Врут. Весь час вони брешуть. Нет им веры ни в чём. Врут, что от них отказались. Врут, что уже почти победили. Врут, что в детдом отправят. Врут, что усыновят. Врут, что постельное бельё привезут. Вже тиждень його обещают, а мы спим на грязных матрасах одетыми, на грязных подушках, под грязными одеялами. Врут, что кормить будут нормально. Другий тиждень каша на каше, макароны на макаронах, хорошо, если раз в пару дней пожарят яичницу. Ни хрена у них нет. И дома, конечно, воруют, но не так, хоть что-нибудь оставляют.

Возвращение в контексте безумия

Михаил Ковсан

В последний момент нас вспугнули, ну, не совсем, не в самый последний, ну, как-то так. Но не уверен, что не вспугни нас, всё бы случилось.

Ну, да, согласилась, но поди знай, что в последний момент — полностью договорились не раздеваться — не отпрыгнет, не увернётся, оставив в дураках с опущенными штанами и тяжело набухшим внизу, как было не раз, только тогда и не обещала, но разрешала сперва целовать, потом добавились руки, скользящие под футболкой, под которой не было ничего, кроме самого главного, затем ниже пустила — изнемогая, готовый взорваться, сзади шарил и мял, наконец, вчера пустила и спереди, но, кроме рук, ничего, и никак помочь не желала, чтобы, наконец, мог вздохнуть и целовать-трогать везде, где разрешит, но, откинув голову, сказала вдруг, что сегодня не сделает ничего, зато завтра согласна, только полностью раздеваться не будут, а то стрёмно, хрен знает этих, выслеживают, хотя кому до них дело какое, кто с кем, кто кого, не их это дело, и, вообще, пусть убираются эти бздюки и не суются.

Кто там прошёл, по нашу душу или по чью-то ещё, мы не узнали, как договорились, заслышав шаги, рванули в разные стороны, порознь залабадают — нищак, главное, чтобы вместе нас не увидели: девичья честь, я — жуткий развратник, откуда у этих пузатых мужиков и мымр перекошенных дети берутся, может, ваще, не берутся, берут в детдомах, и нас, чуть что, детдомом пугают, никому вы, хохлы, не нужны, никто тянуть за вас мазу не будет, потом усыновят, мамочки-папочки ваши хохлацкие от вас отказались.

Врут. Весь час вони брешуть. Нет им веры ни в чём. Врут, что от них отказались. Врут, что уже почти победили. Врут, что в детдом отправят. Врут, что усыновят. Врут, что постельное бельё привезут. Вже тиждень його обещают, а мы спим на грязных матрасах одетыми, на грязных подушках, под грязными одеялами. Врут, что кормить будут нормально. Другий тиждень каша на каше, макароны на макаронах, хорошо, если раз в пару дней пожарят яичницу. Ни хрена у них нет. И дома, конечно, воруют, но не так, хоть что-нибудь оставляют. Были деньги, которые, провожая, дома дали, всё на жрачку потратили, да и то два дня надо было просить, чтоб отпустили в город, без вихователя не пускают, а тому задницу поднять не охота, и, ваще, ничего не охота, только пожрать, посрать, бабу и гонять на поднятие флага: стоять, руки по швам, гимн петь громко, разборчиво, кто до сих пор слов не выучил, тому сидеть в подвале с мышами.

Такое наказание говноеды-сволочи учредили, в подвале в темноте часами сидеть — кому сколько присудят: тот гимн не выучил, этот вражьи слова говорит, а то, что его самого слова — вражьи, сука, не понимает, материться — ни-ни, ему можно, а вихованцям такие слова употреблять запрещено

— Кем запрещено?

— Нашим законом.

— Так вот вы не употребляйте, а у нас против слов таких — никакого закона нет и в помине.

— У нас теперь с тобой, малый огрызок, одна страна и закон, значит, один.

— У вас одна страна, у меня — не ваша, другая.

— Ты, придурок, болтать прекрати, а то здорово пожалеешь.

— Хочу молчу — хочу говорю. У нас демократия.

— Я тебе, сучонок, покажу демократию, мне нельзя — воспитатель, но могу Егора позвать, видел железный дрын, с которым он ходит?

            И правда. Дрын здоровый. И Егор пузато-жопастый мурло ещё то. Огреет — всю жизнь будешь лечиться. И чего с него взять — охранник, он и в таком, как этот, и в зековском тоже охранник.

            Был санаторий. Дети лечились. Заодно и учились. Перед тем, как привезли — куда было деться, обстрелы, бомбы, ну, все таке — детей распихали: кого в другие санатории, кого по домам — здрасьте, вылечился уже, персонал разогнали: по блату место кому подыскали, большинству пинков под зад надавали. И те, и другие не дураки, всё, что можно, с собой утащили: постельное, полотенца, мыло, сковородки-кастрюли, даже мебель какую ни есть, спиз…, вибачаюсь, стырили, ну, извините, покрали. Слышал, как директриса лагерная с главвричихой, ещё чуть-чуть одна другой морды побили бы. Та ей:

— Где то-то и то?

