Михаил Моргулис

Праздник, который не увидел Хемингуэй

Он не мог увидеть праздник в Мадриде, потому что когда в 1936 он был там, шла война. Не мог увидеть, потому что дышал в Испании гарью военных дорог и видел разрушенные бомбами дома и осиротевших детей. Он неистово хотел быть в этих опалённых местах, где, как ему казалось, шло сражение за свободу. Но свободой не пахло с двух сторон. С обоих сторон пахло только смертью. А во времена сражений, когда пахнет смертью, праздников не бывает. В борьбе за лживое абстрактное понятие, которое сражающие называли словом «свобода», не было правды ни у тех, ни у других. Хемингуэй и прочие честные искатели справедливости того времени, были постыдно обмануты. Лишь потом они поняли, что лгут все, но говорить об этом было уже поздно и стыдно, да и жалко всех подряд, в том числе и себя. А ещё, в конце концов, выяснилось, что Франко оказался приличнее коммунистических бригад, потому что после победы он не строил лагеря смерти и не убивал семьи своих оппонентов. Испанский генералиссимус не стал противником Гитлера, но не стал и его союзником. Каудильо сумел уберечь страну от захвата и разрушений. Харизматическим идейным главарям Германии, России, Италии и Японии, не удалось спасти свои страны от захвата и разрушений, а реалист Франко эту беду предвидел и сумел её от своего народа отвести.

Итак, какой праздник мог увидеть тогда в Испании пацифист папа Хэм. Ни-ка-ко-го!

Но зато, он увидел его в Париже и написал об этом прекрасную книгу «Праздник, который всегда с тобой». Если бы не помешала война, вполне, мог сделать это признание Мадриду.

Когда я впервые, уйму времени тому назад, побывал в Париже, то увидел и почувствовал Париж, который нарисовал Хемингуэй. Помню, стою у вокзала и ожидаю поезд «Тарго». Первый раз в Париже, читатели! вы чувствуете, что это такое! Это значит вступить в раннее закрытую от тебя жизнь, въехать в покрытое Дымкой, войти в Тайну, наблюдая Великое и Срамное, почти касаясь Творца и Молоха. И утонуть в тонком дыму каштанов.

Сейчас, спустя много лет вернувшись в Париж, я не увидел в нём ежедневного праздничного настроения, которое присутствовало в тот первый раз; всё прекрасно и вечно, но каждодневного праздника нет. Вслед за Парижем, также после уймы прошедших годов, я возвратился в Мадрид и здесь вдыхал воздух, пропитанный бесконечным праздником. Может быть праздник переместился. И потому, наверное, вокруг было много искренне радостных лиц. Кто-то возле меня сказал, что испанцы похожи на русских. Только не в своей радости. Русские, и все другие, живущие с советскими генами, продолжают в большинстве быть угрюмыми и подозрительными. Испанцы все на поверхности. Да, в эмоциональных проявлениях схожи, в биение себя кулаком в грудь, в моде на одежду, на некоторые вкусы в еде и кое в чём другом. Но это разные племена. Это разный дух. В Сервантесе и Толстом гораздо больше общего, чем в народах, к которым они принадлежат. Потому что они — личности, общие по духу. А мы говорим о массах. Нет, не каждый, кто говорит «однако» похож на чукчу, и не все медленно говорящие, похожи на эстонцев. И очень редкие люди из России похожи характером на испанцев.

Во время нынешнего посещения, я жил в Мадриде рядом с площадью имени Гарсиа Лорка, где стоит ему памятник. Лорка держит в руках голубя с распущенными крыльями, голубь вот-вот взлетит. И в состоянии радостного опьянения, что, вот, сейчас прямо, в Мадриде, стою возле памятника Лорки, вспомнил и прочитал его стихи: « Если б мог по луне гадать я, Как ромашку ее, обрывая… Я твоё повторяю имя этой ночью во тьме молчаливой, и звучит оно так отдалённо, как ещё никогда не звучало… И, другое: Я боюсь потерять это светлое чудо, что в глазах твоих влажных застыло в молчанье, я боюсь этой ночи, в которой не буду прикасаться лицом к твоей розе дыханья».

