Анатолий Зелигер

Я не хуже вас всех

(монолог)

Да, я именно тот самый Евно Фишелевич Азеф, над которым так долго измывались разные глупые газетенки. Мол он и такой, и этакий. Провокатором меня обзывали. Ха, ха, ай, яй, ужасть какая! Да уймитесь вы, трепачи-болтуны. Подойдите к зеркалу и взгляните в нем на себя. Кого вы там, словоблуды, увидите? Отвечаю: Евно Фишелевича Азефа. Поглядите-ка вокруг себя. И здесь Азеф, и вон там Азеф. И вовсе я не особенный, а такой же, как все вы, вот что.

Беда сущая в том, что много на свете лицемерных словоблудов, которые и себя, и других изображают, ха-ха, высокоморальными чистюлями. Мы все честные, пречестные, чужого не возьмем, взяток не берем, нищим милостыню подаем, правду матку всегда чешем, разоримся, а на совесть свою белоснежную пятнышка крошечного не поставим.

Врете вы все! Знал я много этаких “рыцарей без страха и упрека”. Но только возьмут их за жабры, страх ноздри защекочет, и ничего от их белоснежности не останется… Да хватит о них. Как говорится, ближе к делу.

Вы знаете убогую жизнь еврея ремесленника? Домишко дрянной, окошки в нем с фигу размером. Старье кругом и запах скверный от этого старья, изношенного, истлевающего… Стряпня на жире воловьем, тяжесть от него в животе такая, будто камней наглотался.

С пяти лет в хедере штаны просиживал. “Адонай мелах ха олам, Адонай мелах ха олам, бу-бу-бу”. Сдохнуть можно от скуки. Вырваться, вырваться, вырваться из этого болота — вот о чем я мечтал. Почему я не был такой, как другие евреи? Почему я не хотел оставаться жить в еврейском мире? А потому, что был у меня тайный наставник, который по вечерам сидел рядом со мной в темном углу нашей горницы и шепотом, чтобы мать не услыхала, раскрывал мне свою душу. Этот наставник был мой отец. Он говорил мне, что всю жизнь мечтал стать богатым человеком, путешествовать по миру, жить в роскошных гостиницах, посещать великолепные рестораны.

— Мне это не суждено, — говорил он мне.— Все это для меня а “пусте халеймес”. Но ты, мой мальчик, должен воплотить в жизнь мои мечты. Иди в реальное училище. Окончив его, поезжай в Европу, выпроси помощь у благотворительных организаций и получи университетское образование. Тогда перед тобой откроется большой мир, и ты добьешься того, о чем я мечтал всю мою жизнь.

Это он, мой отец, несмотря на возражения матери, вывез нашу семью из еврейского местечка Лысково близь Гродно и поселил в большом и красивом городе Ростове-на-Дону. Неудачником он был. Уезжая из Лысково, отец мечтал вырваться из нищеты. Но в начале, как и прежде, работал портным за грошовую плату. Правда, потом стал владельцем крохи-лавчонки, но при этом, как был нищим, так нищим и оставался, только в более почетном звании лавочника.

Неспокойным был наш дом. Часто отец рычал на мать. А мать не оставалась в долгу: “Окс! Бхеймэ! Ферд!” Вы знаете, что это такое?

В то время при благословенном царствовании Александра Второго власть считала полезным, чтобы евреи учились в русских учебных заведениях Я стал готовиться к поступлению в реальное училище. У меня не было репетиторов, как у откормленных детей из богатых семей. Целый год я атаковал учебники начальных учебных заведений и взял училище штурмом.

Газетенки писали, что я противник революции. Да, да! Я наелся революцией от пуза, потому что совершил революцию уже в десять лет. Я — полуголодный гадкий утенок, окруженный сытыми, чистыми, холеными мальчиками, упорно преодолевал класс за классом. У меня превосходная память. Я был один из первых учеников. Но меня не любили ни ученики, ни учителя. Со мной никто не хотел сидеть за одной партой, со мной никто не хотел дружить, со мной, общительным от природы. Ни одного товарища за пять лет учебы! Пять лет я существовал в этом училище проклятым парией. Я говорю пять лет, потому что в пятнадцать лет я совершил еще одну революцию — ушел из училища с шестого класса. Я стал зарабатывать, снял комнатенку и переселился туда — мне стало невмоготу жить в нашей семейной конюшне с двумя братьями, тремя сестрами и непрестанно грызущимися родителями.

