…Хорошо, жена не знает,
Что вчера её мужик
Без мозгов остался драных —
Где стоял, упал и сник.
Метроном войны
Григорий Оклендский
Возвращение к истокам
Впасть бы в молодость шальную,
в дерзость юности моей,
где по-прежнему волнует
дрожь оплавленных свечей…
Возвращаемся к истокам,
где кисельны берега,
где у детского порога
молоком бежит река.
Там дворы, трава по пояс,
бесконечность и простор.
Все девчонки косы носят,
ты же — челку на пробор.
Там смятение и робость,
и волнение в груди.
«Что же ты такое робиш,
милый хлопчик?! Погоди…»
Там торжественные речи
и огромная страна,
и сосед, с войны увечный,
курит трубку дотемна.
Вспоминает беспощадный
бой священный за весну.
Сыну — трубку завещает,
внуку — мирную страну.
Хрупкий мир. Плакатный лозунг:
«Лишь бы не было войны!»
Салютуют майским грозам
сорок пятого сыны.
…В нашей жизни быстротечной
обвалились берега,
лишь воинственные речи
да словесная пурга.
И застыла по-над бездной
овдовевшая земля,
и вселились бесы в бездарь,
страхи — в днище корабля.
Ничего не сохранили
в горькой памяти страны,
и стоит крестом могильным
унитаз большой войны.
Сирень 45-го…
Тот дурманящий запах сирени —
Не забыть, не отнять, не купить…
Мирный день — долгожданный, весенний —
Чтоб вдыхать и вздыхать, чтобы жить!
А берёзовый воздух — не пахнет.
И берёзовый сок, как слеза.
Уронила кудрявая наспех —
Чудом выживший воин слизал.
На сиреневом блюдце гадаю,
У потомков прощенья прошу.
Сдал дела недопитому чаю
И в студёную ночь ухожу.
Наши скрепы — сирень и берёзы,
Да подснежник у талой воды,
Да могучие майские грозы
Как предвестник неясной беды.
Сотворенные…
Сотворенный из света пытался украсть
Прилагательный ящик Пандоры.
Чтобы спрятать секретов козырную масть —
Существительный абрис раздора.
Сотворенный из пепла пытался взлететь,
Словно Феникс — горящею птицей.
Заковали воскресшего в мертвую клеть
И велели усопшим молиться.
Сотворенный из крови ночами не спал —
Убиенные в сон приходили.
Голос крови на ниточке тонкой дрожал,
Междометия в крик голосили.
Сотворенный из лести молился богам,
Находил утешенье в причастии.
Он числительным мелким служил господам
И разделывал крохи на части.
Сотворенный из мифа по свету бродил
И глаголом разил непокорных.
Океан переплыл, выбивался из сил
И вещал на наречье прискорбном.
Сотворенный из плоти махорку курил,
Матюки раздавал бестолково.
Сам возделывал землю, потомство родил
И оставил наследникам Слово.
Бесславное
Все слова растеряли отныне свои первозданные смыслы.
И в молчаньи глухом партизанской тропою ушли за кордон.
Никому не понятны… а дома не скучно, и дым коромыслом —
В автозаках тепло, на морозе бесславный лютует закон.
Жалко, мат запретили — не только бесцельно гулять по улицам.
И широкий намордник с успехом заменит все маски узкие.
Говорят, что готовят указ о запрете на солнце жмуриться.
Что осталось?! Да, вырвать язык! Заодно — и могучий, русский.
Изувечная пора
Какая изувечная пора —
вагонами считать солдат погибших!
Повальный мор под гнусное «ура»,
и свальный хор десятков тысяч бывших —
когда-то бывших, всё-таки, людьми,
что гулко шаг чеканили на плаце.
Внушили им, война — борьба за мир,
за русский мир! На ржавом пепелаце
в чужую землю въехали тайком
с зашоренными наглухо глазами.
Весенней ранью пали в грязь лицом,
и раны умереть им приказали.
Что за чертой, в горячечном дыму?
В потустороннем космосе неб’ытья?
Предавши жизнь, ушёл в ночную тьму…
Чей голос повелел тебе забыться?
Шагнул за край и присягнул свинцу,
а мог бы жить заслуженным морпехом —
внучат обойму подарить отцу
и дом залить счастливым детским смехом.
Россия собирает урожай,
цыплят… цыплят по осени считает.
А сыновья уходят взводом в рай —
кромешный ад их молча принимает.
Запустенье
В России засуха (momentum!) —
объявлен гордый Дождь агентом!
Как ни кромешно, как ни странно,
а иностранным!
Где нет Дождя, там запустенье —
ни кислорода, ни растений.
Земля, как в струпьях, в сорняках —
рождает страх!
