,
Когда Система — вся бесчеловечна?
Отец, отец мой, — страшно ль умереть?
Страшней ли жить — в Абсурде бесконечном?!
Примечания:
[1] Лея в Торе жена Яакова, мать шести из 12 родоначальников колен Израиля.
[2] Потом уже в 70-х годах папа, рассказывая учащимся о войне, всегда читал стихотворение Глеба Семёнова «Арифметика», который не понаслышке знал о блокаде: «Закапывать без креста/ трое/ везли/ двоих./ Дорога была проста./ И совесть была чиста./ И солнце любило их. –/ А с Кировского моста/ двое/ свезли/ троих».