Что я делал по вечерам? Я прорабатывал учебники трех последних классов училища.

Я окончил училище экстерном и пробил себе дорогу в университет.

Еврейская солидарность… Гы, гы! Иногда я встречал субботу не в своей семье. Меня сажали за стол то в одном, то в другом доме, брезгливо отодвигаясь от меня подальше. Я смотрел на этих людей, пробравшихся к сладкому жизненному пирогу, завидовал им безмерно и, молча нажирался до отвала. Когда я уходил от них, они давали мне узелок с какой-нибудь поношенной одеждой: носками, кальсонами, рубахой. Унизительно? Конечно. Но я терпел унижения, потому что далеко впереди была большая цель, которую мне указал мой отец.

Мне говорили: “Будь благодарен власти, она открыла перед тобой двери замечательного училища”. Но чувство благодарности исчезло и не вернулось больше ко мне после того, что произошло, когда я учился в четвертом классе. Вы видели хоть раз в жизни погром? Если не видели, то никогда не поймете, что это такое. Мы заперли дверь и с ужасом смотрели в окна на зверье в образе человеческом. Эти полупьяные хищники с искаженными от злобы лицами, с палками, топорами и ножами в руках мчались с воем по улице. Почему они не ворвались в наш дом? Наверно им было неинтересно грабить нищих, то ли дело громить богатых. А власть? Мы прекрасно знали, что это они — жирные коты, натравили на нас эту сволочь, а когда начался погром, срочно притворились импотентами. Подлые негодяи…

А потом ввели процентные нормы и запретили принимать в гимназии и реальные училища детей из низших сословий. И почему только у Александра Второго был не сын, а истинный сукин сын? Нет, не любил я их власть, но и революцию тоже. Потому что революция — это погром, грабежи, убийства. Боже, избави и спаси меня от этого.

Я получил диплом. Голова была набита знаниями. Но я ведать не ведал, что мне с ними делать.

Талантливые русские ребята шли в университеты и институты. Середняки поступали на государственную службу. Но что было делать мне? На государственную службу евреев не брали. В российских институтах существовали процентные нормы. Меня — еврея “благородного” происхождения наверняка бы завернули. Надо было ехать за границу. Но на какие шиши?

Я нанимался на любую работу и от ничтожной зарплаты откладывал деньги. Трудные были годы. Мне нужно было иметь несколько сот рублей, чтобы поехать в Германию, поступить в университет и начать там жить. Четыре года я копил деньги. А когда я, наконец, поехал в Германию, нашлись подлые завистники, которые придумали, что я кого-то обманул и присвоил чужие деньги. Нашли дурака. Превратиться в явного жулика?

Осрамиться на весь белый свет? Потерять репутацию достойного человека? Никогда. Жаль, что отменили наказание палками. А то на площадь бы этих пустобрехов, угощать палками по причинному месту и при этом приговаривать: “Не завидуй, не ври, не клевещи”.

За полгода до отъезда в Германию перспективная идея пришла мне в голову — я нашел способ зарабатывать деньги, не теряя репутацию, можно сказать, вспыхнул яркий источник света, освещающий путь к благополучной и богатой жизни.

Дело в том, что какой-то знакомый привел меня на молодежное секретное собрание. Там человек десять-двенадцать рассуждали о том, что им следует делать с Россией после того, как они скинут царя. И всё у них упиралось в социализм. Что за социализм? Какой социализм? Их трудно было понять. Ругали Маркса и Писарева, превозносили Чернышевского и Михайловского. Вроде бы сходились на том, что нужно отобрать землю у помещиков и крестьян, а потом разделить ее поровну между ними всеми. От этого трепа у меня уши начали вянуть. Я человек с практическим взглядом на жизнь и не воспринимаю пустые наивные завихрения. Мне хотелось им сказать: “Дайте евреям все права, сделайте невозможными погромы, и ничего мне больше не нужно. А ваши Марксы и Чернышевские вместе с Ткачевыми, Лавровыми и Бакуниными волнуют меня, как прошлогодний снег”. Я этого не сказал и сделал вид, что поражен их “умными” речами.