Повсюду лица незнакомцев —
покорные судьбе, как овцы,
идут колонною по струнке —
патроны в сумке.
Зовутся — пушечное мясо,
безвольная, тупая раса,
что грузом двести встанет в кассу
безликой массой.
А те, кто выжил, глушат водку,
безногой тащатся походкой
и окровавленные деньги
зубами делят.
Украинские зимы
Украинские зимы
Собирают с полей камуфляж,
Где бойцы недвижимо,
Отрешённо поют «Отче наш…»
Им уже не воскреснуть,
Им лежать в придорожной тени.
И священные песни
Не разжалобят бога войны.
Кровоточат медали
На груди у израненных рек.
Вы за что умирали,
Обманувшись величием скреп?
Подлый Каин, откуда
Ты Украйну пришел убивать,
Как последний Иуда,
Предавая несчастную мать?
Победили, служивый?!
Одолели костлявую смерть?
Вы же толком не жили…
Генералы наживы
Гонят юных солдат,
Как ягнят.
Не прозреть.
Возмездие
Война-война, такая СВОлочь —
гремит и ухает с утра.
Бесовское у Zлобы СВОйство:
уносит жизни со двора,
уносит жизни с поля боя,
из неотопленных квартир…
То притворяется рябою,
то уркой, гадящим в сортир.
Когда мясник приходит в Бучу
и окровавленным ножом
калечит дождевые тучи
и поливает мир свинцом,
тогда Изюм встает из пепла,
и открываются врата:
в огне войны сгорают скрепы,
и отменяется парад.
Ракета больше не крылата.
Во тьме — ни друга, ни врага.
Во рву — убитые солдаты.
Кровавый след от сапога.
За слёзы всех детей невинных —
судьбу кривую проклинать.
Возмездие стучится, тать!
Сегодня — время Украины!
Овдовевшей жене…
Майне майна, виру вира!
Нету мира, есть война.
Небогатая квартира,
Овдовевшая жена.
…После боя, в час затишья,
К ней спешил он как домой.
Хорошо, она не слышит
Страшный гул передовой.
Побежал солдат в атаку,
Автомат наперевес.
Глаз навылет, полный страху,
А в другой вселился бес.
И за что воюем, парни?
За родимый палисад,
Что весною запах пряный
Источает невпопад?
Кто позвал сюда, братишки?
Ненавидят вас, чумных,
За кровавые делишки,
Боль девчонок молодых.
Как трусливые бараны,
С головой ушли в песок.
Умирать полегче пьяным —
Водки дай на посошок!
…Хорошо, жена не знает,
Что вчера её мужик
Без мозгов остался драных —
Где стоял, упал и сник.
Бедный Йорик
За «языком» ходили в тыл врага,
в кремлёвский дворик.
Там много лет — кромешная пурга.
И бедный Йорик.
Там царский трон, и пушка, и клозет.
Монарший посох.
Он чемоданчик носит тет-а-тет,
как сучий потрох.
Там колокол надломленный стоит.
Молчит, зараза.
Там русский дух ночует, но не спит.
Боится сглаза.
Там топтуны безликие снуют
и смотрят в оба.
Там мальчики кровавые ревут.
Боятся бога.
Опричники в хоромах золотых
бледны от страха.
Начистят рожи, пуговицы, штык.
Гурьбой — на плаху!
В покоях царских мертвой тишины
не слышен шепот.
Висит портрет наперсника войны.
На скулах — копоть.
В тылу врага походный барабан
шагает в ногу.
Отлита пуля. Целится наган.
И слава богу.
Обреченному…
Солдат сегодня — проездной билет
в края, где поле ломится от бед,
где только мины — хлебопашцев нет,
и нет колосьев — полчища ракет
торчат из окровавленной земли,
как стрелы в теле мученика тьмы.
Херой сражений, миражей и фейков
храбрится, будто он — потомок Швейка.
Мюнхаузен, видать, ему чета,
в пушкарном деле смыслит ни черта!
Спит с совестью, отмытой добела.
Зачем такого мама родила?
Блефует — перед неизбежным крахом.
Тельняшку рвёт, но нашпигован страхом.
И вещей птицей больше не щебечет —
утратил честь и дар обычной речи.
Мечтал о камуфляже в орденах,
а голову сложил в чужих кустах.
про котов
не могу представить себя котом —
не тащусь от блюдечка с молоком,
западло пред мышью вилять хвостом
и гулять не с той на дворе пустом.
не хочу представить себя котярой,
хищным малым, которому места мало
на большой земле, где пожрать — едва ли,
лишь пустые миски да много швали.
не решусь представить себя котёнком,
беззащитным, славным, грудным ребёнком.