Когда я первый раз был в Испании, решил, что это моя самая любимая страна. То впечатление я немного описал в своей книге «Тоска по раю». Тогда Испания стала для меня обвалом в жизни.

А сейчас, когда взглянул на небо, которое когда-то назвал самым синим в мире, в душе особо ничего не произошло, не сдвинулось, не ёкнуло, не защемило, Ну может быть, чуть-чуть… Но жизнь не вспыхнула светлой радостью, внутри не зажглось, не загудело… И я повторил свои горькие слова: Не надо возвращаться к своей первой любви… Ведь любимые изменяются. А так, они остаются в нашем сердце навсегда первоувиденными, первовозлюбленными… Невозможно целовать прошлое с той же страстью, как тогда, когда ты был молодым.

Но, к счастью, это печальное мудрствованье было у меня только вначале, а потом Испания снова превратилась из синьорины в сеньориту и обволокла меня своей розовой мякотью и тайной голубизной.

И помогли этому, мои воспоминания о своём первом визите в её сердцевину. Помню рельефно, мы мчимся из Барселоны в Мадрид на белом «Опель-кадете». Останавливаемся в городке, название которого в переводе означает Старый Колодец. И заказываем в круглом кафе чёрные колбаски бутефаро и вино москатель, понятно, из мускатных сортов. Становлюсь свидетелем жаркого спора. Два старика угрожающе надвигались друг на друга. Я думал, небось, схватились уцелевший бывший коммунист с уцелевшим бывшим фалангистом. Они бросали друг другу страстные фразы, насмешливо выпячивали губы, надменно хохотали, вскидывая чёрные брови. Мне казалось, вспоминают битвы, в которых они участвовали, спорят, кто лучше — Франко или коммунисты. Но, как и многое в этой жизни, всё оказалось прозаичней и смешней. Выяснилось, они спорили о том, полезно ли козам есть кактусы. Один старик был из Арагона, где козы кактусы обожают, и потому молоко у них, лучшее в Испании, а второй, родом из Каталонии, где козы кактусы ненавидят, и естественно, именно у них молоко, лучшее в Испании.

Вспоминаю, старинный городок Герона, пропахнувший тайнами и слезами. Узкие улички, кафедральный собор, ещё со средних веков подземные синагоги. Тогда евреям запрещали собираться для молитвы, и они собирались под землёй. Мы ходили по булыжным мостовым, ручки в дверях домов были старыми и большими, с неведомыми мне узорами. Это была отцепившаяся часть ушедшей жизни.

Сейчас, на месте подземной синагоги музей испанских сефардов, на первом этаже магазинчик реликвий прошлого. Внутри двора отлитая в цветном камне звезда Давида, горькая, поруганная и великая. В церквях Героны усыпающе тихо, сладость свечей обволакивала и одновременно вызывала тревогу. И вдруг, неожиданно я почувствовал, что Герона стала для меня местом прощания. Появилась в душе отчётливая мысль, что это прощание навеки, это последние взгляды на места, которые больше никогда не увижу. А тут ещё во время грустных мыслей, попугай с розового балкончика прокричал миллион раз: «Си, сеньоре! Си…». А вечером, по набережной, проходила стайка ребят и девочек, как будто перенесенных из последней сцены фильма Феллини «Ночи Кабирии». Звучал их смех, как слёзы, и мои слёзы, напоминали смех. Один молчаливый канадец долго смотрел на меня и заключил: «Да, тут иногда хочется умереть».