Они радостно приняли меня в свой круг. Я начал помогать им в несложных делах и стал для них товарищем в “священной борьбе”. Но им и в голову не приходило, что каждый день я думал только об одном: “Скорей в Германию! Как можно скорей в Германию!” Их и вместе с ними меня могли арестовать в любую минуту. Как бы я доказал, что я только наблюдающий скептик, а не участник. Погибло бы мое будущее и моя идея…

И вот я в Карлсруэ. Учусь на электротехническом факультете. Студентов из России тянет друг к другу, еврей не еврей, главное — из России. Скоро я стал своим в русском землячестве и через короткое время убедился, что среди студентов немало революционеров-социалистов. Меня быстро приняли в их среду, так как узнали, что я участвовал в “священной борьбе” в Ростове-на-Дону. Я стал ходить на их собрания. Пора было реализовывать мою идею.

Я послал два письма в Московскую и Ростовскую полицию. Я предлагал информировать их о студентах-вольнодумцах и просил только пятьдесят рублей в месяц.

Они согласились и обеспечили мне безбедную студенческую жизнь.

Конечно, я посылал сообщения в Охранное отделение ради денег. Но вскоре сладкое чувство наслаждения властью пришло ко мне. Ведь судьба многих студентов — умных, честолюбивых, бойких красавчиков-покорителей женских сердец зависела от меня. Я не такой уж начитанный, не желающий вникать в философские бредни, толстый, с некрасивым, можно даже сказать, уродливым лицом, распоряжался их будущим. Я стал кем-то вроде волшебника. Вскинул руку, и все Чернышевские из Ростова на Дону пошли в тюрьму, поднял другую, и красавчику-говоруну никогда не видать в России государственной службы. И все это делал я, незаметный скромняга Евно Азеф, превратившийся в распорядителя судеб.

Вы скажете, Азеф плохой, ему нравится наслаждаться властью над людьми. Не лицемерьте, вы любите власть не меньше меня. Я подобен вам и ничем не хуже вас! Разве мало вас, взбирающихся по карьерной лестнице к ней, заветной, и обливающих грязью возможных соперников?

Когда я окончил университет, то мог бы найти работу в Германии. Там инженеры-электрики нужны позарез. Но в то же время мой полицейский начальник Сергей Зубатов настаивал на моем приезде в Москву. Я стоял на перепутье. Следовало сделать выбор, один раз и на всю жизнь. На что я мог рассчитывать в Германии? Да ни на что перспективное. Иностранец, да еще и еврей? Работай до седьмого пота, приноси пользу компании под начальством какого-нибудь дурака-немца и не высовывайся. А в России? Мне уже здесь платили сто рублей в месяц. А в Москве меня ждали сразу две зарплаты: одна инженера-электрика, а другая из Охранного отделения. Причем вторая вполне могла и возрасти. Я поступил так, как поступил бы любой разумный человек, а именно — выбрал службу с большей оплатой.

Перед отъездом в Россию, чтобы не создавать себе проблем, я крестилcя. Сделал я это тайно, потому что не нужны мне были ростовские истерики. Всякий бы на моем месте поступил также. Я придавал этому факту столь малое значение, что не сообщил об этом даже своей жене.

Да, я забыл сказать, что к тому времени я уже имел жену, и у нас был маленький сыночек.

Два слова о моей жене. Я познакомился с Любой Минкиной в Берне, когда приехал туда по моим “революционным” делам. Очень скоро мы стали близки друг другу. Вот отрывок из моего письма, написанного в то далекое время.

“Моя любимая девочка, мой нежный друг! Целыми днями я думаю о тебе. Мы оба, горящие революционным огнем, должны объединить наши судьбы. Я люблю тебя и революцию, революцию и тебя. Давай пойдем рядом по жизни до конца наших дней. Я люблю, люблю, люблю тебя. Будь моей женой”.

