Она тяжело вздыхает, набрасывает халат, вставляет ноги в старые босоножки с вырезанными зятем дырками для косточек и идёт в соседнюю комнату. Шторы задернуты, голубенькие глазки кажутся черными. Черный ужас одиночества. Бросили, все бросили!

КОРДОНСКИЕ РАССКАЗЫ

ФАРФОРОВЫЙ МАЛЬЧИК

Инна Рикун-Штейн

После дождя дорожка под текомой усеяна умолкнувшими оранжевыми граммофончиками. Из тех, что висят над головой, пчёлы извлекают сладкую жаркую музыку лета. Бутоны вьющейся розы — густо алые, распускаясь, они становятся малиновыми, увядая — бледнеют, и лепестки окаймляет белая траурная полоса.

Витюша, спускайся! Дождь кончился! — кричит зять.

Ольга Дмитриевна наблюдает, как пластмассовые шлепки скользят по железным ступенькам и бурчит под нос:

— Нельзя ребёнку купить нормальные сандалии, упадёт — костей не соберет…

Опасение материализуется, превращается в мокрый виноградный лист, и мальчик шлёпается с предпоследней ступеньки.

— Не реви! — приказывает зять. — Не фарфоровый.

Зять неправ — Витюша фарфоровый: косточки хрупкие, весь беленький-беленький, глазки — васильки во ржи.

— Ой, печёт, печёт! — верещит мальчик и выскакивает из летней кухни. Одна коленная чашечка зелёная, другая — красная.

Отец выбегает следом, хватает сына за руку и тащит назад на кухню. Теперь обе коленки весёлого ярко-зелёного цвета.

— Папа, подуй, — канючит Витя.

— Иди сюда, подую, — кривится Ольга Дмитриевна, не вставая с плетёного кресла.

— Мне папа подует, — кривится в ответ мальчик.

И правда, папа подхватывает Витю, сажает на край колодца и дует изо всех сил на бедные сдёртые коленки.

Колодец старый, пустой, накрыт железной крышкой, но Ольга Дмитриевна считает, что так сажать ребёнка — опасно, хочет что-то сказать, смотрит на вытянутые трубочкой губы зятя, на растянутые в мученической улыбке губы Витюши и отворачивается.

— Папа, а когда мама приедет? — спрашивает Витя и сам спрыгивает с колодца.

Мама! Слышать это нет никаких сил. «Какая она тебе мама?» — так и рвётся наружу. Ольга Дмитриевна встаёт, идёт по дорожке и топчет оранжевые цветы.

— Сегодня вторник, сынок, мама приедет в субботу.

— Долго, — разочарованно вздыхает фарфоровый мальчик и бежит играть с сидящим на цепи псом Жулькой.

Устрашающих размеров пёс время от времени обрывает цепь и душит соседских кур.

 «Это не собака, — объясняет Ольга Дмитриевна многочисленным гостям, — это лошадь».

Немотивированная ранее неприязнь к собаке (смешно ведь не любить животное за то, что оно не блещет умом) имеет теперь вполне уважительную причину: Жулька задушил котят приблудившейся кошки Мурки.

Вот кошка была умна — решила поселиться у них на даче, произвести на свет потомство и жить здесь долго и счастливо. Увы, и котята погибли во младенчестве, и кошка ушла со двора.

А главное — пользы от пса никакой! Он бешено рвётся с цепи, облаивая всё, что движется за забором, но стоит незнакомцу открыть калитку, как он тут же становится своим, и глупец Жулька ластится к нему, как к родному.

Мальчика он обожает. Ему разрешено решительно всё: и дразнить, и тянуть за хвост, и садиться верхом.

Дни до приезда дочери тянутся невыносимо медленно. Ольгу Дмитриевну раздражает и то, что Витя ждет её чуть ли не с бóльшим нетерпением, чем она сама, и то, что зять совершенно спокоен. Каждое утро уходит он писать этюды и всегда старается вернуться до того, как сын проснётся. Но бывает и так, что Ольгу Дмитриевну будит отчаянный вопль: «Папа!»

Она тяжело вздыхает, набрасывает халат, вставляет ноги в старые босоножки с вырезанными зятем дырками для косточек и идёт в соседнюю комнату. Шторы задернуты, голубенькие глазки кажутся черными. Черный ужас одиночества. Бросили, все бросили!