Города в Испании пахнут ладаном, пахли тогда и сейчас. Мне сказали, это запах местных терпких цветов. Благодаря этому запаху ворожбы, вечера становились похожими на чёрные андалузские платки с бахромой, и просвечивались прозрачно печальными занавесями. И вечера были томными и грустными. Их волшебные запахи медленно плыли между клёнами. Они сохранились такими же свежими, терпкими и загадочными, как и много лет назад.

Когда-то, в первый раз, Каталония показалась мне несколько блеклой, наполненной неброским цветом берёз, дубов и клёнов. В те осенние дни в ней не было пышной червонной яркости испанского юга. Я жил в доме, хозяйкой которого была Изабелл (Если жениться на испанках, то только на тех, кого зовут Изабелл или Кармен). В этом доме утро начиналось, как в чужом сказочном лесу, где все птицы щебечут по-испански. Испанцы вообще говорят громко и быстро (тут конкуренцию им могут составить итальянцы из южной Италии и хасидские евреи). Утро в доме напоминало словесное извержение вулканов, иногда, сменяющееся на смех, напоминающий рёв водопадов, падающих с Аппенинских гор, и испанские слова летали в воздухе, как камни, пущенные из пращи.

Да, те дни были началом обвала.

И вот, теперь, через 20 лет, я снова нахожусь недалеко от Барселоны. Перестаю частично ощущать время. Два путешествия сливаются в одно, и это похоже на многосерийный фильм. Тот же музей Сальвадоре Дали. Те же, придуманные им, громадные мраморные яйца вокруг крыши музея. И русская жена Гала, воплощённая во многих его работах. А его придумки не нравятся мне, даже гениальные. Кресло-человек, и тысячи других. Мне кажется, что Дали -— это Супермеханизм в искусстве. Фокусник фантазий, превращающий безумие в реальность. Но в сравнительно свободном обществе, каждый имеет право видеть по-своему. Для одних, это кособокая табуретка, для других она становится троном. Как и все либералы мира Дали, был внешне революционно настроенный, протестующий. Либералы всегда за революцию, но, упаси Боже, только не в том месте, где они живут.

Передо мной была та же Каталония. По краям дорог, на скалах карликовые сосны с округлыми кронами. Останавливаемся возле пробкового леса. Пробковые деревья удивительны. Все другие деревья сгорают во время лесных пожаров, а их огонь не берёт. Благодаря этому они используются в космических кораблях, предохраняют днище от возгорания.

Ну, а Барселона для меня, как и прежде, во многом, строения архитектора Гауди. Величайший зодчий, создавший фантастические дома в своём городе. А умер прозаически, как умирают пьяные в России — под трамваем. Был великим философом в архитектуре. Написал: « Я благодарен Богу, за то, что вижу, каким должен быть предмет». Только два слова скажу о недостроенной его церкви Святой семьи, выросшей, как бы из корней дерева жизни. Это повторение Библии в камне. Такое мог увидеть и создать, только пророк. Здесь, моя душа вновь расщепилась между прошлым и настоящим, и потянуло такой грустью, что становилось больно дышать.

Я стал возрождаться к жизни в городке Гардамар. Здесь заметил, что в мавританской внешности испанских женщин, у некоторых из них, глаза как у загнанных серн. В уголках глаз с рождения заложено моление о пощаде.

Мне советовали, до осмотра городка, побывать в ресторане «Дон Канджели» и там начать привыкать к людям этих мест. И обязательно прошептать метродотелю, что вдова из Барселоны, Катерина Родригес, хозяйка магазина цветов, советовала посетить этот ресторан, так как когда-то ей здесь весьма понравилось. После этой вымученно произнесённой тирады нам подали вино из Толедо, оно называлось «Вино де меса», а эта красота слов переводилось — Столовое вино. А к нему принесли в жёлтых тарелках Тернеро асада, говядину в чесночном и креветочном соусах. И, конечно, паэльо, рис с различными мясными или рыбными добавками, но обязательно с шафраном и сладким перцем. Сегодня паэльо был с запеченными устрицами, и это высший пилотаж гурманства. Я спросил у метрдотеля, в чём же основное отличие этого городка. Он улыбнулся почти грустно, и профилософствовал: «Маленький бриллиант лучше вагона стекла». Стало ясно, что он не вполне заслуженно намекал на Мадрид и Барселону.