Вы спросите, любил ли я ее в самом деле. Конкретно отвечая на ваш вопрос, могу сказать, что она мне была нужна и даже очень, и не только как женщина. И за границей, и в Москве в лучших публичных домах я обладал великолепнейшими женщинами, по сравнению с которыми моя, вроде бы красивенькая жена, выглядела блекло, далеко не выигрышно. Дело в другом. Она была убежденная революционерка. Мозги себе она свернула еще в юности в своем родном Могилеве. И совершенно понятно, что мне, видному социалисту-революционеру, каким я быстро стал, важно было иметь именно такую жену. Минкина была общительна и создавала в революционном кругу вполне комфортную для меня обстановку.

Но знали бы вы, как трудно иметь жену, чуждую себе. Вся моя жизнь с ней была спектаклем, режиссером которого был я. Мы жили с ней в скверной квартирке, хотя могли бы снимать вполне приличную. Получаемые мной деньги я клал в банк, а ей давал столько, чтобы только хватало на скромную жизнь. Просто беда!

Во всяком случае, я всегда мог придти в свою берлогу, переспать с женой, поиграть со своими любимыми мальчишками. Я ведь человек чувствительный, нежный отец. Если не рассуждать с ней о революции, что я и старался всегда делать, то дома можно было отдохнуть душой.

Но хватит о Минкиной. Я не желаю больше говорить о ней, потому что в тяжелую минуту она предала меня. Нет ей прощения! Люди не любят, когда их предают. А я не исключение.

Теперь о Гершуни — любимце нашей партии, художнике в деле террора, как назвал его Зубатов. В связи с его провалом, меня окунают в грязь. Я, видите ли, очень, очень плохой, потому что выдал их любимого вождя. “Ой, Гершуни, ай, Гершуни! Какие у него глаза! Как он умел убеждать людей в правоте нашей борьбы”.

Погодите психовать. Вдумайтесь в существо дела. Как бы вы поступили на моем месте?

Зубатов послал меня в Берлин не просто так, проветриться. Он платил мне тысячу рублей в месяц и хотел получить информацию о руководящей верхушке революционеров.

Я приехал в Берлин с ворохом адресов и паролей, полученных от московской организации. Герш ужасно обрадовался такому “мощному подкреплению”, быстро стал моим близким другом и в дальнейшем ничего не скрывал от меня. Тогда-то я узнал, что он был выдающимся деятелем создаваемой партии. По мере возможности я берег его. В своих сообщениях я всячески преуменьшал роль Гершуни. Так, я ничего не сообщил о его планах покушения на министра внутренних дел Сипягина и уфимского губернатора Богдановича. Если бы не подлец Татаров, Гершуни считали бы фигурой средней величины. Правда, когда Герш вместе с Брешковской поехал в Россию, чтобы постараться объединить местные группы в одну партию, я дал сообщение о его маршруте.

Мне тяжело это далось, я должен был сломать что-то внутри себя. Поймите, если бы я перестал давать важные сведения, Зубатов послал бы меня к черту. Что делал бы я тогда? Перейти здесь в Берлине на зарплату начинающего инженера? Невозможно. Мы вдвоем стояли на краю пропасти, и один из нас должен был упасть в черную бездну, он или я. С сердцем, обливающимся кровью, я толкнул его в спину. Поверьте мне, я был рад, что его не казнили.

Надо сказать что Гершуни, с одной стороны, укреплял мое положение в руководстве партии, с другой стороны, заслонял меня. Его арест поставил меня во главе созданной им Боевой организации. Я не верил в разумность террора, но превратил Боевую организацию в сильный боевой отряд, практически не зависящий от руководства партии. В моем распоряжении оказались очень большие деньги, которые я мог тратить, ни перед кем не отчитываясь. Мой счет в банке рос изо дня в день.

Мне предоставили большую власть и, чтобы не потерять эту власть, я должен был повести Боевую организацию в битву.

Вы знаете из газет, что я выдавал полиции революционеров. Да, выдавал и многих выдавал, потому что я должен был наполнять чрево Охранного отделения, но моя Боевая организация все равно работала. Лучшие боевики были под моей защитой. Да я расстроил убийство царя, но после этого я же организовал новое покушение на него. Не моя вина, что дрогнула рука боевика.