— Передано в санаторий такой-то согласно приказу такому-то.

— Не было никакого приказа. Всё, мать твою, растащили.

— Да что тут тащить? Мыло или детишек?

— Не пудрите мозги, где то-то и то?

И так без конца. Понятно, врёт главврачиха. И что? Если все врут, то почему ей врать западло?

Вчиться почали зразу. Только ни математики, ни английского. Учителей пока не нашли. А где те, что в санатории были? Только спрашивать ничего, сразу стало понятно, не надо. Боком выйдет. Правым или левым, больно или не очень — как повезёт. Учили ихней истории-географии, ихним законам, согласно которым, пардон, ни охнуть, ни пёрднуть не разрешается. Того нельзя и это никак не положено. А что у вас можно? Что положено? Только такие вопросы задашь, сразу в подвал к мышам, ни секундочки не раздумывая.

В подвале и познакомились. Меня на два часа за то, что на их жрачку сказал то, что думал. Её на три: петь гимн отказалась и вихователю нагрубила. Гимн. Флаг. Кто-то рассказывал, что гимн им Сталин ещё сочинил. Ну, гимн. Ну, флаг. Они все там больные. От гимна и флага писают кипятком. Точно, больные.

В знак протеста хотел лишний час с ней отсидеть, но и это, засранцы, не разрешили. Они все просто тупые и злые. Чуть что, как собаки. «Мы тебе такой протест устроим, своих не узнаешь». Не бздите, узнаю, когда домой доберусь. Не сказал, конечно, сквозь зубы цыкнув, подумал. Здесь приходится думать, чего дома, честно признать, делал не часто. Даже брат младший мне вламывал, ты, чё, иногда скажешь такое, будто настоящий дурак, не притворяешься. За такое, конечно, пару горячих с поджопником — вали, ты кого учишь, мелочь пузатая? С собой звал: стреляют, какого оставаться, тот ни в какую. Правильно сделал. С ним бы мне, может, было бы легче, но хорошо, что остался. Вернусь — пальцем не трону: брат, родная кровь, не чужая, хоча батьки у нас разные.

Вы здесь чужие. Никогда своими не станете. Скажите спасибо, что мы вас спасли. А то сдохли бы и язык родной бы у вас отобрали. Директриса, толстомордая зараза, грудасто-жопастая, так нас воспитывает. Спрашивается, если бы сдохли, на кой нам был бы нужен язык? Но здесь базар надо фильтровать, как нигде, лучше молчать.

После подвала стали встречаться. Так просто ходили. Хотел хоть за руку взять, но боялся. Как бы за это от меня ваще не отъехала. Долго, неделю вместе ходили. Конфет как-то принёс. Она вафлями шоколадными угостила. Голову ломал: где цветочков купить? А как подарить? По двору с букетом идти? При каждой встрече у меня набухало. Куртку пониже натягивал. Однажды вдруг к забору, от чужих ушей-глаз повернула, за руку взяла и к себе притянула. С этого раза сам продвигался: глубже, ниже, до головокружения прижимался, словно на аттракционе бешеном том — как его? — накатался.

Ну, вот, только это никому не расскажу. Даже братану, которого, вернусь, пальцем не трону. Решили мы с ней убежать. Момент выбрать — и смыться. Главное — выбраться. Забор, в воротах сторож сидит, проверяет, вроде бы как охраняет. От врагов. От пиндосов и НАТО, врагов всього людства. Ей маман денег немножечко скинула. А у меня мобильник после подвала в наказание на месяц жополизы, чтоб они сдохли все, отобрали. Сказано — сделано. Охранник отошёл от ворот — проскочили.

            Побежали по улице, за угол свернули, запыхались, на шаг перешли, до моря дошлёпали, холодно, ветер, на скамейке сидим — жрать охота, двинули в центр, чебуреками, как она сказала, затоварились и разговелись. Тут и сумерки. И — куда? Пошли до отелю. Дивляться косо. Но бабки есть бабки. Сняли номер. На одну ночь. На большее не хватило.

            Назавтра полиция прихватила. Назад возвернули.

            Ну, всё. Теперь уже дома. И она тоже. Червоний хрест возвратил. Живём мы, хоть в разных городах, но неподалёку. Я уже позвонил. Добуду денег — приеду. Она маме обо мне рассказала. И я о ней своей рассказал. И брату. Чёрт с ним. Второй день пальцем не трогаю. Даже ни с того, ни с сего обнимаемся. Только малой — пацан всё-таки наглый. Услышал про гостиницу и допытывается, что там и как. Не его дело собачье. И, ваще, ничьё это не дело. Когда полиция привела, директриса-зараза поодиночке допрашивала, что в гостинице делали.

— Это личное дело, — ответил, — не лезьте грязными сапогами.

— Ну ты, укроп, и наглец! — чуть не задохлась.

А сапоги и впрямь — видно, что по местным улицам слегка прошвырнулась.

Но в подвал не сослала.