Григорий Певзнер: Память отрастает…

Loading

Григорий Певзнер

Память отрастает…

* * *

Память отрастает, как волосы.
Или, скорее, как ногти.
Только её обрезать не надо.
И обгрызать не надо.
Её обгрызает время.
Но обгрызает неровно,
оставляя дурацкие выступы,
а, главное, заусенцы.
Они всё время за что-то цепляются,
рвутся, болят и кровоточат.

* * *

обрывки сна тишина полутьма
гобеленная бахрома вдруг за пальцы кусающая
чёрная девушка зависающая
вроде бы за балконом или в проёме оконном
картинка из гриммовских сказок внушавшая ужас
того хуже дядька в смазных сапогах
наглый посреди дня на стол усевшийся и меня
подманивающий маслины жрущий
одною рукой их из банки берущий
другою щиплющий меня за нос
первое, как оказалось, что помнишь ты
остальное проступит позже
мансарда сумерки угол комнаты
твоё ложе никелированная кроватка
шарики отвинчивающиеся на спинке
которыми бредил во время свинки
отит в ухе ватка за ухом вата
дышать трудновато трудно дышать поздний час тьма
всё как положено аденоиды астма
молоко пенки гобеленчик на стенке над головой
не тот другой тот первый живой напротив
под ним раскладушка матрац подушка
какое-то покрывало на ней
и простота святая гордое имя тахта
родители факт тахты отрицают
не порицаю но мне видней
вернёмся твоя кроватка а рядом с ней
книжный шкаф в углу за ним «татино» там темно
дальше луч на полу окно видимо это было давно
вспышки магния остальное забыто
магия атрибутов убогого быта
их нет есть германия интернет понимание
что я оттуда оттуда есмь и оттуда буду
в реалии попадая любые другие
ностальгия.

Школьные годы чудесные

Люба звали её. Тётя Люба.
Разговаривать с мелкотою грубо,
полагая, что говоришь строго,
было нормой, но Люба — случай особый.

Со смуглым лицом, перекошенным злобой,
вылетала она из своей подсобки,
замахиваясь веником или даже шваброй.
И надо сказать, ни один храбрый

не рискнул проверить, не убегая,
врежет шваброй или только пугает.
Я храбрым не был. Я был жиртрестом,
классным шутом, почти пустым местом,

мордой жидовской, мальчиком для битья.
Кстати, не сказать при этом, что я
всерьёз бывал бит — не так это было и нужно.
Зато вдохновенно и ненатужно

вся алексеевская сявота —
вы хотели аттракцион? Так вот он! —
меня отлавливала за школой
и развлекалась по полной.

Убегать я так и не научился.
Я смешно боялся, смешно горячился,
я взывал к чему-то, мечтал о мщеньи.
Я был благодарной мишенью!

Вслед за каждым тычком я вещать пытался.
В общем, был дурачком — дурачком остался.
Ведь во мне всё это поныне длится —
имён помню немного, зато лица, лица…

Но одно из имён позабыть едва ль мне,
и перед глазами он — Черемисин Ваня,
поджидавший вечно меня поддатый
по пути домой, по пути куда-то.

…Тает. Я лежу, на спине распластан. Сверху,
в снег меня вжимая, пыхтит Валерка.
Рядом, ясное дело, Ваня. Глухо,
носком ботинка оттаптывая мне ухо,

он приговаривает с полуулыбкой.
Узнаю, в чём же главная немцев ошибка.
В том — цедит он, брезгливо кривясь, —
что не всех перевешали вас.
…В классе Витька Горбань. И куда мне — к Ване?
В вестибюль к Любе? В кабинет к Марьванне?
Помню, как визжала она: «Мрази! Мрази!», —
когда угораздило нас повылазить

через оставленную открытой дверь на крышу.
Я и сегодня явственно это «Мрази!» слышу.
Я, прикрывшись кистью, опять стороною тыльной
ловлю Любин этот подзатыльник,

всё же доставшийся мне, придурку,
когда слишком уж долго разыскивал куртку,
которую спрятал какой-то шутник.
Я слышу собственный крик,

что, дескать, бить меня Люба не смеет,
что, дескать, права она не имеет…
Люба орала, опять замахивалась, но
думаю, ей было смешно.

А я, слезами обиды давясь и словами,
брёл за ворота, где ждал уже Ваня,
вечный, верный, неразлучный мой антидруг.
И вновь замыкался круг.

И ведь страха, пожалуй, было больше, чем света!
Так какого же дьявола я всё это
упорно в мозгу верчу
и в детство опять хочу?