обормоты-люди отнимут детство,
не оставив даже надежд в наследство.
Предновогоднее
Метелица, которая грядёт,
третирует Слона в посудной лавке.
Хромой Осёл по кличке «патриот»
на ёлку сел в предновогодней давке.
А Дед Мороз косит под старичка,
ему косяк недавно вышел боком.
Снегурочка сняла его с крючка,
пургою отметелила жестоко.
Безжалостное времечко, увы.
Поверженный Дедок сложил подарки
и отбыл, не поднявши головы,
туда, где жарко, нестерпимо жарко.
Ночные волки ищут днём с огнём
его неровный след на тротуаре.
Просвета не найти под фонарём —
лишь молнии залётные в ударе.
горечь слов
все слова уже сказаны
не спеша помолчим
мы одним миром мазаны
я и мой псевдоним
Новый год настроения
нам добавит едва ль
чаша долготерпения
как разбитый грааль
соберем по осколочкам
склеим горечью слов
вдоль дороги проселочной
понастроим домов
вместо тех что разрушены
беспощадной войной
и картошечкой к ужину
мир придёт и покой
Болевой разлом
/триптих /
== 1 ==
Ах, эта боль, идущая из прошлого!
По мере приближения к концу
смакуем опыт жизни осторожно мы,
размазывая слёзы по лицу.
А времечко опять стреляет влёт!
И мы теперь отряд передовой…
Одни уже ушли в последний бой,
а для других, по счастью, недолёт.
== 2 ==
Вот печаль нежданно посетила,
не сказав ни слова, обняла…
Мне с ней горько, хлопотно, уныло.
Встречу водкой. Сядем у стола.
Выдохну. И стопку опрокину.
Не гоню печаль — зову друзей!
Что ж ты, боль, меня толкаешь в спину,
но не выпускаешь из когтей?!
== 3 ==
Как неохотно гаснут фонари,
как незаметно к нам подкралась осень.
О чём её мы шёпотом попросим?
О чём с ней по душам поговорим?
Зачем ты, осень, листьями шурша,
напоминаешь, что и мы не вечны?
Что нам осталось в жизни быстротечной?
Не замечать, как ходики спешат…
***
А Старый Новый год, как старый конь.
Он борозды не портит, смотрит хмуро.
Ему протянешь тёплую ладонь —
Уткнётся молча, засопит, каурый.
Он не ревнует к новым временам —
Что д’олжно, на круги свои вернется.
И кто-то мудрый скажет: «Аз воздам»,
И много крови, много слез прольется.
Он помнит Юлианский календарь,
Веков ушедших грозные знаменья.
Во лбу его горит седой фонарь
Неровным светом веры и терпенья.
царевна Лебедь
как сладко верить в чудеса,
что эта девочка жива —
минуют горести и беды
царевну Лебедь.
она взмахнет одним крылом —
не попадёт ракета в дом,
она взмахнет крылом вторым —
друзьям живым.
как страшно верить в чудеса…
неразличимы голоса
детей, убитых на войне —
в ночи, во сне.
пожары — факелы беды,
и вой сирен — беги, беги!
и, онемев, встаёт рассвет,
а света нет.
в огне сгорели два крыла,
а девочка всё шла и шла
в последний путь, в далекий край.
в небесный рай.
Застывшее время
Небо накрыло ночной пеленой,
люди застыли друг к другу спиной.
Воздух, пропитанный страхом,
взрывоопасен. Поп в рясе
что-то мычит про смятенье умов.
Умные тени не верят в богов.
Ищет спасения кормчий,
порохом пичкая бочки.
И придавила тоска города.
Жизнь-то копейка… Кому дорог’а?!
В души вселилась слепая гроза.
Душная, как образа.
Бедовое
Давай все слухи перетрем,
потом дорогу перейдем,
дружка слегка замочим…
как жаль, скончался ночью,
скоропостижно очень.
Давай моторчик заведём,
потом границу перейдем —
прикольно прокатиться
в чужую заграницу
до самой до столицы.
Давай всю утварь унесём,
потом домишки подожжем,
людишек попугаем,
сгорят в аду, в сарае,
а нам — к воротам рая!
…давай останки соберём.
Ты знал кого? Мне тот знаком.
Порвали бедолагу.
Зачем война? Повсюду тлен.
Тупик. Я завтра сдамся в плен.
Иль грузом двести лягу.
***
Родиться в России — уже наказание.
Знай каждый свой хилый шесток!
Злой рок обрекает людей на страдания?
Железобетонный царек?
Родиться в России — уже потрясение,
и крест до глубоких морщин.
Веками искали не чуда — спасения,
земле предавая мужчин.