Но вскоре я понял сущность Гардамара. Этот город приглашает своих гостей к молчаливому размышлению. Это город воспоминаний и снов, и он открывается людям только вечером.

Итак, чем показался мне Гардамар. Городком, упавшим с неба на землю. Вместе с ним упали с неба многоголосые сарацинообразные и светлые испанцы, мягко свалились оттуда и маленькие аккуратные старушки с маленькими мужьями, пьющими непомерно много кофе, и глядящими на вас живыми тёмными глазами. Море оплело Гардамар какими-то своими чарами, и философский Гардамар преданно служит ему. Ночью я пошёл к берегу. Этой ночью Средиземное море по какой-то причине возмутилось, и из добродушной матроны превратилось в рыкающую особь неизвестного происхождения, всё время в чём-то упрекающую меня. Волны накатывались резко, что-то обижено крича, по-лебединому высоко держа белые головы. Среди этого внезапного порыва морской страсти, неожиданно вспомнил слова, выбитые на камне в Героне: «Я стою на черте, замурованный в жизнь, Справа только Стена, Слева только Стена, Впереди моя Смерть». Стены отелей, выходящих к морю, разрисованы испанскими граффити — портреты Че Гевара, Мао Дзедуна, Карла Маркса, а вместо запрещённого пока Адольфа, нарисована свастика. Гардамар предложил мне этой ночью высказаться перед морем и перед ним. Я начал издалека, с Эдемского изгнания, и лишний раз подтвердил, что тогда был совершён добровольный грех, а Исход из рая был не добровольным решением, а вынужденным, по поле Бога. И добавил белым головам волн, что с того времени человек не изменился, он каждый раз начинает жить под сенью Божьих благословений, а потом обманывает Бога. Человек — рассадник утопий и лжи. Он верит людям, которые его всегда обманывали, и не верит Богу, который его никогда не обманывал. Во всём мире постоянно борются между собой утопии. Самая главная Утопия состоит в утверждении, что Правда борется с неправдой. Это величайшая ложь, ибо неправды борются с неправдами, а зло борется со злом. Всё борется между собой, не борется только смерть. Ей не с кем бороться, ибо она одна. А правда смиренно стоит в стороне. Апостол Павел (Шавл), еврей из евреев и христианин из христиан, восклицал: «Ад, где твоё жало, смерть, где твоя победа!». И хотя смерть жила в нём от рождения, и ад, наверняка, не однажды побеждал в его жизни, как в каждом из нас, но он в конечном итоге, смог воскликнуть именно так, ибо узнал цену смерти на Голгофе и этим сохранил себя от ада. Нам бы это познать, сказал я зашипевшим волнам.

На следующее утро я сходил на базар, где продавали еду и вещи. Это был многолюдный и многоголосый остров. Но я увидел среди многих алчных выражений достаточно добрых лиц и глаз. А потом встретил слепого мальчика, которого катила на коляске уставшая мать. Я дал ей денег, мальчик повернулся в мою сторону и говорил по-английски: апришиэйт!

Меня нашла странная пара, она интеллектуальная русская, прочитавшая всю Блавадскую, а потом ставшая протестантской христианкой. Он, молчаливый и добрый немец, торгующий мебелью. Они пригласили меня в русскую евангелическую церковь. Вечером я приехал к ним. В русской церкви, кроме русских и украинцев, собрались молдаване, армяне, даже несколько болгар. Вдруг пропал свет, оказалось, отключили за неуплату. Я развеселился и сказал, что это прекрасно. Мы вышли и купили в марокканском магазинчике много свечей, зажгли их в церкви и провели службу. Я рассказывал, как нам всем не хватает любви, как пророчествовал Иисус в Гефсиманском саду: «Во многих охладеет любовь». Потом вспоминал и читал Гумилёва, а потом блоковское «Девушка пела в церковном хоре…». Кто-то плакал. Не бывает слёз без причины. Просто причины не видимые, и часто самому себе непонятные.