* * *

Биология с химией были моим коньком.
Я, по крайней мере, так думал.
Я считался в десятом классе довольно способным учеником,
даже наглость имел хорохориться: в медицинский пойду, мол.

Что вызывало, конечно, не уважение, а так — смех скорее,
так как ясно было, что все надежды вотще:
в медицинском харьковском брали взятки со всех кроме евреев —
этих не брали вообще.

Но аргументы скептиков меня не остановили,
весьма тогда до медицины охочего.
Я вечерами почитывал биологию Вилли,
а химию учил по Хомченко.

И вот на химии завтра тема белки —
К чёрту Хомченко! Близится звёздный час мой!
Я открыл в самом Глинке главу белки, я прочёл её до последней строки,
покраснели белки, помутнели зрачки,
но я жил в ожиданье оргазма.

Я под утро, помню, сомкнуть не мог глаз,
а на утро сюрприз суровый:
вместо Татьяны Степановны в класс
входит практикант двухметровый.

Чеканным шагом подходит к окну.
Потом к столу. Кого вызвать, решает.
«К доске пойдёт…» Я, разумеется, руку тяну,
Но длинный внимания не обращает.

«К доске пойдёт… Радченко!» Всё. Убил.
Рухнул нож гильотины тяжкий.
Витька смотрит с тоскою — он был
по химии троечником с натяжкой.

То, что было потом, я осознал уже на ходу:
Глинка выглянул из-за классной доски, «Встань и иди!» — подмигнул вкрадчиво.
И вот, хлопает крышка парты, я встаю и иду —
как будто бы я — Радченко.

Уж не помню, что конкретно тогда я нёс,
в какие успел забраться дебри.
Зато, как сейчас, вижу: у практиканта вспотел нос.
Он всё бросал взгляд в сторону двери,

перебивал, задавал вопросы — ответы я, ясное дело, знал.
А ему-то ведь что-то понять было необходимо.
Бедняга попеременно смотрел то на меня, то в журнал,
пытаясь эти две реальности как-то свести воедино.

Но вот он рубашку одёрнул, как гимнастёрку,
прошла волна желваков, он взглянул и сделался как-то сутул.
«Меня убьют, но… но я вам ставлю пятёрку!»
И двухметровый в изнеможении опустился на стул.

Дальше всё пошло проще, так как было уже знакомо,
так как сделан был первый шаг и, что делать, дальше было уже понятно вполне.
Дополнительная задача. Я сую решение Сашке: «Ты Певзнер, а не Пахомов».
И теперь уже пятёрку поставили мне.

Думаю, уже понятно, как далее события разворачивались,
осталось только эту канву облечь в слова.
Практикант произносит: «Пахомов!» Вскакивает Витька Радченко:
«Простите! У меня болела вчера весь день голова!»

Твёрдый хорошист Пахомов практикантом прощается великодушно.
Практикант успокаивается постепенно, можно сказать, совсем.
Урок заканчивается. Эйфория проходит. И, что срочно что-нибудь делать нужно,
только что — непонятно, дальше-больше становится ясно всем.

После уроков совет в Филях: помозговали, поговорили,
приуныли — представили, как будут развиваться события в учительской наверху.
В итоге самой харизматичной в классе — Марине,
поручается просветить клиента на тему, ху есть ху.

И вот, поймав и отозвав практиканта в укромное место,
где стояли мы с опущенными головами,
она начинает: «Простите, всё как-то нелепо вышло, мы честно,
ну вот, честное слово, вовсе не собирались подшутить над вами!

Короче, вот это — Радченко, это — Певзнер, а это — Пахомов.
Они просят прощения!» Практикант застыл.
С каким-то выражением, нам совсем не знакомым,
на нас уставился с двухметровой своей высоты.

«Я вам… Вы меня…», — и вдруг, зарыдав гулко и страшно,
как какой-нибудь оперный баритон точь в точь,
не слыша летящих вслед извинений наших,
практикант помчался по лестнице прочь.

Двое суток день и ночь пережёвывал я грехи мои,
двое суток готовился к суровой и справедливой расплате.
И вот наступает следующий урок химии.
И входит Татьяна Степановна в похожем на прокурорскую мантию платье.

Она смотрит на нас и выдерживает паузу. Во взгляде её что-то такое…
Она начинает тихо, потом всё громче голосом, прокурорскому платью подстать.
И вдруг попёрхивается, пытается прикрыться рукою
и начинает взахлёб, безудержно хохотать.