Ольга Дмитриевна пытается найти в своем сердце хоть каплю сочувствия, но обнаруживает там лишь выпавшую в сухой остаток справедливость.

— Витя, ты прекрасно знаешь, что папа скоро придёт, — говорит она бесцветным голосом.

Ухватившись фарфоровыми ручонками за тонкую нить человеческой речи, мальчик вытаскивает себя из тьмы и со всех ног мчится навстречу ослепительному свету июльского утра.

— Зубы почисть! — кричит ему вслед Ольга Дмитриевна.

Она идет на летнюю кухню и в зависимости от того, свежее молоко, или прокисшее, жарит на старой чугунной сковороде либо налистники, либо блинчики.

Молоко покупается у соседки тёти Шуры, бывшей телятницы, живущей на нищенскую сельскую пенсию. Тетя Шура — перпетуум мобиле советского производства. Ни минуты не сидит она на месте, то сапает огород, ревниво поглядывая на соседскую картошку, — не дай бог кусты выше или цветут пышнее, — то косит траву, разбрасывает на склонах лимана, после превращения в сено — скирдует, то делает в хатáх ремонты. Всё у тети Шуры хорошо, не везёт ей только с левой ногой. Она её и подворачивала, и ломала, а совсем недавно кипятком обварила.

— Ну, куда вы всё спешите, Шура? — с мягкой укоризной спрашивает Ольга Дмитриевна, принимая из рук соседки тёплый бидончик утреннего молока.

— Ось і чоловік мені так само казав: «Чого це ти біжиш, Шуро, як голий на єблю?».

Смех у Ольги Дмитриевны густой, солдатский. Она не ханжа. Отнюдь.

— Після дощу трава на городі так пре, аж пердить, — жалуется тетя Шура и шустро ковыляет к себе во двор.

 Уже и колхоза нет, и коровник тёплый, механизированный, до последнего камешка растащили, а несгибаемая тётя Шура цепко ухватила жизнь за хвост, и костлявой долго ещё придётся за ней побегать. Она не только себя кормит, но и собачку Пусика, и кота Масика, единственного уцелевшего Муркиного котёнка, и дочке в город торбы неподъёмные собирает.

— Иди кушать! — зовет Ольга Дмитриевна фарфорового мальчика, но тот не отзывается.

Она отправляется на поиски и находит его на заднем дворе, возле сетки, отгораживающей их усадьбу от тёти Шуриной. За сеткой распустивший хвост индюк прицеливается к скромно семенящей перед ним индюшке. Исполнить намеченное мешает кривляющийся и клекочущий по-птичьи мальчик.

— Опять индюков дразнишь? Умнее дела не нашел? — задает риторический вопрос Ольга Дмитриевна. Её тон не нравится ей самой, а уж Вите и подавно.

Помыв руки и почистив зубы (она наблюдает за процессом, поджав губы), ребёнок садится за стол под орехом и начинает ковырять блинчик. Блинчики он называет оладушками, а налистники — блинами.

Ольга Дмитриевна кладёт на тарелку чайную ложку сметаны. Тёти Шурина сметана могла бы получить главный приз любого международного сметанного фестиваля. Ложка в ней стоит, как часовой у Мавзолея, из перевернутой банки не вытекает ни капли, масло сбивается вилкой за пять минут.

— Ещё хочу, — просит забывший про капризы Витя.

— Больше нельзя. Сметана слишком жирная, — объясняет Ольга Дмитриевна. — Когда Света была маленькая, дедушка дал ей выпить стакан сливок, и у неё целую неделю было расстройство желудка.

— У мамы был понос? — смеётся мальчик. — А дедушка — это кто?

— Дедушка — это мой папа.

— У вас был папа?

Глазки распахиваются, бровки ползут вверх, и фарфоровый лобик перерезает едва заметная горизонтальная трещинка.

— Откуда? Меня в капусте нашли.

Стрела, отравленная ядом сарказма, пролетает совсем рядом с тщательно вылепленным, розовым на просвет ушком, и вонзается в крохотное тельце воробья, ворующего Жулькину кашу. Воробей падает замертво.