Родиться в России — судьба непроглядная,
жестокая долгая ночь.
И ждут избавленья от морока стадного,
богов умоляя помочь.
Войной беспощадной отметили поступь
ужасных и диких времен.
И долбаный век перемелет их кости,
ничьих не оставив имен.
Про кашу с лапшой
Я однажды прогуляюсь на ракете в ближний космос,
нынче нет ни космодрома, ни желания летать.
Если хочется на волю, ковыляю к ближней даче.
Там — страны моей граница, и граница — на замке.
Эх, уехать бы с концами на огромном самолете!
Будет страшно оторваться от бетонной полосы.
Перережу пуповину, надышусь шальной свободой.
А нужна ли мне свобода? Вот, на воле и живу.
Здесь душа покоя просит, и огромный телевизор,
и рассказывают правду 25 часов на дню.
Говорят, опять фaшиcты на страну мою напали —
мухосранский наш урюпинск норовят завоевать.
На защиту мухосранска! — завопили командиры, —
рот закрой, в строю накормят пшенной кашей и лапшой.
Про портянки не сказали. Ладно, дедовы достану,
а ружжо оставил прадед, и походный котелок.
…Чё-то лень пошевелиться, на диване-то привычней,
чем месить грязюку в поле да траншеи рыть в поту.
Телевизор глаз ласкает, и скабеевы-красавы
возбуждают не по-детски. Буду с ними почивать!
Залюбуюсь Маргаритой (декольте — для комсостава!),
Маша выглядит построже, ей с министром хорошо.
Соловьишки — все чумные: истерят, рычат, zигyют.
Им война — «картина маслом», добровольцами — на фронт!
Трубачи мутного времени
Солдат в России больше чем солдат
и пушечное мясо и герой
за жизнь свою не требует наград
за смертью отправляясь на убой
Артист в Бессии гуще чем толпа
коварней чем гуденье комаров
слова чеканит выпуская пар
на очертанья гиблых городов
Поэт в России мельче чем поэт
продажнее чем хор народных масс
в угаре вынимает пистолет
стреляя в сердце каждого из нас
Певец в Бессии глуше чем молва
позорней чем шипенье лужников
где прорастают только трын-трава
да изваянья бункерных божков
Песочница
Мы в Песочнице высокой в революцию играли,
а в кустах неподалеку притаился злой Рояль.
Он прицелился и метко лоб Совка измазал — «сталин»,
зазвучала оперетка и окуклился февраль.
Опечалился Совочек, а во лбу зияет дырка.
Вытекают мысли струйкой на поруганный песок.
И с тех пор и днем, и ночью во дворе Большая стирка,
а Рояль лабает Мурку и наганом бьет в висок.
Та Песочница глубока, и сыры её подвалы,
сколько в ней людей пропало, нам уже не сосчитать.
Даже если выйдешь боком, на тебя напялят «шпалы»
и пошлют куда попало за Совочек умирать.
У Истории колеса проржавели, отвалились —
оттого роняем слезы, собираем автомат.
Мы всегда готовы к бою, мы в таком котле варились,
что костьми пойдем на бойню грузом двести в первый ряд.
Жизнь изменилась…
Жизнь изменилась настолько, что «нахрен» (да!) пишется слитно.
Инопришельцы довольны, простым мужикам обидно.
Слитно — подобно легато, оно растечется закатом.
Хрены восстанут с рассветом и мощно извергнут стаккато!
Жизнь архаична настолько, что «на!хрен» стоит неизменно.
Гордо стоит, не склоняясь под грубым напором пены.
«Старая бука, а помнит глухие года былые!
В прошлом служила Хер-буквой…»
Какие же люди злые!
Жизнь камуфляжна настолько, что «на-хрен!» никто не слышит.
Кто-то крышует, другие с размахом живут под крышей.
Громко кричать бесполезно, лишь воздух глотнешь калёный.
Город по самые уши лежит под снегом, зачищенный поимённо.
гнетущее
когда гроза в десятки тысяч громов
сойдет на землю — небо упадет,
Апокалипсис оба наших дома
накроет тьмой на сотни лет вперёд,
и горстка бледнолицых уцелевших,
уйдет в пещеру, в глубину веков —
не будет конных и не будет пеших,
язык исчезнет, и не будет слов.
все онемеют, многие ослепнут,
утратят слух каменья-валуны,
и только возрожденные из пепла
сумеют дотянуться до стены.
случится чудо грозного знаменья —
останки стен сойдутся в полный рост,
и плач людской, безмолвный и священный,
рекой страданий потечет под мост…
…что было после? то покрыто мраком.
возможно, жизнь опять возьмет своё.
возможно, весь сюжет навеян страхом
за наше, без просвета, бытиё.