Расправа не состоялась, как из сказанного, я думаю, видно…
Было ль всё это? Всё это было, только было очень давно.
Прошло сорок лет. Мне с годами всё больше стыдно.
Хотя — ничего не поделаешь! — всё-таки и смешно.

Прошли выпускные экзамены. Все мы сделали ставки.
Врачом я всё-таки стал, но теперь — лет двадцать уже
врачом не работаю. Витька Радченко — подполковник в отставке.
Сашку я потерял из виду на нынешнем вираже.

Колода судеб, множество неожиданный версий.
Кто-то умер, кто-то, как прежде, в Харькове, кто-то уехал в чужие края.
У Марины, вон, музыкальная школа в Нью Джерси…
А я… А что, собственно говоря, я?

* * *

Река, Германия, рассвет
и фонари, сгущающие сумрак, —
предлог поговорить в предложном падеже.

О чём? — О чём-нибудь…
К примеру,
о велосипедистах,
которые, в карманы спрятав руки
и в воротник лицо, педалят мимо
(мороз успел им всем пощёчины отвесить.
Отвесил и ушёл.
Точнее на траве
в замёрзших бусинках засел и замер,
надеясь продержаться)…
А ещё
о стайке голубей,
кружащихся пред тем как опуститься,
как те,
детёныши тетрадного листа,
запущенные из окошка класса…

Об эскадрилье, видимо, дроздов
(не разберёшь, поскольку вдалеке),
над деревом проделав полукруг,
зашедшей на посадку
и на ветви
рассыпавшейся,
и в итоге
оставшиеся листья, будто птицы,
а между ними птицы, будто листья…

Об огорчённом карканье грачей,
о пустельге, стоящей, как эмблема
неведомо чего над кротким лугом,
над лугом утренним и над скопленьем свежих
кротовых кратеров.

В разгаре
обычный утренний перформанс.
Солнце медлит,
вся сцена залитà молочно-серым,
лишь задник чуть намечен акварелью.

Волшебная сила искусства
«Виновата ли дама, что время уходит,
А она не видала его никогда?»
Ольга Чикина

Конец оваций. Смолкли крики.
Народ расходится с концерта.
По грудь исполнена музыки
бредёт домой бухгалтер Берта.

Йоганнес Брамс и Зубин Мета
остались с ней, оберегая.
Но путеводная комета
у Берты всё-таки другая.

Евгений Кисин, гений юный,
сумел без всякой партитуры
затрепетать заставить струны
полифонической натуры.

Под звёзд булавочным узором
пред ней лежит её Реховот.
Но кудри вьются перед взором,
но сердце, как под током провод.

И вот уж сон потерян прочно,
душа изорвана в лохмотья.
И нужен муж, буквально срочно.
На крайний случай с крайней плотью.

Прощание с Израилем

Оказавшись в раю, улетают из рая ль?
Что ж я землю твою покидаю, Израиль?

Где, как пёс на цепи, присмиревшее время.
Где кипу нацепить порывается темя.
Где мотается люд — то дела, то бои, — но
неподвижен верблюд у шатра бедуина.
Где глядят на беду и на бой, как на будни.
Где порой, как в аду, но ещё многолюдней…

Я попал, как домой, в помесь рая и ада.
Может, ад этот мой? И другого не надо?
Но семья не поймёт, да и пороху нету.
И летит самолёт, огибая планету.

Саше Шейнину

Давай, я выйду на балкон.
А лучше, справившись с замком,
возьму и вылезу на крышу.
Здесь нет возможности повыше
забраться. Город весь внизу,
со мною вровень только замок.

И ты из дома выходи —
направо вниз, туда, где Арик
находит динозавра след.
Вся Иудея впереди,
и самолётик, как комарик…
За эти два десятка лет
весьма уменьшился наш шарик.
Где Иудея и где я?
Такая травма бытовая…

Да, расстояний больше нет,
есть телефон и интернет,
но раны рваные края
они всё шьют, но не сшивают.

Print Friendly, PDF & Email

13 комментариев для “Григорий Певзнер: Память отрастает…

  1. >Евгений Кисин, гений юный,
    сумел без всякой партитуры
    затрепетать заставить струны
    полифонической натуры.

    >И в исступленьи, как гитана,
    Она заламывает руки.
    Разлука. Бешеные звуки
    Затравленного фортепьяно.

    Стихи можно чередовать, выборочно конечно строфами. Настроение передано очень близко. Не знаю, пародия ли этот стих или подражание, или просто в воздухе носилось, но сделано на приличном уровне. Местами взаимозаменяемо.