Помните, когда-то я промчался из Барселоны в Мадрид на машине. Грустно вспоминать, что на такой же прокатной машине, точно такой же модели, хотел повторить этот маршрут мой друг, но столкнулся с грузовиком.

Сейчас я прилетел в Мадрид самолётом. И, как уже писал вначале, второй раз в жизни попал на праздник, который много лет назад не удалось увидеть Хемингуэю.

В эти дни мне показалось, что жизнь, это нежнотрепещущие крылья бабочки. Приходит время, кто-то касается крыльев, осыпается пыльца, бабочка, вздрогнув, замирает, и в это мгновение умираешь ты.

Я снова объехал этот великий город. Завораживающий, делано бесстрастный, как тореадор вышедший на поклон после победы. Мадрид проплывал мимо, как в вещем сне: Два огромных льва, отлитых из марокканских пушек, по-прежнему у здания старого Конгресса. Говорят, что один лев чуть тяжелее. Вот тот вокзал Аттора, где от рук террористов погибли более 180 человек. Арена коррид, королевский дворец и ботанический сад, построенный в 18 веке, монастыри, памятник падшему ангелу (без указания имени архитектора), площадь Колумба с его памятником, два современных здания, наклонившиеся друг к другу, их называют воротами Европы, главная площадь короля Филиппа Третьего. Его скульптура, король на жирном коне. Мадридцы говорят, что с этим конём связана нечистая сила. Утверждают, что когда-то у коня рот был открыт, а теперь закрылся. На этой площади проходили корриды и сжигали еретиков. Но это всё грустные воспоминания. А сейчас Мадрид переполнен песнями и радостью. По городу разлита теплота. Может быть, я преувеличиваю, как каждый влюблённый. Но на одной площади играл и пел гитарист, которого в мире никто не знает, но он так пел и играл, что мне хотелось встать на колени и помолиться. И таких мгновений было предостаточно.

Конечно, значительная часть мадридского праздника, это знаменитый Прадо музей. Здесь снова, как и в Лувре, среди великих картин, я вернулся к мысли, что Живопись — колоссальный пример искажения истории. Тогда, живопись была единственной визуальной возможностью передать историю, и, главное, самих себя, как часть этой истории. И великие мира сего, через услужливые кисти художников передавали себя непомерно улучшенными, красивыми, мудрыми и духовными.