Мальчику восемь лет. Он давно знает, что дети появляются из маминого живота, но мысль о том, что старики были когда-то детьми приходит ему в голову впервые. Так значит… значит, и дети… значит, и он…

— А ваш папа где? На небе? Как мама Галя?

Ольге Дмитриевне очень хочется надеяться, что папа на небе, но точно ей не известно. Зато ей доподлинно известно место пребывания мамы Гали — город Лос— Анджелес, штат Калифорния. Город ангелов.

Родная бросила, чужая подобрала. Она поворачивается и идёт на кухню. Четыре задушенных котёнка скребут своими острыми коготками её больное старое сердце.

Возвращается припозднившийся зять.

— Извините, увлёкся. Дивное было утро. Какие оладушки вкусные! Витюша, ты сказал бабушке «спасибо»?

«Я ему не бабушка», — думает Ольга Дмитриевна.

— Она мне не бабушка, — озвучивает её мысль мальчик.

— Ви-и-тя, — хмурит брови зять. — Немедленно проси прощения!

В голосе укоризна, в глазах насмешка.

— В этом нет ни малейшей необходимости. Алексей, покажите мне лучше, что вы написали сегодня.

Зять — человек талантливый. Никто и не спорит. Но работы его, мрачные и тревожные, совсем не нравятся Ольге Дмитриевне. «Художник имеет право на поиск», — говорит Света. У Ольги Дмитриевны тоже есть, что сказать по этому поводу, но разумнее всего промолчать.

Однако этим летом манера его совершенно переменилась. «У меня серый период, — смеётся зять, — я пишу тишину». Вот полоска зари над пшеничным полем, вот зеркало лимана с чёрточками рыбацких лодок, вот тетя Шура гонит в череду Марточку и Апрельку, вот мелко-мелко дрожат листья маслин, выросших у источника, вот оползень в кручах, вот бледно-фиолетовая поляна васильков…

— Даже васильки у вас другие, — говорит зять.

Взглянув на сегодняшний этюд, Ольга Дмитриевна замирает.

Сельское кладбище над лиманом, туман между могилами, светится только вросший в землю каменный казацкий крест, милосердно побеленный кем-то на Проводы. Раньше таких крестов было около десятка, но люди мрут и мрут, и надо же их где-то хоронить.

— Над вечным покоем, — говорит Ольга Дмитриевна.

— Да, ваш вариант, — говорит зять.

— Может и мой. Я еще не решила.

Она действительно еще не решила, то ли лежать на Втором христианском с родителями, то ли на Третьем еврейском с мужем. А, может, и вправду лучше здесь? Над вечным покоем. А уж насколько дешевле!

В субботу приезжает дочь. Черный джип вполне соответствует её статусу коммерческого директора крупной фирмы. Это чудище Ольга Дмитриевна называет про себя «гроб на колёсиках».

— Мамочка, мамочка приехала! — вопит фарфоровый мальчик и, сверкая расписными коленками, мчится в распахнутые объятья.

— Ну, как вы тут? — спрашивает Света. — Ты где это упал?

— С лестницы свалился. Папа мазал зелёнкой, а я терпел, — гордо заявляет Витя. — А бабушка сказала, что её в капусте нашли.

— А ты сказал, что я тебе не бабушка, — вылетает изо рта Ольги Дмитриевны, ревниво наблюдающей за прилипшим к дочери чужим фарфоровым мальчиком.

— Мама! — вскрикивает, как от боли, Света и обхватывает руками свой плоский тренированный живот.

Двадцать лет назад, точно так же обхватив живот, сидела она в кабинете доктора Турнера.

— Вы хорошо подумали, мадам Коган? — спросил Ольгу Дмитриевну старый доктор — золотые руки и золотое сердце.

— Что вы такое спрашиваете, Александр Яковлевич! Домашняя, совсем домашняя девочка! Что скажут соседи? Что скажет двор? Я этого не переживу!

Где те соседи? Где тот двор?

«Сама, сама во всем виновата», — шепчет Ольга Дмитриевна и, ослепнув от слёз, бредёт к калитке.

На дорожку падают первые крупные капли дождя. Музыка лета смолкает, чтобы, когда выглянет солнце, зазвучать еще громче, еще победнее.