  2. Если не только читать эти стихи, но и СЛУШАТЬ, становится ясно, что это рэп. Талантливый рэп. Вслушайтесь:

    обрывки сна тишина полутьма
    гобеленная бахрома вдруг за пальцы кусающая
    чёрная девушка зависающая
    вроде бы за балконом или в проёме оконном
    картинка из гриммовских сказок внушавшая ужас
    того хуже дядька в смазных сапогах

  3. Совершенно замечательно! Именно Поэзия — Виктор Каган прав! Давно уже не читал из здешних подборок такого, чтобы не перескакивать, чтобы на одном духу.
    Уважаемому МСТ можно сказать только: Поэзия не гладкопись, гладкопись — не Поэзия.
    Спасибо, Григорий!

  4. Поэт в натуре, без сомнений. Но я о харьковском медицинском. Мы отдыхали на Азовском море, но забыли дома в Харькове гитару. Меня послали в Харьков привезти гитару. Вернулся из Харькова,
    сажусь в переполненный автобус, впереди стоит смуглая женщина, я её попросил подержать самое дорогое -гитару, надо было руку освободить, иначе и вывалиться мог… Разговорились -семья крымских татар, вернувшихся из Узбекистана, куда их выслали. Деляра (имя её) мне показала документы деда -уже умершего, участника ВОВ, принимал участие в нескольких десантах, был неоднократно награждён… Короче, мы подружились, они на сухой земле высадили дивный сад, сын -с абсолютным слухом, аккомпанировал мне мгновенно… Потом уже в Харьков их племянница приехала поступать в медицинский, она с мамой жила у нас, мама закормила нас беляшами и ещё чем-то… Девочка закончила школу прекрасно, подробности не помню, зато помню, -экзамен по математике…Первый вопрос экзаменатора: -А Вы какой национальности?……С….!П…. !Б….. ! Она решила все задачи, её, конечно, завалили, она видела, как бекала-мекала «блатная» девочка, который поставили «Отлично»… Так что заваливали у нас в харьк. медицинском не только евреев…Год? Примерно, первая половина -середина 80-х. Подлецы… Девочка потом уже с отличием закончила Симферопольское мед. училище. Уже к концу 80-х контакты наши с этой семьёй ослабели, затем, думаю,скорее всего они переехали в Крым. Читайте о высылке народов стихи Бориса Чичибабина, дорогие земляки по духу и просто дорогие читатели поэзии —
    харьковчане.

  5. Некоторые — немногочисленные — претензии к версификации ничуть и никак не отменяют того, что пeред нами поэзия, а, м. б., даже и подчеркивают это.

  6. Братцы, но это же не стихи! Это элементарное косноязычие. Стихи — русские, а не зулусские — нечто совершенно иное. Разуйте глаза!

    1. Братец Маркс Самойлович, это самая настоящая поэзия. Нужно только почувствовать, как спотыкание в размере совпадает со спотыканием в теме. Хорошие стихи.

  7. «Школьные годы чудесные» понравилось особо.

  8. А я, слезами обиды давясь и словами,
    брёл за ворота, где ждал уже Ваня,
    вечный, верный, неразлучный мой антидруг.
    И вновь замыкался круг.

    И ведь страха, пожалуй, было больше, чем света!
    Так какого же дьявола я всё это
    упорно в мозгу верчу
    и в детство опять хочу?

    Очень хорошо, еще до всяких размышлений о поэтическом формате, в который уложены эти спокойные, и именно этим трогающие душу чувства и мысли. Не боюсь ошибиться, предположив Бориса Слуцкого любимым предтечей автора в русской поэзии второй половины 20-го века.

  9. Я вначале позубоскалил над Автором, но потом остальное прочёл с удовольствием, которое меня редко посещает при чтении современных поэтов.

  10. Вместо комментария:
    «У нас чудесное утро, хотя на южной границе был бой и ранено несколько наших. Но и двое газавцев уже ищут обещанных гурий на том свете.
    В «Мастерской» появились чудные стихи Гр. Певзнера. Посмотрите и его предыдущие публикации на Портале. Они мне ближе.
    The best!»
    М.Ф.

  11. Что вызывало, конечно, не уважение, а так — смех скорее,
    так как ясно было, что все надежды вотще:
    в медицинском харьковском брали взятки со всех кроме евреев —
    этих не брали вообще.

    Замечательно! Спасибо.

Обсуждение закрыто.