Руководство требовало убить Плеве. Он вместе с Судейкиным разгромил Народную волю, жестокими мерами подавлял любую оппозицию, был злобной царской овчаркой, как говорили у нас в партии. Мне до всего до этого не было дела. Важно было то, что ненавидел его я. Его одежда была пропитана кровью евреев Кишинева.

Я организовал его убийство. Не описать восторг руководства. Сама Брешко Брешковская, бабушка русской революции, поклонилась мне в ноги.

Руководство требовало убить великого князя Сергея Александровича. Я организовал и это убийство.

Дальше не буду рассказывать о делах всем известных. Но только хочу, чтобы вы поняли, что я обычный человек, не хуже вас, просто боровшийся за свое место на земле подвернувшимся мне способом.

Я был расчетливый игрок и долго выигрывал, потому что видел карты своих двух партнеров и оказался великим актером. Перед революционерами я играл роль фанатика террора, перед охранниками власти преданнейшего ей борца с крамолой. Мне беззаветно верили Чернов и Зубатов, Гершуни и Ратаев, Брешковская и Рачковский, Савинков и Герасимов.

Временами меня охватывал страх. Я запирался в своей комнате, бросался на кровать, извивался от страха и шептал: “Боюсь, о боже, я очень боюсь”! Если бы вы только знали о моих постоянных мечтах о спокойной, богатой жизни без борьбы с реакцией и контрреволюцией за социализм и революцию. Знаете почему? Потому что я вовсе не необыкновенный человек, я — такой же, как вы. Но после очередного приступа страха я умел восстановить себя, и люди видели совершенно спокойного, самоуглубленного, немногословного вождя партии — Евно Азефа.

Вы спросите, как это я мог пережить непрерывный стресс. Да, я все время жил в нервном напряжении. Но, вы не поверите, при этом я все-таки получал внутреннее удовлетворение от моей роли. Чего не понимали ни те, ни эти. Они смотрели на мое толстогубое угрюмое лицо и думали, что я чернорабочий, перегруженный тяжелой и опасной работой. А я наслаждался жизнью и не только потому, что мог позволить себе посещать дорогие рестораны и публичные дома. Не в этом дело. Я наслаждался опьяняющим чувством, что я — сын нищего портного-неудачника из затхлого еврейского местечка Лысково, я — умнее их всех, что они все — деревянные игрушки в моих руках.

А потом наступил крах. Я бежал из дома, спасая свою жизнь. Они не убили меня, хотя нетрудно было найти меня и убить.

Подводя итог, я хочу сказать, что десять лет жил среди странных людей, не стремившихся получать удовольствие от жизни. Свою жизнь они ни в грош не  ставили и готовы были отдать ее за крестьян, рабочих, народовластие, социализм. Многие из них плохо кончили. Сазонов был сослан на вечные каторжные работы. Каляева, Зильберберга, Сулятицкого, Иванова, Севастьянову повесили. Швейцер погиб, а Беневская получила увечия из за случайных взрывов, когда они заряжали бомбы. Вноровский погиб, осуществляя теракт. Школьник получила 20 лет каторжных работ. Бриллиант, Агапов и Леонтьева сошли с ума.

Надеюсь, вы поняли, что я совершенно не похож на них. Я хочу получать простые, обычные радости жизни, совершенно так же, как получаете их вы.

Когда меня вышвырнули из этого сумасшедшего игорного дома, я стал по-настоящему счастливым человеком. Вы скажете, что я жалею о недавнем прошлом. Отвечаю. Нет, не жалею! Если бы я начинал жизнь сначала, то пошел бы снова по этому пути. Этот путь удовлетворил мое желание властвовать, этот путь дал мне богатство.

Да, я счастлив! Правда, Минкина украла у меня моих сыновей. Но сейчас у меня есть красавица подруга. У меня много денег. Мы живем в роскошной квартире в престижном районе Берлина. Нам доступны лучшие курорты, самые дорогие рестораны, шикарные гостиницы.

Папа, я достиг того, о чем ты мечтал всю свою жизнь! Папа, слышишь ли ты меня?!