Перед нами мелькали картины изумительные, или просто признанные изумительными. Как мы знаем, большинство сюжетов того времени были построены на сюжетах из Библии. И художники, пусть гениальные, но просто люди, видели каждое событие сквозь призму своего воображения и своего воспитания, и своего детского по уровню, напудренного однобокого времени. И потому, большинство этих прекрасных картин исказили духовную суть и просто происходившие события. Во многих событиях христианской части Библии — Нового Завета — ­­ присутствуют «свидетелями» верховные представители правящей католической церкви. Везде произошло превращение аскетических евреев Нового Завета в королей, принцев, королев. Нищие апостолы, мать Иисуса Мария, сам Иисус, ходивший в одежде странствующих раввинов, изображались напомаженными, сладкими, в раззолоченных дорогих одеждах. Пропала правда происходившей истории, нет на большинстве картин изначального Христа, и бедных людей, сопровождающих Его. И потому, для зрителей этих картин пропадает суть христианства, в котором основная идея состоит в том, что мир изменили не короли и золотые монеты, а Бог, воплощённый в простоте бедности. И что крест, это не просто предмет умиления и слёз, а место кровавого очищения от греха, т.е. место, где произошло очищение человека от греха Божьей кровью Иисуса Христа. И только не испанец, а нидерландский художник-пророк Иероним Босх смог иронично отобразить индульгенции и их создателей. И может быть, в награду за это, Бог дал ему увидеть будущее. Мы вновь смотрели на его страшную иллюстрацию будущего мира, картину «Сад земных наслаждений». Трудно поверить, что он был современником Леонардо, Микеланджело, Рафаэля, настолько его картина отображает наш нынешний мир. Изображённый на ней Рай нарушен. Жизнь, созданная в Божьей гармонии, превращается в хаос и сладострастие, уводящие людей от путей Спасения. На картине, человечество, пойманное в ловушку собственных грехов. Босх написал это в 1510 году. За 500 лет до наступления нашего времени, он с помощью Бога, увидел состояние этого мира и наших душ. Возле картины всегда подолгу стоят люди, мне кажется, они понимают, что эта картина о них. Любивший работы Босха, мрачный король Филипп Второй, считал «Сад наслаждений» изображением будущего Апокалипсиса. А я, ваш скромный слуга, уже много раз говорил и писал, что сегодня мы уже начали жить во времена Апокалипсиса. Почитайте газеты, посмотрите телевизор, оглянитесь вокруг, и вы согласитесь со мной. «Грустно, девушки! », как говаривал Остап Ибрагимович Бендер.

Не могу не вспомнить Толедо, старинную столицу Испании, город со сложной изменчивой судьбой, надолго завоёванный арабами, которых тогда называли маврами. Оставшийся испанским городом, но с огромным влиянием арабских традиций в искусстве. После изгнания арабов Толедо стал центром литературы и науки в средневековой Испании, тогда здесь перевели Аристотеля и Платона.

Весь мир знает о толедской оружейной стали. Клинки шпаг, сабель и кинжалов из толедской или, как называли арабы, дамасской стали, ценятся выше всех других. Сюда когда-то съезжались рыцари и объявляли священные войны маврам. Я бродил и бродил по этому каменистому молчаливому городу, с тысячами магазинчиками, торгующими настоящими и декоративными толедскими клинками. В одном из них стоял великий бизнесмен. Он сказал мне величаво: «Таких кинжалов, как у меня, нет нигде!» — А у короля? — поинтересовался я? — Нет и в помине!» — А в военном музее? Он топнул ногой: «Только здесь, только там, где нахожусь я …»

В магазинчиках часто продают гербы, на которых соединены звезда Давида, крест и полумесяц. Это потому что город принято считать символом трёх религий: христианства, мусульманства, иудаизма. Символы остаются символами, а его мостовые были щедро залиты кровью представителей всех религий.

Опять становится грустно, но вовремя вспоминаю, ведь вечный праздник, это только Мадрид.

Началось мучительное время прощания. Кто знает, насколько. Может быть, навсегда. Ведь завтра иногда не приходит. Почему же ухватила за сердце тёплой рукой сеньорита Расставанья «в простоволосых жалобах ночных». Всё же, чужая, поручик, земля. Я оглянулся. Многие улыбались, их лица светились, и глаза прижмуривались от искренности. И выплывали из прошлого сарацинские и римские племена, завиднелись холмы и дороги, которые мы все проходим и проползаем, с частыми слезами и редкими улыбками. И выйдя на дорогу Познания, можем узнать, что всё преодолённое называлось «жизнь», а всё предстоящее зовут «смерть». И грустно было, и печально, и прекрасно. Потому что это было необъяснимое чувство любви к человеку. А значит, и к Богу.

И тогда я сказал Испании на прощанье: «Ты, — страна, отлитая из слёз и крови. А Мадрид, вечный праздник, который можно не только увидеть, но почувствовать той частью души, которая ожидает встречи с любовью…. Ведь настоящий праздник, это не однодневное удовольствие, а ощущение, что ты прикоснулся к великой и благословенной Богом вещи».